КНИГА ТРЕТЬЯ
По длинной дамбѣ, которая вела отъ Волги къ городу мимо адмиралтейской слободы, тащилось нѣсколько извощичьихъ дрожекъ. Передъ тѣмъ только что присталъ пароходъ, часть пасажировъ слѣзла и отправлялась въ городъ. Бѣлая долгоногая кляча везла просторную и довольно ободранную пролетку. На этой пролеткѣ, кромѣ извощика въ полиняломъ нанковомъ зипунишкѣ, помѣщались наши знакомцы-гимназисты. Горшковъ сидѣлъ на колѣняхъ у своихъ товарищей и поминутно повертывалъ голову то вправо, то влѣво. Онъ былъ полонъ впечатлѣніями поѣздки на пароходѣ и продолжалъ увѣрять своихъ товарищей, что лѣсной офицеръ, ѣхавшій съ ними до города Чебоксаръ, — большая скотина, и нужно его непремѣнно побить за то, что онъ осмѣлился студентовъ назвать мальчишками. Абласовъ, по обыкновенію, больше отмалчивался- Телепневъ отвѣчалъ отрывисто на болтовню Горшкова. Дорога немного оживила его. На щекахъ проступалъ румянецъ, глаза не смотрѣли такъ неподвижно, молодость брала свое.
— А что это, братец, за штука торчитъ тамъ, на полѣ? крикнулъ Горшковъ извощику, ткнувши пальцемъ въ лѣвую сторону отъ дороги, гдѣ посреди болотистаго луга возвышалась какая-то усѣченная пирамида.
— А тутъ кости лежатъ, отвѣчалъ словоохотливо извощикъ; когда значитъ городъ у татарвы брали, такъ на эн-томъ самомъ мѣстѣ большое отраженіе было.
— И много костей? спросилъ Горшковъ.
— Нешто, цѣла куча будетъ, тамъ и панафиды служатъ кажный годъ.
По этому поводу Горшковъ пустился съ извощикомъ въ довольно долгое разсужденіе о томъ, сколько могло быть побито русскихъ и сколько татаръ; вслѣдствіе чего, они протащились вдвое дольше чѣмъ слѣдовало. Абласовъ не задавалъ почти никакихъ вопросовъ извощику. Онъ ограничивался только разсматриваніемъ мѣстности, а Телепневъ и того не дѣлалъ, онъ былъ еще слишкомъ погруженъ въ самого себя, чтобы отдаться впечатлѣніямъ новой обстановки. По правдѣ сказать, для глаза мало было занятнаго. Впереди тянулось шоссе, направо и налѣво кочковатое поле, съ кой-какими постройками. Склады дровъ, бревенъ, амбары, грязные заводы, кой-какая незавидная зелень, — вотъ и все, что представлялось туристу, по близости; а вдали виднѣлся городъ, правда довольно пестрый и обширный, но все-таки городъ, какъ и всѣ города на Руси. Прежде всего бросались въ глаза бѣлыя стѣны Кремля и очень высокій шпиль какой-то колокольни. Но даже любознательный и наивный Горшковъ нашелъ, что все это гораздо хуже, чѣмъ видъ съ Волги на кремль ихъ роднаго города. Стали подъѣзжать къ городу; пошли дома, какіе обыкновенно бываютъ въ слободахъ: вотъ и аптека попалась въ деревянненькомъ домѣ, часть съ пожарнымъ сараемъ, сады пошли, вправо показалась деревянная мечеть и нѣсколько чумазыхъ татарчатъ выбѣжало на дамбу въ долгополыхъ рубашкахъ.
— Саликамъ-сала, крикнулъ имъ Горшковъ.
— Берегись, пострѣлята! гаркнулъ извощикъ.
— А умѣешь ты говорить по татарски? спросилъ его Горшковъ.
— Нѣтъ, баринъ, не умѣю, я не здѣшній, я саратовской.
Слѣва показался на пригоркѣ монастырь, окруженный рѣдкой липовой рощицей. Вылъ часъ шестой и засыпающее солнце бросало лучи на его бѣлую ограду.
— Что за монастырь? спросилъ Горшковъ.
— Зилантьевъ, отвѣтилъ извощикъ. Монахи-то все штрафные тутъ живутъ, такіе дѣла дѣлаютъ, что и — и!…
Миновали заставу. Открылась длинная улица, съ которой скоро повернули наверхъ, въ гору, гдѣ стояла на ІІоломной улицѣ гостинница Одесса. Туда ѣхали наши юноши и туда же долженъ былъ явиться съ вещами Яковъ. Онь тащился сзади на ломовикѣ-татаринѣ, и отсталъ отъ господъ версты на двѣ.
О чемъ думали юноши, приближаясь къ мѣсту, гдѣ готовилась для нихъ новая жизнь? Телепневъ, конечно, больше принадлежалъ прошедшему. Его потери были еще слишкомъ живы, силы не поднялись еще въ молодомъ тѣлѣ, энергія была на время парализована. И въ самомъ дѣлѣ, преддверіе его юношеской жизни потребовало слишкомъ много тратъ, Все, что пришло бы ему на мысль и одушевило бы его въ нормальномъ положеніи, теперь вовсе не приходило. Онъ представлялъ собой страдательное лицо. Впереди виднѣлась ему только одна формальная цѣль — поступить въ университетъ. Въ головѣ Абласова было все очень здраво и просто. Онъ не предавался никакимъ мечтаніямъ. Онъ не только инстинктомъ, но и яснымъ пониманіемъ сознавалъ, что съ перемѣной обстановки останется суть жизни. Въ немъ рѣшительно не было того дѣтскаго вздору и фразистой задорливости въ мысляхъ, съ которыми двѣ трети юношей надѣвали синій воротникъ. Просвѣтлѣнія своего умственнаго горизонта онъ ожидалъ какъ вещи возможной, но опять-таки не такой, которая бы возродила его къ какой-нибудь новой отрадной жизни. Онъ инстинктомъ чувствовалъ, что это умственное развитіе повлечетъ за собою и другія обязанности, да главное не будетъ времени достичь этого развитія какъ бы хотѣлось, а придется пробивать себѣ дорогу ремесломъ. Не весело подобнымъ юношамъ.
А вотъ добродушный нашъ Горшковъ мыслилъ совсѣмъ иначе Ему совсѣмъ не нужно бы іо ни задавать вопросовъ, ни отвѣчать на нихъ. Онъ бралъ жизнь объективно, такъ какъ она есть. Ъхалъ онъ въ городъ К., значитъ нужно было ѣхать въ К. и жить тамъ, какъ поживется, все обглядѣть, повсюду выходить, посмѣяться надъ разными дураками, подразнить барынь, подыскать какого-нибудь лутика и обучать его музыкальному искусству… а тамъ, что Богъ дастъ; мысли придутъ хорошіе, займется оркестровкой, вокальной музыкой, тамъ глядишь — и объ оперѣ начнетъ думать… А кругомъ все товарищи, свои люди: добрый и мягкой Телепневъ, съ которымъ такъ легко живется, молчаливый и мудрѣйшій Абласовъ, да мало-ли еще встрѣтится народу свѣжаго, весе- лаго, курьезнаго!… Университетъ будетъ между дѣломъ, какъ отдыхъ, а не какъ занятіе, можно будетъ повозиться и съ выкладками, взглянуть, что за штука такая диференціалы и интегралы, какая-такая вещь небесная механика и такъ ли уродливо и смѣшно добываютъ тамъ водородъ, какъ это дѣлывалъ въ 6-мъ классѣ Ардальонъ Захарычъ Самородскій. Больше, право, ничего не было въ душѣ наивнаго артиста Вѣдь онъ былъ совершенное дитя, и на-вѣкъ остался имъ. И никакіе глубокіе продукты его дарованія не нарушили никогда простодушной объективности его взгляда на жизнь.
Вотъ съ какимъ настроеніемъ подъѣзжали наши друзья къ гостинницѣ Одесса. И съ разныхъ концевъ стремились, въ этотъ день и въ предшествовавшіе, много молодыхъ головъ, провидя одну пристань — высшую школу, внушительный храмъ науки. Въ большую идеализацію впали бы мы, еслибъ приписали всѣмъ, стремящимся въ университетъ, горячую жажду знанія. Столько же было въ многолюдномъ обществѣ этихъ гимназистовъ и приватныхъ юношей житейскаго расчета, пустоты, и самой разнокалиберной, но глубокой неподготовленности къ какому-либо труду, какъ оно случается въ каждомъ людскомъ обществѣ. Вотъ тутъ-то бы, въ преддверіи университета, на вступительныхъ экзаменахъ, въ коридорахъ и на улицахъ открыть бы серцевѣдцу свою обсерваторію и повѣдать намъ: на комъ изъ этихъ питомцевъ просвѣщенія должны покоиться надежды общества. Легко, ужасно легко пройти мимо лучшихъ натуръ и не подмѣтить въ нихъ присутствія могучей силы!… Но не трудно отдаться и внѣшности и подъ впечатлѣніемъ шума, треска, разгула и всякихъ татарскихъ проявленій выдумать небывалыя силы и проглядѣть подъ этой шумихой всю массу вздора, дилетантства, полуневѣжества, кичливости, которые разнесутъ по всѣмъ концамъ своей родины десятки и сотни привилегированныхъ недоумковъ.
Но на комъ тяготитъ судъ, на жертвахъ или на источникѣ жертвъ? Не забудемъ одного, что въ тотъ годъ, когда мы пріѣхали съ друзьями нашими въ городъ К. и нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ и послѣ того, свободный ходъ къ свѣти-лищу науки привалили тяжелымъ камнемъ. Комплектъ роковой цифрой врѣзался въ душу всякаго мальчика мечтавшаго быть студентомъ. И каковы бы ни были эти мальчики каковы бы ни были ихъ побужденія, честь имъ и слава за то, что они прибѣжали въ опальное мѣсто и остались вѣрны своей, хотя и дѣтской мечтѣ.
Наши пріятели заняли довольно большой номеръ и въ тотъ же вечеръ, переодѣвшись, отправились гулять по городу. Впереди, разумѣется, шествовалъ Горшковъ, громко крича и размахивая руками. Съ той улицы, гдѣ стояла гостинница, они начали подниматься въ гору мимо лавокъ и вышли на главную улицу, всю обставленную каменными домами. Мостовая на ней была сплошь торцовая.
— Эка роскошь, господа, вскрикнулъ Горшковъ, —тутъ хоть вензеля ногами выдѣлывай! Глянь-ко, господа, вправо да влѣво — першпектива просто!
А улица дѣйствительно была красива; только на томъ углу, гдѣ стояли наши юноши, возвышалось очень большое зданіе, чуть не трехъ-этажное и все обгорѣлое. По всему видно было, что это казенное зданіе и его не собрались обновить съ самаго времени огромныхъ пожаровъ, опустошившихъ городъ К. Въ лѣвую сторону улица вела къ Кремлю, въ правую — длинный хвостъ ея терялся и оканчивался небольшой площадкой.
Наши пріятели пошли было по тротуару, но тотчасъ же убѣдились, что гораздо удобнѣе ходить по срединѣ улицы: тротуаръ былъ изъ булыжника и нестерпимо обдиралъ ноги а мостовая была гладкая, какъ полъ. Имъ попалось нѣсколько обывателей, занимающихся, видимо, вечерней прогулкой, — всѣ безъ'исключенія шли по срединѣ улицы, а не по тротуару.
— Студентъ, шепнулъ Горшковъ, и рукой остановилъ товарищей.
Абласовъ и Телепневъ оглянулись. На встрѣчу имъ шелъ приземистый, коренастый студентъ съ угреватымъ и краснымъ лицемъ и совершенно бѣлыми волосами. Къ головѣ его была приплюснута фуражка, заломленная на ухо, глянцовитая какъ блинъ, съ околышемъ уже не голубаго, а какого-то зеленовато — сѣраго цвѣта. На плечахъ его чуть держалась коротенькая шинелишка съ крошечнымъ капишономъ.
— Хочешь заговорю съ нимъ? спросилъ Горшковъ Абласова.
— Полно, братъ, что за шутовство!
— А вотъ сей-часъ же заговорю. И Горшковъ подскочилъ къ студенту, загородивши ему совершенно дорогу.
— А позвольте васъ спросить, заговорилъ онъ, пріятно улыбаясь, какъ пройти въ университетъ?