– Ты бы ещё у меня за комодом сторожил, «всё спокойно», а ну, давай вглубь!
Затрещали кусты, и послушный ангел быстро побежал в чашу.
– Видал, Антон Иванович, работничков! До сих лор разницы между ловлей и наружным наблюдением не понимают. Да будь он поумнее, он бы сейчас за нами на цыпочках сто метров шел. Шел бы да слушал, ума-разума набирался. «Стой! Кто идет?» Грубо. Грубо-то как! И безрезультатно, главное. Знаешь, часто думаю, что мешает, скажем, ангелам ближе к Богу стать? Самолюбие. Самолюбие, как ни странно. Мозгов-то нету, а самолюбие так и прет. «Стой, кто идет?» Ну, куда это? А человека оно ещё больше подводит. Как почувствует преимущество перед животными или тварью какой, руки в боки, щеки надувает, смотри, дескать, тварь, человек стоит, хозяин жизни! Хозяин, тоже мне... Дурак ты, а не хозяин! Его в тюрьму, а он – кулаками по двери стучит, кричит, протестует. Думает – поможет. Сиди тихо! Раньше выпустят. Вот как надо! Оказался в поле – прикинься травой. Залез на дуб – желудем. Попался в кузов – давай груздем или как там... В общем, понимаешь, о чем я говорю?
– Понимаю, камуфляж – искусство богов, – неожиданно сообразил Снитков и с уважением посмотрел на скрипку, захваченную Господом.
– Молодец, правильно. Одно меня только волнует... – вздохнул Бог. – Не слишком ли много времени на камуфляж трачу? Такой здоровый лес. Может, вырубить его к чертовой матери? Чтоб все ясно было, как на ладони!
– Жалко, лес хороший, сами же запрещаете трогать. Рай все-таки.
– Странно, почему-то бытует мнение, что в раю обязательно должен быть хороший лес. Почему не поле? Почему не бетон, а? Философский вопрос, Антон Иванович, ох, философский!
Через полчаса ходьбы Господь Бог со Снитковым набрели на слабо горящий костер, возле которого одиноко сидел грузный небритый мужчина.
– Вот, смотри. – Бог перешел на шепот. – Это есть композитор Модест Петрович Мусоргский. Не спит, жжёт костер. А рядом пустая бутылка из-под водки. Хотя водку я здесь, обрати внимание, никому не выдавал. Никому! – Бог многозначительно поднял палец и, мягко ступая кроссовками, приблизился к композитору.
– Откуда дровишки? – весело поинтересовался Господь, когда они со Снитковым уселись на бревно напротив.
– Да вот реликтовые сосны рублю, – мрачно проговорил Мусоргский. – Что ж поделаешь?
– А спать вам не хочется? – В голосе Антона Ивановича появились было агрессивные нотки, но Бог вовремя наступил ему на ногу, и Снитков поправился:
– Да, дивная ночь.
– Выпьем, что ли, по такому поводу, ребята. – Мусоргский достал шкалик из–за пазухи и протянул переглянувшийся гостям. – Бери, угощайся! Наши вчера пол-ящика выменяли за павлина. Пейте! Что ещё здесь делать? Дивная ночь.
Бог подумал-подумал и сделал глоток. Снитков, глядя на него, тоже.
– А ангелов не боитесь? – спросил Бог.
– Нет. Чего их бояться? – Композитор достал колоду карт и, не спрашивая, начал раздавать на троих, насвистывая какую-то мелодию. – Чего я такого делаю? Сижу. Пью. К тому же нас теперь трое. Заявятся – морды набьем. Я как вот этой бутылкой огрею... Сразу хозяина своего позабудут, Господа Бога! Семёрка треф!
– Ну, знаете ли, – Снитков смотрел то на свои карты, то на Господа, – только ещё драки в раю недоставало!
– Скажем так, драки здесь – дело обычное, – спокойно продолжал Модест Петрович, – вон в восточных кущах рабочий класс живет. Так у них без этого дела ни одна суббота не обходится.
Снитков растерянно посмотрел на Бога. Бог кивнул.
– Но интеллигентные люди... но творческая интеллигенция должна разрешать споры интеллигентным способом. Мы-то с вами не должны быть грубы... Самолюбие часто подводит человека, – не сдавался Антон Иванович.
Он видел, как Бог кивал и улыбался: видимо, такой ход мыслей ему нравился.
– А я буду интеллигентно бить. – Мусоргский глядел в карты. – Ну как бы это объяснить... «Не угодно ли по зубам?», «извольте получить по заднице» и прочее. Тут давеча Толстой Луначарского дубасил. Просто загляденье, а не драка. Сразу видно интеллигентного человека. Граф – одно слово! А, вот и наши!
С хрустом из чащи, ломая папоротники, на поляну выбрались Лермонтов, Эйнштейн и Эль Греко.
– Еле нашли, – отплевался Лермонтов. – Представляете, мухи тут какие-то завелись. Раньше не было, а теперь – целые тучи. Как вдохнёшь, так целая дюжина во рту... Тьфу!
На Эйнштейна вообще было страшно смотреть. Покусанный, с мешками под глазами, он сразу бросился к костру, скинул тогу и стал осматривать укусы.
– Да-а, райские мошечки! Ничего не скажешь! – хохотал Лермонтов. – Откуда же этот косоглазый таких выписал?! Вот уж не соскучишься... Ба–а! Антон Иванович, и ты здесь! Два часа ночи, картишки, спиртное. Полное игнорирование режима! Как же так? Модест Петрович, вы ещё не успели познакомиться? Нет? Разрешите представить, – продолжал Лермонтов, не дожидаясь ответа. Антон Иванович Снитков. Мой приятель. Директор пулемётного завода.
– Ну, почему пулемётного, – смутился Снитков, вспоминая инструкцию, – продукция самая разнообразная... Холодильники, стиральные машины...
– Пулемётного, пулемётного, не темни! Весь рай говорит. И про твой ватман Ван Гог мне тоже рассказывал. Большим человеком стал. Поздравляю, Антон Иванович. Берёшь на завод? У тебя, говорят, по четыре банки будут выдавать для персонала.
– Только из-за этого?
– Не только, – нахмурился Лермонтов. Человеком хочу стать. Хочу настоящим делом заняться, Антоша. Настоящим трудом. Лозунги твои читать. В цехах трудиться. В сауну твою ходить после работы. Берёшь? Мы с Ван Гогом твоему Господу такие пулемёты сконструируем!
– Не ему пулемёты...
– А кому?
– Вообще пулемёты... Понимаешь? Сегодня мы живем мирной жизнью, Михаил Юрьевич. А вдруг завтра война? Вдруг завтра защищаться придётся?
– От кого защищаться, Антон Иванович?!
– От кого, от кого... От агрессора! Да, кстати, почему... Почему ты, собственно, веришь сплетням, что пулемёты? – Снитков не знал, как отвязаться от Лермонтова. – Кто это тебе такую чушь сказал? Кто это языком мелет?
– Как кто? Твой косоглазый сам и сказал. Сам и раскололся. Я ему – новые стихи про вечернюю пробежку, а он меня твоими пулемётами пугать начал.
– Сказал – значит, надо было! – Снитков вспотел. – А ты и рад про пулемёты трезвонить, стихоплёт! Это же наша обороноспособность, пойми!
– Вот потому и прошусь на завод. Берёшь?
– Нет.
– Эх, жаль! Жаль, Антон Иванович. Можно сказать, дело жизни перечеркнул. Ну, и чёрт с ней, с жизнью... Вот что... Другое предложение. Я вызываю тебя на дуэль. Да. Все слышали?! Будем драться на пулемётах твоего производства. Гордись, Снитков! Как только первую партию изготовишь, бери два комплекта – и к барьеру. Секундантом своим назначаю Эйнштейна. Слышь, господин секундант, тогу одень, а то как-то несолидно! А кто твой секундант, Антон Иванович? Уж не приятель ли твой, скрипач в тёмных очках? Представил бы господина...
Да ладно тебе, Миша, – мрачно проговорил Мусоргский. – Давай я им обоим просто так морды набью – и отпустим с миром, – и, кряхтя, привстал.
Господь Бог, ни слова не говоря, прыгнул в чащу и скрылся. А Снитков, пока соображал, что к чему, успел-таки получить два пендаля, прежде чем бросился в заросли.
– Извольте получить по заднице, милостивый государь! – грохотал в ночном лесу голос выдающегося композитора.
И долгое одинокое эхо несколько раз отразилось от рядом стоящей горы. Специально насыпанной для альпинистов.
Райское солнце поднялось уже высоко, осеняя папоротники и другую сочную растительность здешних мест. Напитавшись земными соками, огромные кокосовые плоды, отягощавшие стволы изумрудной пальмы, висели так низко, что их можно было запросто достать рукой, если, конечно, открыть форточку.
На завод было идти рано, и Антон Иванович, взглянув на часы, в тяжёлых мыслях опустил лицо в пуховую подушку. Ему хотелось бы верить, что вчерашнее событие было сном, но ощутимая боль под поясницей напоминала о реальности произошедшего.
– Ну, как, не побаливает? – услышал он знакомый голос совсем рядом.
Снитков обернулся. По другую сторону кровати на стульчике сидел Господь Бог. Он улыбнулся и сочувственно прикоснулся рукой к больному месту.
Антону Ивановичу трудно было говорить. В глубине души он был обижен на Господа Бога за то, что тот оставил его одного в трудную минуту минувшей ночью. Он опять тяжело опустил голову в подушку и выдавил из себя:
– Нет.
– Ну вот и хорошо.
– А как вы вошли? – спохватился Антон Иванович вспоминая, что вчера входную дверь захлопнул, а оконную раму закрыл на щеколду.
– А тебе какая разница?
– Все-таки...
– Эх, Антон Иванович, Антон Иванович, – улыбнулся Бог, – забываешь ты до сих пор про силу господню, забываешь про мое могущество. Нуда ладно, не обижаюсь. Вот... отмычка у меня есть. Смотри! – Господь показал никелированную отмычку и убрал в задний карман своего трико.
– Хочешь, и тебе подарю такую?
– Зачем?
– На всякий случай. Вдруг дверь захлопнется или там ещё что... В общем, этой штукой любой замок в раю вскрыть можно.
– Нет, спасибо, зачем?..
– Как зачем? Идешь... Видишь дверь. Заперта. Неужели не возникает интереса, что за ней, за дверью? Неужели не хочется стать всевидящим? И увидеть то, что недоступно глазам простого смертного? Странное равнодушие. На, возьми, не дури. – Бог положил отмычку на тумбочку.
– Спасибо...
Снитков полежал в молчании ещё пару минут. Он силился подавить обиду за вчерашний нетоварищеский поступок Господа. Но никак не решался начать говорить. Однако второй удар Мусоргского до сих пор отдавался непроходящей болью... Снитков наконец решился-таки и робко спросил, приподняв голову:
– Для чего же ты оставил меня вчера одного, Господи?
– Ах, вот ты о чем? Господь нахмурился. – Ну а что ж ты мне предложил бы? Господу Богу в драку ввязаться? С композитором? Гром и молнии метать ночью, когда все нормальные люди спят?