— Тебя что-то беспокоит, Родни? — повторил Лаксфорд прежде, чем снова углубиться в свою корреспонденцию.
«Твоя должность», — снова подумал Родни. Но сказал другое:
— Эта история с мальчишкой-проституткой. Я думаю, уже время притормозить.
— Почему?
— Дело устаревает. Мы разрабатываем эту историю с пятницы. Вчера и сегодня не было ничего, кроме пережевывания воскресных и понедельничных сообщений. Я знаю, что Митч Корсико напал на след чего-то нового, но пока он это не раздобыл, я считаю, мы должны сделать перерыв.
Лаксфорд отложил в сторону письмо номер шесть и потеребил свои сверхдлинные — его фирменный знак — бакенбарды; это, как знал Родни, должно было означать, что «главный редактор обдумывает мнение подчиненного». Затем он взял конверт номер семь и вставил нож для разрезания бумаг под его отворот. Отвечая Родни, он как бы замер в этой позе.
— Правительство само поставило себя в это положение. Премьер-министр заявил о своей приверженности основополагающим британским ценностям, не так ли? И всего два года назад, так? Мы всего лишь выясняем, что же, по всей видимости, означает для тори приверженность основополагающим британским ценностям. Матушка-зеленщица со своим благоверным, а так же их дядюшка-сапожник и дед-пенсионер, все они думали, что это означает приверженность порядочности, «Боже, храни королеву» в кинотеатрах после сеанса. Но наш член парламента от тори, кажется, думает по-другому.
— Верно, — кивнул Родни. — Но хотим ли мы выглядеть так, будто пытаемся свалить правительство с помощью бесконечных разоблачительных статей о том, что делает один слабоумный член парламента с собственным пенисом в свободное от работы время? У нас, черт побери, есть и еще кое-что в запасе, чтобы использовать против тори. Так почему мы не…
— В последнюю минуту решил вспомнить о понятиях морали и этики? — иронически поднял бровь Лаксфорд и, вернувшись к своему письму, разрезал конверт и вынул из него сложенный вдвое листок. — Не ожидал от тебя такого, Род.
Родни почувствовал, как его бросило в жар.
— Я только хочу сказать, что если мы собираемся использовать тяжелую артиллерию против правительства, то, может, было бы неплохо сначала подыскать цели более значительные, чем трахание на стороне членов парламента. Газеты уже не первый год занимаются этой темой, и что это нам дало? Эти болваны по-прежнему у власти.
— Осмелюсь заметить, наши читатели ценят, что мы идем навстречу их интересам. Какие, ты говоришь, были у нас последние тиражи? — Это был обычный тактический ход Лаксфорда. Он никогда не задавал подобные вопросы, если не знал на них ответа. И как бы подчеркивая сказанное, он опять переключил внимание на зажатое в руке письмо.
— Я не говорю, что мы должны смотреть сквозь пальцы на происходящее вокруг внебрачное трахание. Я понимаю, это наш хлеб насущный. Но если мы просто раскрутим эту историю, как будто это правительство… — Родни понял, что Лаксфорд его вовсе не слушает, а вместо этого, нахмурившись, смотрит на письмо в руке. Он снова потрепал себя за бакенбарды, но на этот раз как сам жест, так и сопровождающая его задумчивость не были наигранными. Родни был в этом уверен. В его душе встрепенулась надежда. Предусмотрительно не дав ей проявиться в голосе, он произнес:
— Что-нибудь случилось, Дэн?
Пальцы, державшие письмо, скомкали его в кулаке.
— Чушь, — ответил Лаксфорд.
Он выбросил письмо в мусор вместе с другими, затем потянулся за следующим и разрезал конверт.
— Что за бред собачий! — воскликнул он. — Глас безмозглой толпы! — Он прочел следующее письмо и после этого сказал Родни: — Вот в чем мы различны. Ты, Род, по-видимому, считаешь, что наши читатели поддаются воспитанию. В то время как я вижу их такими, какие они есть. Наш народ — великий грязнуля и великий невежда. Ему нужно совать в рот его мнение чайной ложечкой, как теплую овсянку, — Лаксфорд оттолкнул свое кресло от стола для совещаний. — Есть еще что-нибудь на сегодня? Потому что, если нет, мне еще нужно сделать дюжину телефонных звонков и торопиться домой, к семье.
«Есть, разумеется — твой пост, — опять подумал Родни, — который по праву должен был достаться мне за двадцать два года преданного служения этой несчастной газетенке». Но произнес он совсем другое:
— Нет, Дэн, больше ничего. Пока ничего.
Он швырнул обертку от своего батончика в мусорную корзинку с выброшенными редакторскими письмами и направился к двери.
— Род, — окликнул его Лаксфорд, когда он уже распахнул дверь. И когда Родни обернулся, сказал: — У тебя шоколад на подбородке.
Когда Родни уходил, Лаксфорд улыбался.
Но улыбка мгновенно исчезла, как только дверь за ним закрылась. Дэнис Лаксфорд повернулся в своем вращающемся кресле к мусорной корзинке. Он вытащил из нее письмо, разгладил его на поверхности стола и прочел еще раз. Оно состояло из единственного предложения, которое не имело никакого отношения к мальчику-на-час, автомобилям и члену парламента Синклеру Ларсни.
Лаксфорд,
напечатай на первой странице, что признаешь своего первого ребенка, и Шарлотта будет освобождена.
Лаксфорд смотрел на записку, чувствуя, как в такт ударам сердца пульсирует свет в глазах и закладывает уши. Он лихорадочно оценивал десяток возможных версий, но все они были настолько маловероятны, что единственный вывод, к которому он пришел, был очень прост: письмо не что иное, как блеф. Тем не менее он из предосторожности рассортировал остальное содержимое корзинки так, чтобы не нарушить очередность, в которой он выбрасывал дневную почту. Вынув конверт, в котором пришла записка, он внимательно изучил его: часть почтового штемпеля в виде неполной, в три четверти окружности рядом с маркой для местных писем. Оттиск был блеклым, но достаточно разборчивым, чтобы Лаксфорд смог разглядеть, что письмо было опущено в Лондоне.
Лаксфорд откинулся на спинку кресла. Он снова перечитал первые восемь слов: «напечатай на первой странице, что признаешь своего первого ребенка». «Шарлотта», — подумал он.
В течение последних десяти лет он разрешал себе вспоминать о Шарлотте не чаще раза в месяц. Но и эти минутные признания своего отцовства он хранил втайне от всех, включая и мать Шарлотты. Все остальное время он заставлял свою память как бы не замечать существования девочки. Никогда, ни одной живой душе он не говорил о ней. Иногда ему вообще удавалось забыть, что он отец двоих, а не одного ребенка.
Взяв со стола письмо и конверт, он подошел с ними к окну и посмотрел вниз, на Фаррингтон-стрит, откуда доносился приглушенный шум транспорта.
Он понимал, что кто-то очень близко от него, где-нибудь на Флит-стрит или на Уэппинг, а может быть, подальше — в этой взмывшей ввысь стеклянной башне на Собачьем острове — ждет, когда он сделает неверный шаг. Кто-то там — весьма сведущий в том, как история, совершенно не относящаяся к текущим событиям, раскручивается в прессе, возбуждая жадный интерес у публики к скандальному грехопадению — предвкушает, как он в ответ на это письмо по оплошности выдаст себя и тем самым раскроет связь между ним самим и матерью Шарлотты. Как только он это сделает, пресса не упустит свой шанс. Одна из газет опубликует разоблачительную статью. К ней присоединятся другие. А оба они — и он сам, и мать Шарлотты — будут расплачиваться за совершенные когда-то ошибки. Ее в наказание пригвоздят к позорному столбу, за этим последует незамедлительное отстранение от политической власти. Его потери будут более личного плана.
С горькой самоиронией он отметил, что его бьют его же оружием. Если бы правительству не грозил еще больший урон в случае раскрытия правды о Шарлотте, Лаксфорд был бы готов предположить, что письмо отправлено с Даунинг-стрит, десять, — побудь, мол, хоть раз в нашей шкуре. Но правительство было не в меньшей степени заинтересовано в сохранении тайны об отцовстве Шарлотты, чем сам Лаксфорд. А если правительство не причастно к этому письму с его невнятно выраженной угрозой, тогда стоит подумать, кто еще из его врагов мог это сделать.
Их было множество. Среди самых разных слоев общества. Алчущие, нетерпеливые, они только того и ждут, что он выдаст себя.
Дэнис Лаксфорд слишком долго играл в журналистские игры и слишком хорошо знал их специфику, чтобы допустить неверный шаг. Если бы он не владел в совершенстве методами, которые используют журналисты, чтобы докопаться до интересующей их информации, он вряд ли сумел бы остановить неуклонное падение тиража «Сорс». Поэтому он решил выкинуть это письмо и забыть о нем, и пусть его недруги катятся ко всем чертям. А если он получит еще одно такое письмо, то выбросит и его точно так же.
Он снова скомкал письмо и отвернулся от окна, намереваясь швырнуть его в корзинку, как и все прочие. Но в этот момент взгляд его упал на стопку писем, уже распечатанных его секретаршей. Мелькнула мысль о возможном существовании еще одного письма, на этот раз умышленно не помеченного словом «лично», чтобы его мог вскрыть любой. Оно также могло быть направлено Митчелу Корсико или кому-то еще из репортеров с острым нюхом на моральное разложение. И уж это письмо не будет таким неясным. В нем все мысли будут изложены четче и откровеннее. Там будут названы имена, приведены даты и названия мест, и то, что началось как блеф из нескольких слов, превратится в полнозвучный вопль «Ату его!» и общенародное движение правдоискателей.
Он может это предотвратить. Для этого нужно всего лишь позвонить по телефону и получить ответ на единственно возможный в данном случае вопрос: «Ив, ты кому-нибудь говорила? Кому-нибудь? Когда-нибудь? За последние десять лет — о нас? Ты говорила о нас?»
И если — нет, это письмо не что иное, как попытка вывести его из равновесия, и, стало быть, этому не следует придавать большого значения. Если же говорила, ей необходимо знать, что им обоим предстоит выдержать серьезную осаду.
Глава 2
Проведя со своими зрителями необходимую подготовку, Дебора Джеймс разложила на одном из рабочих столов в лаборатории мужа три большие черно-белые фотографии. Поправив лампы дневного света, она отступила на шаг назад, ожидая оценок мужа и его коллеги по работе, леди Хелен Клайд. Вот уже четыре месяца Дебора занималась этой новой серией фотографий и была вполне довольна результатами. В то же время она все сильнее ощущала в себе потребность вносить больший финансовый вклад в их семейный бюджет. Причем ей хотелось, чтобы этот вклад был регулярным, а не ограничивался случайными гонорарами за разовые издания, которые до сих пор ей удавалось заполучить, обивая пороги рекламных агентств, комитетов поддержки молодых дарований, издательств и редакций журналов. Деборе уже начинаю казаться, что эти последние несколько лет после окончания учебы она только и делает, что таскает свою папку с фотографиями из одного конца Лондона в другой, в то время как ей хотелось бы добиться успеха, занимаясь фотографией как искусством. Ведь у других, от Штиглитца до Мэплторпа, это получалось. Так почему она так не может?