Афоня работал один, никого не нанимая. Не было у него и охраны, как у других богатых золотопромышленников. Жить было трудно и страшно: люди ласкались, заискивали перед ним, но они были рады тут же наброситься на него, придушить. Афоня знал это. За несколько месяцев он стал угрюмым, нелюдимым мужиком. Ворота его дома были днем и ночью наглухо закрыты, по двору метались две свирепые собаки.
Однажды Афоня пропал. Уехал на старательские работы, а через неделю неподалеку от Мисяжа поймали его стреноженную лошадь. Перепуганная жена стала собирать соседей на поиски. Появился Кузьма, стал горевать, сочувствовать, вызвался сам вести поисковщиков. Да так удачно повел, что к вечеру мертвого Афоню обнаружил на дне им же самим пробитой шахты. В полуверсте от шахты в глубокой горной расщелине нашли телегу с задранными кверху оглоблями. Под нею лежали одежда, одеяло, харчи.
По всем приметам, погубил Афоню камень, отвалившийся от стенки шахты и упавший прямо на голову старателю, когда он находился на дне. Правда, камней подле трупа лежало много. Было похоже, что кто-то метал их сверху, но первое время люди поверили в нечаянную гибель.
Потом некоторые из мужиков стали сомневаться: место глухое, за Афоней охотились… Кузьма совсем разволновался:
— Верно, верно, ребята! Врагов у братана много было. Долго ли до греха?
Он сам обратился в полицию, сам повез урядника, писаря и понятых на место гибели. Вернулись через неделю, никаких следов преступника не нашли.
Потом у Кузьмы был разговор с женой брата. О чем договорились — сначала никто не знал. Заметили только, что Дарьюшка стала ходить с крепко заплаканными глазами. Что ж тут такого? Ведь погиб муж-кормилец, как бабе не плакать? Кузьма засвидетельствовал у нотариуса бумагу — Дарья Шмарина отказывалась от всех прав на шахту «Пудовую» в пользу Кузьмы. И тут ничего не скажешь: может ли непривычная женщина одна управиться с таким богатейшим месторождением?
И Шмарин стал полновластным хозяином шахты. Повел дело совсем по-другому: из башкирских аулов пригнал толпу молодых контрашных, запроданных ему волостными старшинами джигитов, устроил для них землянки, приучил к работе. Страшен был их подневольный труд: утром загоняли в шахту, закрывали на замок, а выпускали поздним вечером.
Добыча золота на «Пудовой» увеличилась. Через год здесь поставили локомобиль для откачки воды. Шахту начали углублять, и чем глубже, тем больше драгоценного металла она давала. Кузьма прикупил новые месторождения, пробил еще несколько шахт…
Известно, богатство спеси сродни. Мало стало Шмарину довольства, стал он почета добиваться. Да не тут-то было! Свой брат — купцы-торговцы еще уважали золотопромышленника, а вот образованные — горные инженеры, доктора, учителя — общались с новоявленным толстосумом не очень-то охотно.
Стал Кузьма и эту стену пробивать. Поехал в Екатеринбург, потолкался среди людей, заимел знакомства, жертвованиями отличился — назначили его попечителем приходских школ. Не по душе пришлось такое местной знати. Да ничего не поделаешь: начальством поставлен. Красуется, теперь Кузьма на экзаменах, и всякий ученик знает: хочешь жить хорошо — смело подходи к руке попечителя, целуй, в обиде не останешься.
…Анна Михайловна с укоризной посмотрела на Виктора — и его мать упрашивала, да не пошел Виктор, заупрямился… Верно, тем и прогневил Кузьму…
Витя в ответ блеснул глазами:
— Не поминайте про то, мама! Не пошел и не пойду никогда! — Помолчал, добавил: — Как к такой руке прикладываться, мама? Он той рукой, может, брата убил.
— Отмыл уж, поди, давно, — вздохнула Анна Михайловна. — Сколь годов прошло…
Помолчали, стали укладываться спать. Ребята залезли на полати, долго лежали молча. Сережа шепотом спросил брата:
— Думаешь, он Афоню убил?
— Кузьма. Неужто не понял?
— Я понял…
Сережа прикрыл глаза и вдруг очень ясно представил, как из леса к шахте с камнем в руках крадется Кузьма Шмарин. Прислушается и метнет, прислушается и опять метнет. А тот, в шахте, жмется к стенке, закрывает голову руками — деваться ему некуда. Камни падают и падают…
Глава 6Первый камень
Никак не меньше полувека стоит сундук Анны Михайловны в углу горницы. Двигают его редко — раза два в год, когда мать и Марфуша затевают полную уборку в доме.
Во время очередной уборки мать извлекла из недр сундука старую, пожелтевшую от времени фотографию и показала ее сыну. Сергей сразу узнал главную улицу Мисяжа, но не мог припомнить, как она называлась в то давнее время.
— Соборная. Неужто запамятовал? — подсказала Анна Михайловна.
Да, Соборная. Теперь она называется Пролетарской — кино, Дом культуры, неоновые лампы, плафоны фонарей, скверы. А на фотографии дома на Соборной украшают вывески — с твердыми знаками, с ятями, даже «и» с точкой. На мостовой покрытия не было: там и тут из-под земли выпячивались громадные валуны. По каменистой середине улицы двигалась крупная казачья часть. Лес пик торчал над конным строем. Под широковерхими фуражками курчавились длинные чубы. Разинув рты, казаки что-то пели. На обочинах толпились местные жители и смотрели на военных.
Кому понадобилось фотографировать казаков? Как эта карточка попала к матери? Зачем она ей?
— А ты приглядись-ка! — посоветовала. Анна Михайловна.
Сергей присмотрелся и неожиданно увидел самого себя и Витю. Они стояли на камне, на первом плане фотографии. Сергей — белоголовый мальчишка в широких штанах чуть пониже колен, с перехлестнутой через плечо лямкой, в рубашонке, выбившейся из штанов, босоногий. Рядом — Витя. Широкоскулый, курносый, коренастый паренек в мятом картузе с поломанным козырьком. Одет он в потрепанную куртку. Поверх ботинок накручены обмотки. Должно быть, прибежали из Кошелевки посмотреть казачью сотню.
Долго, с изумлением рассматривал Сергей старую фотографию. Она была как бы крохотным оконцем, в которое он заглянул, чтобы увидеть, если не внутренний, то, по крайней мере, внешний облик минувшей эпохи.
Казался этот мир довольно-таки странным. Даже одевались люди совсем не так, как сейчас: косоворотки, сюртуки, сапоги со множеством складок на голенище, причудливого вида картузы.
Старик в лаптях и рубахе чуть ли не до колен, засунув пальцы за веревочную опояску, рассматривает казаков из-под седых лохматых бровей, рассматривает внимательно, как генерал на смотру. Дамочка в пышном платье с воланами вскарабкалась на придорожный валун и взмахнула свернутым зонтом — не то боится потерять равновесие, не то приветствует казаков. Шляпа у нее с такими широкими полями и причудливыми финтифлюшками, каких теперь не увидишь.
Сергей усмехнулся и опять посмотрел на фотографию. Неужели среди других на ней изображен и он, Сергей Дунаев? Тот самый, что сейчас сидит в офицерском кителе? Проста не верится! Что же это: через полсотни лет какой-нибудь потомок будет с таким же изумлением рассматривать снимки нашего времени? Будет удивляться нашим костюмам, нашим нарядам?
Судя по всему, фотография эта относилась к периоду начала первой мировой войны. Через Мисяж из окрестных станиц проходили казаки. А Сережа с Витей бегали смотреть на них. Да и не только на них…
Сергей вдруг припомнил картину, которую он с братом наблюдал в детстве. Стоит на дороге громадная, чуть ли не из бревен построенная, телега. На нее уложен и привязан канатами круглый и длинный, как дом, паровой котел. В телегу запряжено десятков шесть разномастных лошадей, все тройками. Бородатый мужик, старшой, встав на пригорок, осматривает упряжки, поднимает кнут. Поднимают кнуты и хозяева троек. Старшой кричит протяжно и дико. В ту же секунду длинные кнуты падают на спины лошадей, хозяева троек тоже кричат истошными голосами. Испуганные человеческим ревом, ожесточенно нахлестываемые животные разом кидаются вперед и вскачь мчат тяжелую махину котла. Кажется, что по тракту катится живая, галдящая лавина. Попади под нее человек, споткнись какая-нибудь лошадка — несдобровать!
А поодаль, за обочиной, бегут они — ребятишки. Они счастливы, потому что видят такое необыкновенное для того времени зрелище. Таких тяжестей и таким способом в Мисяже еще никто не перевозил… Потом узнали, что из какой-то Риги капиталист Сименс Вирт привез сюда свой механический завод. Где-то далеко-далеко шла война…
Помнится, ожил в те дни тихий Мисяж. Кузьма Шмарин получил личное дворянство. Алевтина Федоровна только руками всплескивала, когда мать называла сказочные суммы, выплаченные Шмариным за получение дворянского звания.
— Совсем с ума сошел, — говорила учительница. — Зачем ему понадобилось дворянство?
— Стало быть, нужно. Теперь он всем ровня, никто гнушаться им не может — дворянин.
По случаю получения дворянского звания Шмарин назначил бал, пригласил на него всю городскую верхушку. Местные барыньки засуетились: каждой хотелось блеснуть нарядом. Работы у швеи стало хоть отбавляй. Анна Михайловна не спала ночами, устала, похудела, но была довольна — заработок хороший, а к зиме деньги — ох, как нужны!
Вся Кошелевка собиралась смотреть гулянку богача. К Дунаевым прибежал посыльный и передал распоряжение Шмарина: Анне Михайловне явиться с иголкой и нитками на тот случай, если что-нибудь случится с дамскими нарядами.
Не успела захлопнуться за матерью калитка, а Витя уже приказал брату собираться:
— Шмаринскую гулянку глядеть будем.
— А мамка?
— И знать не будет…
Вид у него был решительный, и Сережа не стал прекословить.
Виктор задвинул ворота на засов. Перелезли через забор и по узкому переулку сбежали вниз. Уже с плотины услышали, как в шмаринском доме играет духовой оркестр. Ребята побежали быстрей.
Береговая улица была заполнена экипажами. На освещенном двумя фонарями парадном крыльце тумбой стоял толстый урядник. На боку поблескивала рукоять шашки.
Присутствие блюстителя порядка почему-то не понравилось Вите. Он сердито пробормотал:
— Черти принесли!