из-под земли, именно это и давало ощутить бесконечную тишину в природе. Внезапно из-за деревьев показалась большая птица и, тяжело взмахивая крыльями, полетела в лес, спускавшийся к водопадам. Был ли то Горный дух? — Хочется верить, так оно всего интереснее.
Глава III. Птица Феникс
В райском саду, под древом познания, стоял розовый куст; в первой же розе, что на нем распустилась, родилась птица, полет ее был стремителен, как луч света, оперенье — дивно, песнь — чудесна.
Но когда Ева сорвала плод с этого древа, когда ее с Адамом изгнали из райского сада, с пламенного меча карающего ангела в гнездо птицы упала искра, и оно загорелось. Птица погибла в огне, но из раскаленного яйца вылетела новая, единственная, навсегда единственная птица Феникс[22]. Легенда гласит, что она обитает в Аравии и каждые сто лет сжигает себя в своем гнезде и что из раскаленного яйца вылетает новый, единственный в мире Феникс.
Эта птица кружит Около нас, быстрая, как свет, в дивном оперенье, с чудесной песнью. Когда мать сидит у колыбели ребенка, птица слетает к его изголовью, и от взмаха крыл ее над детскою головкой появляется ореол. Стоит ей залететь в скромное жилище, и оно озаряется солнцем, а убогий сундук благоухает фиалками.
Но Феникс не только аравийская птица, она реет в зареве северного сияния над ледяными равнинами Лапландии и прыгает среди желтых цветов коротким гренландским летом. В медных копях Фалуна[23], в угольных шахтах Англии вьется она припудренной молью над книгой псалмов в руках благочестивого горняка. На листе лотоса плывет она по священным водам Ганга, и при виде ее глаза юной индиянки светятся радостью.
Птица Феникс! Ужели ты ее не знаешь, эту райскую птицу, священную лебедь песнопений? На повозке Феспида[24] сидела она, подобно болтливому ворону, хлопая черными, выпачканными в подонках крыльями; красный лебединый клюв звонко перебирал струны исландской скальдической арфы; она восседала на плече у Шекспира, точно ворон Одина[25], и шептала ему на ухо: «Бессмертие!»; а на состязании певцов в Вартбурге[26] пролетала через рыцарский зал.
Птица Феникс! Ужели ты ее не знаешь Она спела тебе «Марсельезу», и ты поцеловал перо, выпавшее из ее крыла; она явилась в райском блеске, а ты, быть может отвернулся, польстившись на воробья крылья которого были покрыты сусальнок позолотою.
Райская птица, что возрождается каждое столетие, рожденная в пламени, погибшая в пламени! Твое изображение висит, заключенное в золотую раму, в залах у богачей, сама же ты нередко скитаешься одинокая — всего лишь навсего легенда: птица Феникс в Аравии.
…В райском саду, когда ты родилась под древом познания, в самой первой на свете розе, Господь поцеловал тебя и нарек тебе истинное твое имя — Поэзия.
Глава IV. Киннекюлле
Киннекюлле[27], висячий сад Швеции, мы пришли к тебе, мы уже стоим у нижней террасы, средь цветов и зелени. Старинная сельская церковь клонит свою серую остроконечную деревянную башню, кажется, она вот-вот уронит ее, однако последняя хорошо вписывается в пейзаж, даже большая птичья стая, которая прямо сейчас пролетает над горным лесом, и та очень кстати. Проселочная дорога подымается на гору короткими уступами, а между ними стелятся равнины, поросшие хмелем и дикими розами, покрытые пашнями и чудесным дубовым лесом, таких не найдешь во всей Швеции. Плющ обвивает камни и старые деревья, даже высохший ствол украсился зеленой листвою. Мы устремляем взгляд поверх плоской, обширной лесной равнины, на освещенную солнцем церковную колокольню Мариестада[28], сверкающую, как белый парус в исчерна-зеленом море. Мы устремляем взгляд на озеро Венерн и не видим его пределов. В озере подобно венку лежат шхеры, обрамленные лесом скалистые острова. Прибывает пароход. Смотри, под крутым обрывом, на котором краснеют крыши барских усадеб, где в садах растут бук и грецкий орех, на берег высаживаются путешественники; они бредут под тенистыми деревьями, через дивный светло-зеленый луг, окруженный садами и лесом, ни в одном английском парке нет зелени красивее, чем на лугу возле Хеллекиса[29]. Они направляются к «Пещерам», как называют вышедшие из земли и громоздящиеся выше по склону красные каменные массы, начиненные окаменелостями и напоминающие обветшалые надгробные колоссы Римской Кампаньи; иные до того гладкие, словно их округлили водные потоки, другие давным-давно поросли мохом, травой и цветами, даже высокими деревьями. — По лесной тропинке путешественники подымаются на вершину Киннекюлле, где установлен камень, составляющий цель восхождения. Путешественник читает в своем путеводителе о горных пластах Киннекюлле: в самом низу залегает обыкновенный песчаник, над ним — алунит, потом — известняк, следом за ним — вот этот вот красный песчаник, выше — шифер, и наконец — трапп. Теперь он все это увидел. Он спускается обратно и садится на пароход, он повидал Киннекюлле; что ж, утопающая в зелени каменная гора показала ему свой увесистый палец, а ведь большинство путешественников думают, что они чета дьяволу: раз ухватился за палец, то уже и поймал; но так оно не всегда.
Наименее посещаемая сторона Киннекюлле — самая характерная; туда-то мы и отправимся. Дорога еще долго идет по эту сторону горы, понижаясь ступенями, представляющими собою длинные террасы с тучными пашнями; еще ниже на поверхность местами выходит шифер, его одевает зеленый мох, выглядит это как ветхие заплаты на бархатном травяном покрове. Проезжая дорога пролегает по участку, где шифер образует жесткий настил; в Римской Кампанье, увидя подобное, сказали бы, это отрезок via appia[30], древней дороги; мы едем по голой коже и костям Киннекюлле. Крестьянский дом сложен из крупных обломков взорванного шифера, им же покрыта крыша; из дерева здесь только дверь и большой раскрашенный щит над нею, он оповещает, в каком полку служил солдат, получивший в награду этот дом вместе с земельный наделом. Мы бросаем еще один взгляд на Венерн, за которым виднеется старый замок Лэкё и город Лидчёпинг, и вот мы снова возле пажитей и могучих дерев, они осеняют Блумберг, лесную усадьбу, где дух Гейера[31] обрел «Киннекюлльский цветок»[32] в своей внучке по дочери, Анночке.
Здесь, за Киннекюлле, открывается равнина, она простирается на мили, до самого горизонта; в небе стоит радуга, ветер крепчает; смотри, как темною кисеей на землю падает дождь. Ветви деревьев стегают друг друга, точно кающиеся дриады[33]. Старая церковь Хусабю[34] находится совсем рядом; туда мы и отправимся, хотя на равнину обрушился ливень и хлещет высокие стены, сохранившиеся от старинного подворья католического епископа. Вороны и вороны залетают в проемы длинных окон, которые раздвинуло, разрушая, время. Вода бежит по серым, в трещинах, стенам, словно бы вознамерившись разъять их, камень за камнем; но церковь стоит, старая церковь Хусабю, исполненная достоинства, серая-пресерая, с толстыми стенами, маленькими окошками и тремя притиснутыми друг к дружке островерхими башнями, они сидят как орешки в гранке. Старые кладбищенские деревья осеняют древние могилы; где же Old Mortality[35] этих мест, что выпалывает траву и толкует прошлое? На могилах лежат огромные каменные плиты в форме гробов, украшенные грубою резьбой времен католичества. Старая церковная дверь скрипит на своих петлях, мы стоим внутри, под сводами, где на протяжении столетий разливался аромат ладана и пенье монахов и хора мальчиков. Нынче здесь безмолвно и тихо, облаченные в монашеское одеяние старцы сошли в могилу, цветущие отроки, помававшие кадильницами, в могиле, прихожане, целые поколения, в своих могилах; ну а церковь еще стоит, все такая же. В ризнице, в старых дубовых шкапах, висят побитые молью пыльные рясы монахов и епископские мантии, сохранившиеся с монастырских времен; по полкам разбросаны старинные рукописи, наполовину изгрызенные крысами.
В церковном проходе слева по-прежнему стоит резное деревянное изображение, пестро раскрашенное; краски еще ярки; это Божья Матерь с младенцем Иисусом. На голове у нее и у младенца — венки из свежих цветов, душистые гирлянды обвивают подножие, до того торжественно, точно на празднике Рождества самой Мадонны во времена папства. Юные конфирманты, принявшие сегодня первое причастие, украсили старинное изображение, а на алтаре даже выложили из цветов имя пастора, и он, к нашему удивлению, оставил все как есть.
В свежих венках лик Богоматери словно помолодел; душистые цветы обладают здесь такою же силой, что и поэзия, они приближают к нам дни минувших столетий. Погасший резной ореол как будто засиял вновь; цветы благоухают, можно подумать, что в церковном проходе вновь струится дым драгоценного курения, вокруг алтаря посветлело, как если бы зажглись освященные восковые свечи, это упал в окно солнечный луч; на дворе уже прояснилось… мы опять в дороге, мы проезжаем под «Кручей», вдоль киннекюлльского склона, который лишен растительности; это скалистая стена, отличная почти от всех остальных. Каменные глыбы громоздятся друг на друга, образуя чуть ли не крепостные сооружения, с бойницами, выдающимися вперед крыльями, круглыми башнями, но только покачнувшиеся, растреснутые, рухнувшие; природа дала здесь волю своей архитектурной фантазии. С одной из самых высоких точек «Кручи» падает ручей и вертит мельничку; она похожа отсюда на игрушку, которую поставил Горный дух — и забыл. Кругом лежат обломки огромных глыб, сорвавшихся вниз, природа придала им вид вытесанных из камня, вдребезги разбитых карнизов. Самое точное определение горной стены Киннекюлле мы дали бы, назвав ее развалинами растянувшегося на мили индусского храма. Эти скалы с помощью топора можно было бы запросто превратить в святилища, подобные тем, что высечены в горе Гхат в Эллоре