Студентъ сперва оглянулъ его съ ногъ до головы, потомъ крякнулъ и отвѣчалъ съ передышкой, напирая какъ-то особенно на букву о:
— Пойдете прямо по улицѣ, въ концѣ и будетъ университетъ.
Горшковъ разшаркался на мостовой.
— А вы поступающіе, что-ли? спросилъ студентъ, почему-то поморщившись.
— Да-съ, сегодня только пріѣхали, отвѣтилъ, Горшковъ въ полной радости, что завязалась бесѣда.
— А изъ какихъ мѣстъ? вопросилъ студентъ, сурово глядя на юношу.
— Изъ Верхнегородской гимназіи, отвѣтилъ любезнѣйшимъ голосомъ Горшковъ.
— Гдѣ стоите?
— Въ Одессѣ.
— Дорого тамъ, — а впрочемъ для пріѣзжихъ ничего Вы переберитесь-ка сюда, на Преображенскую улицу. Вонъ, видите, угольный-то домъ напротивъ-то, что вонъ дуракъ портной Мельниковъ саженными буквами вывѣску написалъ; тутъ номера есть студенческіе, — Чекчуринская казарма называется, такъ вы вотъ тутъ поселяйтесь.
— Постараемся, проговорилъ Горшковъ, поддѣлываясь къ студенту.
— Прощайте, господа! пробасилъ еще суровѣе студентъ, и сдѣлавъ два шага остановился и какимъ-то инспекторскимъ тономъ спросилъ — А въ какомъ номерѣ стоите?…
— Въ двадцать-третьемъ, поспѣшилъ отвѣтить Горшковъ, подымая очень высоко фуражку. А студентъ направился вдоль по улицѣ къ кремлю, переваливаясь по-медвѣжьи. Рукава его шинельки раздувались; а масляный блинъ, покрывавшій его голову, лоснился даже въ сумеркахъ.
— Ну, что, Абласовъ, грибъ съѣлъ! Ты думалъ, что я и не заговорю съ студентомъ.
— Да ужъ тебя на всякую комедію станетъ.
— А какъ онъ тебѣ понравился, Боря, крикнулъ Горшковъ, Телепневу, который шелъ немножко поодаль и мало глядѣлъ по сторонамъ.
Телепневъ улыбнулся.
— Студентъ, какъ студентъ, отвѣтилъ онъ.
— Не цервой молодости, проговорилъ Абласовъ.
— Да, старый студентъ; видно, что прошелъ огонь и воду, крикнулъ Горшковъ, и зашагалъ опять фертомъ по улицѣ, осматривая каждый домъ и вывѣску.
Дома были все каменные двухъ-этажные, чище и франт-ватѣе глядѣли они, чѣмъ обыкновенныя обывательскія строенія въ губернскомъ городѣ. Нижніе этажи, были почти сплошь заняты магазинами. Вотъ какой-то: „Gain, coiffeur de Paris,“ вотъ нѣмецкая виноторговля съ продажею лучшихъ водокъ, трактиръ „Китай“ купца Чернопузова, кондитерская. Горшкову очень захотѣлось зайти, но онъ удержался Потомъ красная вывѣска: Deutsches Wirthshaus.
— Эхъ, сколько здѣсь нѣмецкихъ заведеній! крикнулъ онъ товарищамъ.
Дальше попались двѣ книжные лавки, дагеротипъ, какой-то барскій домъ съ фонариками и разноцвѣтнымъ лакеемъ на крыльцѣ, а противъ него трехъ-этажное зданіе — кирпичнокраснаго цвѣта.
— Ужъ не это ли университетъ? крикнулъ Горшковъ.
— Вѣдь тебѣ сказали, что въ концѣ улицы, отвѣтилъ ему Абласовъ.
— А и то правда, отвѣтилъ онъ, и пошелъ снова шагать.
Вотъ показался направо длинный, желтый казенный домъ, съ вывѣской: градская полиція. Надъ крышей поднималась каланча, а внизу были пожарные сараи. Налѣво, противъ полиціи, стояла церковь въ трехъ экземплярахъ: одна зимняя, другая лѣтняя, а третья какая-то полинялая и маленькая. Прошли еще перекрестокъ. Справа опять показались казенные дома.
— Вотъ это такъ университетъ, крикнулъ Горшковъ, увлекая за собой товарищей Завернемте, братцы, вотъ на площадку эту, оттуда будетъ видъ лучше.
Они дошли до конца улицы, гдѣ открывалась небольшая площадка, и остановившись, начали обозрѣвать зданіе университета.
Университетъ былъ двухъ-этажный, и показался бы гораздо красивѣе, еслибъ стоялъ на открытомъ мѣстѣ, а не былъ бы припертъ къ самому концу улицы. Три портика съ колоннами отымали у него казенный характеръ. Надъ среднимъ портикомъ, виднѣлся золотой крестъ, а надпись массивными буквами значила: Императорскій Университетъ. Долго смотрѣли наши юноши на храмъ наукъ, и онъ произвелъ на нихъ, кажется, довольно пріятное впечатлѣніе.
— Экъ его вытянуло! проговорилъ Горшковъ. А ниже нашей гимназіи будетъ, только почище маленько.
— Да, почище, подтвердилъ Абласовъ.
— А ты, Боря, какимъ воображалъ себѣ университетъ? спросилъ Горшковъ.
— Да я объ домѣ совсѣмъ и не думалъ, отвѣтилъ Телепневъ.
А мнѣ такъ, знаете, братцы, университетъ въ другомъ вкусѣ представлялся, въ какомъ-то готическомъ.
— Хватилъ, промолвилъ съ улыбкой Абласояъ.
— Ну, да и этотъ не дуренъ, греческій видъ имѣетъ. А пойдемте-ка, братцы, къ подъѣзду, посмотримте антре; да кстати нужно спросить у кого-нибудь, въ которомъ часу ректоръ принимаетъ?
— А это, что за домъ? спросилъ Телепневъ, указывая на зданіе, которое стояло насупротивъ университета, по ту сторону площадки.
— Вывѣски нѣтъ, а внизу, вонъ посмотри — аптека. Должно быть университетское что нибудь.
— Вѣрно клиника, замѣтилъ Абласовъ.
Они перешли улицу и поднялись на ступени параднаго подъѣзда. Первый вошелъ Горшковъ. Было уже довольно темно, но можно было разглядѣть огромные сѣни, которые шли поперегъ всего зданія и оканчивались двумя парадными лѣстницами; потолокъ подпирался въ разныхъ мѣстахъ четве-роугольными столбами со сводами. Въ нишахъ стояли поясные бюсты великихъ мужей, подъ бронзу, на довольно грязныхъ алебастровыхъ пьедесталахъ. Въ сѣняхъ царствовала совершенная пустота. Шаги вошедшихъ звонко отдались на чугунномъ полу.
— Вотъ швейцарская, сказалъ Горшковъ, указывая головой на небольшую дверку вправо.
Онъ подошелъ къ ней и постучалъ. Дверка отворилась и вылѣзла голова въ высокомъ картузѣ съ голубымъ околышемъ, а затѣмъ показались огромные бакенбарды.
— Чего вамъ нужно? спросилъ швейцаръ.
Горшковъ вѣжливо съ нимъ раскланялся. Телепневъ и Абласовъ стояли нѣсколько поодаль и ближе ко входу.
— Скажите пожалуйста, началъ Горшковъ чрезвычайно сладко, гдѣ живетъ ректоръ?
— А вотъ вы домъ-то прошли, угловой-то, что въ переулокъ выходитъ.
— А какъ его зовутъ?
— Швейцаръ взглянулъ на Горшкова отеческимъ взглядомъ.
— Вы изъ новичковъ, что ли?
Горшковъ нисколько этимъ не обидѣлся, но не счелъ нужнымъ отвѣчать, а только опять повторилъ вопросъ.
— Зовутъ Михалъ Иванычъ.
— Онъ статскій или дѣйствительный статскій совѣтникъ? допрашивалъ Горшковъ.
Швейцаръ затруднился.
— Какой чинъ на немъ?
— Извѣстно, генералъ.
— Значитъ, штатскій генералъ, повторилъ Горшковъ и захохоталъ.
Швейцаръ такъ тряхнулъ головой, точно хотѣлъ обругать юнаго питомца просвѣщенія; но обругать не обругалъ, а скрылся въ свою конурку. Но Горшковъ этимъ не унялся, онъ. опять стукнулъ въ стеклянную дверку швейцарской. Голова высунулась.
— Да чего вамъ нужно?
— Главнаго-то я тебя не спросилъ, любезный другъ, заговорилъ Горшковъ, подпирая себѣ руки въ бокъ: въ которомъ часу ректоръ-то принимаеть?
— Почемъ я знаю, заворчалъ швейцаръ, видимо смущенный такою фамиліарностью; подите туда спросите, тамъ есть сторожа.
— Да ты, дяденька, не серчай, произнесъ Горшковъ, дѣлая гримасу: мы люди заѣзжіе, ты намъ толкомъ скажи.
Швейцаръ ухмыльнулся и милостиво отвѣчалъ:
— Ступайте завтра въ'половинѣ одинадцатаго, въ самый разъ попадете, и за тѣмъ голова скрылась уже безвозвратно.
— Ну идемъ, больше толковать нечего, проговорилъ Абласовъ; тутъ видно служительство-то не лучше нашего гимназическаго.
— Да, не лучше Егоркиной команды, подхватилъ Горшковъ, и, бросивъ еще разъ взглядъ на бюсты знаменитыхъ людей, вышелъ съ товарищами на улицу.
Сумерки совсѣмъ уже сгустились. Лунный свѣтъ отражался на бѣлыхъ стѣнахъ университета и на золотыхъ крыльяхъ ор.іа, повѣшеннаго надъ аптечной вывѣской. Стояла теплая, невозмутимая погода. Но наши заѣзжіе верхнегородцы впервые почувствовали какую-то влажность въ воздухѣ, что-то туманное и болотистое. Еще разъ остановились они на площадкѣ, прислушиваясь къ ночнымъ звукамъ города. Откуда-то несся отдаленный стукъ дрожекъ, собака гдѣ-то залаяла густымъ басомъ и брякнула цѣпью, — долѣтали отрывистые фразы гуляющихъ. Потомъ вдругъ послышалось отдаленное хоровое пѣніе.
— Чу! какъ отхватываютъ! крикнулъ Горшковъ, кто бы это?
— Мастеровые должно быть, проговорилъ Телепневъ. А какую пѣсню поютъ, Валеріанъ?
Горшковъ прислушался съ видомъ, знатока, и даже почему-то снялъ фуражку.
— Поютъ „Ахъ Дунай, ты мой Дунай“…
Не успѣли они отойти нѣсколько шаговъ, какъ сзади ихъ загудѣлъ другой хоръ, составленный изъ мужскихъ и женскихъ голосовъ. Пѣніе происходило гдѣ-нибудь по близости, на университетскомъ дворѣ, или на той же площадкѣ, гдѣ они стояли.
— Что за оказія, крикнулъ Горшковъ, да здѣсь Венеція! Тутъ, видно, дѣвки хороводы водятъ! Это должно быть вонъ за угломъ, пойдемте-ка, братцы, послушаемте!
И дѣйствительно, за угломъ того зданія, которое Абласовъ назвалъ клиникой, стояла цѣлая толпа. Она составлялась изъ университетскихъ сторожей, водовозовъ, клиническихъ служителей, фельдшеровъ, прачекъ и кухарокъ. Но кромѣ участвующихъ въ пѣніи, зѣвающаго народа не было. Видно было, что такія вокальныя упражненія въ нравахъ города, и не обращаютъ па себя общественнаго вниманія.
— Каковы нравы-то! говорилъ Горшковъ, подходя къ тол-пѣ, первобытная, братецъ, простота, и что за пѣснь такая прислушаемъ-ка, я ее не знаю…
А пѣли, дѣйствительно, какую-то курьозную пѣсню Горшкову удалось подхватить припѣвъ, начинавшійся словами:
„Ты скажи-ка, разскажи-ка,
Сазанъ Тимофеичъ!
Ты скажи ка, разскажи-ка
Про кувшинно рыло.“
— Восторгъ! крикнулъ Горшковъ. Вы только вслушайтесь, братцы, это просто первобытныя времена!
Онъ не утерпѣлъ и обратился-таки съ распросами къ одному изъ участвующихъ въ пѣніи, курчавому и рябому фельдшеру, отъ котораго несло спермацетовой помадой. фельдшеръ обстоятельно разсказалъ ему, что пѣніе происходитъ каждый вечеръ, когда хорошая погода, а пѣсня дѣйствительно такъ и называется: Сазанъ Тимофеичъ. Удовлетворившись этими, объясненіями, Горшковъ объявилъ товарищамъ, что на первый разъ они осмотрѣли довольно и можно итти домой, чтобъ завтра пораньше проснуться и успѣть написать прошеніе ректору.