— Лава быстрее стала остывать, не так ли? — предположил Жан.
— Не думаю, — возразила Герда.
В самом деле, температурная стрелка лишь незначительно изменила свое положение.
— Значит, пошла более тугоплавкая порода, — заметил Жан.
— Очевидно.
Герда вся подобралась и с волнением продолжала следить за указателем вязкости.
— Нам же очень важно… — она, торопясь, проглатывала слова, — иной состав, значит, могут… редкие металлы…
Она быстро отошла от пульта, схватила темные очки-бинокль.
Прежде чем Жан понял, что Герда хочет сделать, она одним движением набросила скафандр, взяла спектрограф-анализатор (стены дома пропускают не все лучи) и устремилась к шлюзу.
— Счетчик! — машинально крикнул Жан, не успев сообразить, что должен во что бы то ни стало остановить ее.
Герда, не замедляя бега, сделала зигзаг, схватила счетчик радиоактивности. Жан не успел опомниться — она уже миновала шлюз и выбежала наружу.
— Обратно! — изо всех сил крикнул Жан.
Но Герда не слышала.
Такая уж девушка: по внешности увалень, а чуть что — мгновенно загорается. Как Мерсье. Недаром же она его любимая ученица.
Пока Жан колебался — броситься вслед за Гердой или хоть самому не нарушать запрета не выходить наружу, — раздался глухой рокот, сначала тихий, потом, все нарастая, он стал низким, грозным. Вздрогнула и сильно заколебалась почва.
Вдруг гораздо ближе к домику, чем раньше, вместе со свистящим облаком пара вырвалась новая широкая струя лавы и устремилась в том же направлении, что и прежняя.
Горсточка раскаленного пепла упала на плечо Герды, скафандр в этом месте мгновенно почернел. Жан накинул свой скафандр. Ему показались бесконечными минуты в шлюзе. Только он очутился снаружи и бросился на помощь Герде, как почувствовал нестерпимую боль в руке.
Глава пятая.НАСТОЙЧИВОЕ ТРЕБОВАНИЕ
И опять мучительный диалог, на этот раз уже с пятиминутными паузами: Земля и Венера дальше разошлись на своих орбитах.
— Как это случилось?
Голос Маслакова тревожен, сдавлен. Глубоко запали карие глаза. Он не отводит глаз от часов. Цифра упорно не меняется.
Но вот на экране появилась куполообразная голова Горячева, зазвучал его твердый, спокойный голос:
— Сначала шло удачно. Мало пепла, бомб. Лава хорошей текучести. Двигалась точно. Герда нарушила инструкцию, вышла наружу. Жан — на помощь. Внезапный взрыв. Жаростойкость скафандра не беспредельна, у Герды сильный ожог, у Жана — легкий. Сделали прививку с гормоном — стимулятором регенерации. Опасности нет. В лаве редкие элементы…
Горячев запнулся, потом сказал:
— Данные о вулкане лучше всех расшифровал бы Мерсье…
— О Мерсье говорить не будем! — мягко, но решительно возразил Маслаков.
Мерсье жадно следил за известиями с Венеры. Он не мог держать связь с ней через радиостанцию Мирового Совета: это было бы частью его работы. А права работы он лишен. Ему можно только, как всем, следить за теле постоянных сообщений.
Он знал, что первые искусственные вулканы на Венере вскрыты мастерски, ими умело управляют. Он гордился своими учениками. Герда и Жан подготовят новых умельцев, а те — следующих.
Его глубоко встревожило состояние Герды. С облегчением узнал он вскоре, что она выздоравливает.
Пьер в это время жил в Швейцарии. Так по старой памяти называлась местность, хотя государств уже не было. На земном шаре в основном сохранились этнический состав населения и языки. Здесь, в окрестностях Женевского озера, как и раньше, больше всего в ходу был французский. Но большинство населения владело также немецким, итальянским, русским и английским.
В этот день Пьер долго сидел один. Наконец забылся в полудреме, ему почудилось, что он опустился на дно озера, в терем мифического водяного царя, куда не доходят звуки и волнения человеческой жизни.
Мучительное безделье угнетало его, хотя он еще не успел в полной мере почувствовать тяжесть вступившего в силу наказания.
Опять и опять он задавал себе вопрос — можно ли было обойтись без тех жертв?
О состоянии недр Венеры был собран богатый материал. Все данные занесли в соответствующие отделы Мирового Информационного Центра, затем передали вычислительной машине. Пьер возвращается мыслями к тому недавнему, но, как теперь ему кажется, такому далекому вечеру, воскрешает в себе тогдашнее настроение.
Он сидел перед цифрами и знаками сводок; испещренный ими лист бумаги радовал, как радует поэта переписанный набело последний — быть может, сотый — вариант стихотворения, наконец удовлетворяющий самым придирчивым его требованиям.
Надо было выбрать то место на поверхности планеты, где целесообразнее всего начать работу, разбить первый лагерь Большой Экспедиции. Значит, там, где хоть немного прохладнее и в то же время меньше оснований ждать внезапного извержения. Машина уже все подсчитала, она предложила немало решений — выбор нетруден. Нетруден? Это сгоряча показалось.
Так же сидел он тогда в бездонной тиши своего кабинета. Но та тишина была полна творческой радости и великой гордости: начинается новый этап человеческой истории… Та тишина отнюдь не говорила об одиночестве: за стенами дома он чувствовал неизмеримый океан человечества, живущий одной жизнью с ним.
Но достаточно ли отчетливо он думал о том, что покорение Венеры должно служить счастью людей? Не увлекся ли величественным замыслом настолько, что стал видеть в нем самоцель? Не оттого ли так легко отмахнулся он от весьма важного факта: ведь множественность решений вычислительной машины говорила как раз о том, что нет одного наиболее верного. А его нет потому, что в машину заложена недостаточная информация. Много, очень много, но все же недостаточно.
Это становится Пьеру ясно теперь, когда, поневоле очутившись в стороне от грандиозного предприятия, он вдумывается в детали. А тогда он весь горел, и мысль, что придется отложить Большую Экспедицию — и кто знает, на сколько времени! — казалась ему непереносимой.
А его огонь зажег многих…
Не всех, правда.
Если бы противники, не отрицая надобности заселения Венеры, потребовали только продолжения обследований планеты, быть может, это убедило бы Пьера или хотя бы его единомышленников. А они, возможно, и его охладили бы.
Он сам себя обманул. Сам себя убедил, что выбрал наиболее верный вариант из предложенных машиной.
Тогда все варианты были опубликованы. Противники утверждали, что все они равноценны. А ведь, пожалуй, так и было.
Но Пьер бросил на весы весь свой авторитет, всю любовь к нему людей.
В тот вечер он, в который уже раз, набрал на приемно-передаточном кольце (такое кольцо на пальце носили, как когда-то простые кольца) индекс космодрома на искусственном спутнике Земли, откуда стартуют межпланетные корабли. Он опять любовался кораблем необычных до сих пор размеров. Корабль уже в основном был собран, но на нем еще трудились монтажники, электрики, отделочники. Еще не было таких многолюдных межпланетных экспедиций. Знакомое чувство гордости за человечество охватило Пьера.
За человечество в целом. А думал ли он о людях в отдельности?
Но нельзя же думать о каждом из восемнадцати миллиардов!
Однако в этом первом корабле Большой Экспедиции должны были отправиться не восемнадцать миллиардов, а несколько десятков человек. И он всех их знает. Герду и Жана — больше других. Но представлял ли он себе их переживания, настроения? Они должны были расстаться с близкими. Может быть, очень надолго. Или… навсегда… Они должны были выйти на почву неведомой им планеты — неведомой всем им, кроме Горячева, и с ходу включиться в опасную борьбу с ее стихиями. Представлял ли он себе, как каждый из них, сообразно своему характеру, будет на это реагировать? Да что он знал об их характерах? Он и не думал об этом. А должен был бы: характер человека определяет его поведение, и особенно в необычных условиях. И в этом его равнодушии (да, равнодушии! Как ни тяжко, приходится в этом сознаться) к участникам экспедиции не проявилось ли его недостаточное внимание к людям вообще?
Человечества нет без людей. Нельзя любить человечество, не любя живых, конкретных людей. Вот сейчас эта мысль, кажется, начинает доходить до его сознания. Но какой горькой ценой!
Очень убедительно было сказано на Мировом Совете: даже управлять моечными машинами нельзя без любви к людям.
В этих тягостных думах Пьер потерял представление о течении времени. Незаметно прозрачные сумерки сгустились в тьму, и тотчас же снаружи полился свет искусственного дня. Но он показался слишком ярким.
Пьер повернул регулятор освещения до отметки «светло-лунный». Свет ночного электрического солнца сменился нежным серебристым сиянием, словно от невидимой луны.
В соседней комнате раздался свежий, энергичный голос Ольги:
— Ты дома, Пьер?
Не дожидаясь ответа, она вошла быстрыми, легкими шагами. Повеяло знакомым, едва уловимым ароматом. Он встал ей навстречу, и ее гибкие руки обвились вокруг его шеи.
Ольга участливо заглянула в глаза Пьеру. Этот взгляд смутил его: так смотрят на тяжелобольного, желая ободрить его и в то же время не умея скрыть тревогу.
— Ты сегодня задержалась, Ольга.
— Как всегда, — улыбаясь, ответила она.
Основная специальность Ольги — химия. Она работала на заводе синтеза пищевых продуктов. Ольга выходила из дому в девять утра и освобождалась большей частью в полдень по швейцарскому времени. После работы она иногда навещала своих родных в Москве — мать и двух братьев. Иногда отправлялась на лекцию, в театр, на концерт или к кому-нибудь из друзей. Но особенно много времени проводила в Центральном историческом музее. Возвращалась домой обычно к вечеру, как и Пьер в последний период подготовки Большой Экспедиции. В те дни он был так занят, что редко бывал у родных и знакомых.
И вот теперь все это отпало, он сидит дома один, и время тянется, ничем не заполненное.
— Ты сегодня не говорила с Анной? — тоскливо спросил Пьер.