Не больше было радости въ диванной, чѣмъ въ двухъ пріемныхъ комнатахъ…
Изъ диванной дверь отворялась на темную площадку. Крутая лѣстница вела наверхъ; направо была уборная, въ которой никто не убирался, а разливали чай; прямо— большая дѣвичья. Она имѣла видъ большаго чулана, заставленнаго сундуками и лавками. Грязь, въ самыхъ разнообразныхъ проявленіяхъ, украшала это вмѣстилище обширной женской прислуги, На лавкахъ и сундукахъ сидѣли старухи и пряли; кто моложе, вязалъ и; маленькія дѣвчонки торчали на. полу, босикомъ. Жужжанье веретенъ смѣшивалось съ говоромъ и ворчаньемъ старухъ. Въ 12 часовъ ставился большой столъ, происходило хлебаніе щей и тасканъе изъ нихъ солонины. Въ сумерки многія изъ старухъ пили потихоньку чаекъ на своихъ сундукахъ, а вечеромъ начинались опять пряжа и вязанье, при свѣтѣ точно такой же монастырки, какая горѣла въ передней…
Жизни человѣческой не достало бы, чтобъ разсказать все то, что говорилось въ этой дѣвичьей. она была мѣстомъ безконечныхъ толковъ и никогда неумиравшей вражды между владѣтельницами разиородныхъ сундуковъ, на которыхъ выпрялась въ сорокъ лѣтъ не одна сотня пудовъ пряжи.
Къ дѣвичьей примыкали двѣ, такъ называемый, дѣтскія; въ нихъ жилъ отецъ Бориса до смерти дѣдушки. Эти дѣтскія стояли пустыми, но Борисъ помнилъ, что дядя его помѣщался тамъ же, когда пріѣзжалъ домой.
Комнаты верхняго этажа было двухъ родовъ: однѣ въ мезонинѣ, другія въ антресоляхъ. Крутая лѣстница вела съ темной площадки въ рядъ каморокъ, гдѣ жили когда-то приживалки и воспитанницы бабушки, а потомъ помѣщались гувернеры, Амалія Христофоровна и тѣ изъ старухъ, которымъ не достало мѣста въ дѣвичьей.
Всего замѣчательнѣе была одна изъ этихъ каморокъ; изъ нея ходили въ чуланъ, черезъ узкій, совсѣмъ темный корридорчикъ, имѣющий видъ стойла. Каморка раздѣлялась на двѣ половины: одна, съ окномъ, представляла салонъ; другая, въ видѣ темной кануры, служила спальней и полна была такой грязи, которую не опишешь никакимъ перомъ. Въ этомъ помѣщеніи жила до самой смерти старая дѣвица Степанида Ѳедоровна. О ней Борисъ вспоминалъ каждый разъ съ любовью, какъ проходилъ мимо бывшей ея каморки.
Степанида Ѳедоровна была любимая фрейлина прабабушки. Та отпустила ее на волю: съ тѣхъ поръ Степанида Ѳедоровна жила на особомъ положеніи, занимала свою каморку и цѣлые дни читала. Страсть къ чтенію не давала ей ни минуты покоя. Она каждый вечеръ пробиралась внизъ и выпрашивала у камердинера барскихъ газетъ; а если этакимъ путемъ не удавалось добыть ихъ, она похищала, что можно. Не было въ домѣ ни одной русской книги, которая не побывала бы въ рукахъ Степаниды Ѳедоровны. Освѣщенія ей не полагалось, и она по всему дому собирала сальные огарки и наполняла или чайникъ съ отбитымъ горлышкомъ, онъ служилъ ей лампой. Собираніе кофейной гущи и табачныхъ окурковъ входило также въ ея спеціальность. Гущу она подваривала и пила, окурками набивала маленькую трубочку и курила.
Борисъ, мальчикомъ, часто забѣгалъ къ ней въ каморку, толковалъ съ ней объ Иванѣ Грозномъ и Наполеонѣ, просилъ иногда потихоньку затянуться, и Степанида Ѳедоровна никогда ему не отказывала, угощала даже медкомъ, который доставала изъ грязнѣйшаго шкапика. И много книжекъ перечиталъ онъ, подстрекаемый разсказами Степаниды Ѳедоровны. Вся ея личность составляла что-то отдѣльное отъ общаго строя жизни дикаго дома. До нея ничто не касалось, кромѣ газетъ, книгъ, календарей, вытверженныхъ ею наизусть, кофейной гущи и окурковъ Жукова. И съ ея смертью, каморка стала обитаема однѣми мышами.
А выше антресолей, въ мезонинѣ, въ тѣхъ комнатахъ, гдѣ мы уже были, протекло много тихой страдальческой жизни; тамъ умерла мать Бориса, тамъ же протянулось его дѣтство. Комнатки были уютнѣе и свѣтлѣе другихъ; въ нихъ было больше задушевныхъ, хоть и тяжелыхъ образовъ.
Бильярдная и спальня при дѣдушкѣ носили на себѣ оттѣнокъ стариковской наивности. Спальня была тогда кабинетомъ, и дни приходили въ ней однообразнѣе, чѣмъ во всѣхъ остальныхъ комнатахъ. А со смерти дѣдушки кабинетъ сдѣлался тоскливой спальней, гдѣ въ послѣдніе годы безпрерывно раздавался кашель больнаго Телепнева.
Только одна музыкантская за хорами не грустила и сохраняла свой первобытный юморъ, вмѣстѣ съ запахомъ, неистребимымъ вѣками. Тамъ покоились груды рукописныхъ нотъ, старыя валторны и огромный трехструнный контрбасъ съ львиной головой. Стѣны музыкантской разсказали-бы не одинъ комическій эпизодъ изъ быта доморощенныхъ артистовъ… И всѣ ея принадлежности, начиная съ ломаныхъ валторнъ и кончая прорваннымъ турецкимъ барабаномъ, составляли одну горькую усмѣшку надъ жизнью дикаго дома. Заглянувъ въ эту музыкантскую, всякій бы сказалъ: какъ это смѣшно! но, выйдя оттуда, сознался бы, что безъ валторнъ и барабана не воскреснетъ повѣсть о той жизни, въ которой, вѣроятно, былъ тоже свой смыслъ. Маленькій Борисъ забѣгалъ, бывало, въ музыкантскую, начиналъ дудѣть въ валторны и водить большимъ смычкомъ по контрбаснымъ струнамъ.
А валторны, контрбасъ и барабанъ точно говорили ему: «съ нами кончилось хорошее житье… мы перестали гудѣть, нечѣмъ уже скрасить ни желчь, ни слезы, ни тоску, ни смерть…»
Утро. Въ передней почти всѣ еще спятъ. Буфетчикъ Митька, вставъ съ войлочнаго тюфяка, постланнаго въ залѣ, около фортепіано, протиралъ глаза и позѣвывалъ.
Въ бильярдной камердинеръ Яковъ похаживалъ около диванчика. Дверь въ спальню была притворена. У бабиньки все было въ движеніи. Она распекала столяра Прошку за какія-то провинности. Наперсница стояла передъ ней и держала баулъ, для предстоящаго считанья денегъ.
Борисъ проснулся въ девятомъ часу. Мироновна подала ему чаю. Одѣвшись, онъ заглянулъ въ комнату сестры: Маша сидѣла за ширмами у кіота и держала книжку въ старенькомъ кожаномъ переплетѣ; это было евангеліе покойной матери.
— Хочешь почитать со мной, Боря? — спросила дѣвочка, поздоровавшись съ братомъ.
Борисъ сѣлъ подлѣ нея и прослушалъ главу, прочитанную Машей нетвердымъ, дѣтскимъ голосомъ.
Чтеніе было прервано Амаліей Христофоровной. Она увела дѣвочку къ себѣ на урокъ.
— Прощай, Боря, сегодня середа: ты, вѣдь, пораньше пріѣдешь, — проговорила Маша. — Амалія Христофоровна, я пойду съ Борей поздороваться къ папѣ.
— Вы не пойдете. Я сейчасъ внизу была: папенька спитъ.
Нѣмка увела Машу…
Камердинеръ Яковъ доложилъ барину, что папенька изволитъ еще почивать, а ночью просыпались и заснули только на разсвѣтѣ.
Не заходя къ бабинькѣ, Борисъ вышелъ прямо изъ бильярдной въ переднюю. Лакей съ жиденькимъ голосомъ подалъ ему шинель и выбѣжалъ на крыльцо.
Подъѣхали опять тѣ же дрожки съ бѣлымъ кучеромъ и савраской.
День разгулялся. Осенней свѣжестью вѣяло въ лицо. Улица смотрѣла повеселѣе, чѣмъ, наканунѣ. Борисъ, сидя на дрожкахъ, поглядывалъ вправо и влѣво на давно знакомые ему дома. Вотъ уже седьмой годъ онъ каждый день отправлялся по одной и той же дорогѣ въ гимназію. Прежде его возили гувернеры; тогда ему бывало потѣснѣе сидѣть на дрожкахъ и неловко держать подъ мышкой свою ученическую сумку. Много смѣнялось этихъ сумокъ. Сперва, до третьяго класса, ѣздилъ онъ съ красной сафьянной, домашняго издѣлія, съ ремнемъ черезъ плечо; она жестоко пострадала отъ перочинныхъ ножей и шалости первоклассниковъ. Ее замѣнилъ портфель большаго размѣра, подержанный и непріятный на видъ. Борисъ не любилъ его, потому-что онъ былъ найденъ бабинькой въ кладовой и подаренъ ему. Портфель, по счастью, прожилъ еще меньше красной сумки. Въ одинъ годъ онъ потерялъ всякій образъ и прорванъ былъ во всевозможныхъ мѣстахъ. Съ четвертаго класса Борисъ ѣздилъ съ очень красивымъ портфелемъ изъ коричневаго сафьяна, съ блестящимъ замкомъ и ключикомъ, на розовой тесемкѣ; его похитили въ сборной комнатѣ. До седьмаго класса перебывало еще два портфеля: одинъ онъ подарилъ маленькому гимназисту, а другой отдалъ Машѣ — класть тетрадки и прописи. Теперь онъ ѣхалъ безъ всякой сумки, съ книгой, въ которую заложена была тетрадь.
Борисъ зналъ по дорогѣ каждый домъ, каждое лицо, каждую водовозную лошадь. Длинная улица давно успѣла ему надоѣсть своимъ однообразіемъ, и нелѣпыя вывѣски уже не смѣшили: дѣтское любопытство давно притупилось, а пробуждающаяся разумная наблюдательность была еще равнодушна къ этому насущному матеріалу.
Но площадь, гдѣ стояла гимназія, ему не прискучила. Онъ часто заглядывался на башни кремля, выходившаго туда одной изъ стѣнъ. Средину площади занимала старая пятиглавая церковь. Она придавала всему этому мѣсту что-то выходящее изъ обыденной колеи губернской жизни. Какія-то воспоминанія будила она, и не одинъ гимназистикъ призадумывался, глядя на ея древнія украшенія.
Большей свѣжестью и жизнью вѣяло отъ нихъ, чѣмъ отъ историческихъ учебниковъ, предназначенныхъ къ зубренію. И Борису часто представлялось народное вѣче тутъ, передъ пятиглавой церковью. Онъ инстинктомъ понималъ, какова была эта давно-протекшая жизнь. Ему хотѣлось знать, что стояло на мѣстѣ гимназіи: гостиный ли дворъ или какая-нибудь земская изба… «Тогда, вѣрно, — не разъ думалъ онъ, подъѣзжая къ гимназіи, — не било этой несносной мостовой и казенной пестрой будки, и жидкаго, запыленнаго бульвара около кремлевской стѣны.»
За церковью, вдали, виднѣлась набережная Волги, и высоко на горизонтѣ подымалась башня, гдѣ, говорятъ, въ подвалѣ хранились орудія пытки…
Гимназія — большое двухъ-этажное зданіе съ флюгеромъ на крышѣ — обставляла площадь справа, и вмѣстѣ съ почтовой конторой стояла у въѣзда въ улицу, ведущую къ острогу. Она была выкрашена дикой, сумрачной краской, и флюгеръ ея очень внушительно торчалъ въ небесномъ пространствѣ; онъ придавалъ зданію педантскій видъ, говоря проходящимъ и проѣзжающимъ о своемъ ученомъ значеніи. Отъ палки ко всѣмъ четыремъ сторонамъ шли желѣзные прутья, на концѣ которыхъ придѣланы были быквы: Ю. В. С. 3… Одинъ изъ учителей математики, отъявленный острякъ, переводилъ эти буквы на понятный языкъ; «а это значитъ, говорилъ онъ: юношей велѣно сѣчь зѣло».
Прямо противъ церкви былъ большой подъѣздъ съ массивными фонарными столбами, выкрашенными подъ бронзу; онъ открывался только разъ въ годъ, въ день акта; боковой, ученическій выходилъ въ Острожную улицу, а директорскій, на противоположной сторонѣ, въ узкій переулокъ. Ученическій подъѣздъ очень загрязнился; ступеньки крыльца повалились; дверь полиняла, а замка давнымъ-давно не было. Ветхій сторожъ, Кутузовъ, завѣдывалъ крыльцомъ и н