— Я это знал. И не надо слез. Не надо!..
ГЛАВА ПЕРВАЯ
етр распахнул окно. Лохматые тучи уползли куда-то на запад, и на небе, словно сотканном из огромного куска голубого бархата, заискрились кристаллики звезд. Ветер улегся, и стало тише. Нева пузырилась мелкими барашками. Вот, энергично вспарывая черную воду, стремительно несется белый пассажирский пароходик. А дальше, тяжело покачиваясь, ползет работяга-буксир. А сколько огней на набережной!..
Петру грустно. Он уезжает к новому месту службы, на Север. Каково-то будет там? Вот почему навевает тоску и мелодичный бой курантов на медной башне с острым шпилем, и этот тихий вечер, и безразлично катящая свои воды река, и даже веселая песня, доносящаяся с пароходика.
— Уложил чемоданы? — раздался за спиной голос жены. — Нет? Ну, Петенька, время-то бежит…
Он слышал, как Лена переодевалась, шелестела платьем, как закрыла гардероб и ушла в другую комнату. Он уезжает, а она остается: Лена учится в консерватории. Петру не было от этого легче. Одно успокаивало: он устроится, обживется на корабле, а к этому времени подойдут каникулы, и жена приедет.
Он взял чемодан и стал укладывать вещи. Все хорошо, вот только не съездил в деревню к маме. «Сыпок, пусть все село увидит тебя в военной форме! Ты ведь весь в отца…» Ему вспомнились слова матери, и в них слышалась скрытая тревога. В самом ли деле он так сильно любит море. Конечно, ее можно понять: матери хочется лишний раз убедиться, правильную ли дорогу выбрал сын? Но разве можно так просто объяснить, как тянет его море, как оно с самого детства напоминает о себе бережно хранимой отцовской формой, линялой тельняшкой, зачитанной до дыр книгой о морских походах.
Петр вошел в столовую. Лена сидела на диване и заплетала косы. Соломенный цвет их слегка оттенял ее нежное лицо. Она быстро поднялась навстречу мужу, прижалась к нему, по-детски покручивая блестящую пуговицу — на его тужурке. В больших темных глазах заблестели искорки.
— Киснешь, моряк? А мне каково — одна остаюсь!
Петр обнял ее.
— Знаешь, оставлять тебя боязно: вдруг отобьют! Приедешь на каникулы? — Глаза Петра, над которыми кустиками топорщились брови, смотрели грустно.
— Приеду. Не веришь? — Она обидчиво протянула: — Эх ты, Фома неверующий!
— Ну, ну, не сердись! Станешь известной пианисткой, и будут говорить: «Плывет светило со своим естественным спутником». Глядишь, и мне кусочек славы достанется.
Она усмехнулась:
— Сомневаешься в моем таланте? Ну, признайся! Молчишь? А вот Андрей говорит, что я далеко пойду. Ведь не льстит же он мне.
Петр молча отстранился от жены.
— Я чаю согрею, — сказала Лена.
Петр подошел к столу, достал из ящика небольшой сверток. Письма отца. Зеленовато-желтые, порванные на сгибах листки. В них — вся жизнь отца, жизнь подводника, с морскими дорогами, штормовыми ночами, грохотом глубинных бомб. Каждое письмо — история какого-нибудь похода, история людей, с которыми воевал отец. Одно из них — на куске штурманской карты. Писано наспех, но столько в нем чувства, что Петр, когда читал, чуть не задыхался от волнения:
«Любаша, кажется, больше тебя не увижу. Если это случится, крепись. И, пожалуйста, выполни мою просьбу. Любаша, милая, она касается нашего ребенка. Почему-то верится, что будет сын. Назови его Петром. Хотелось бы видеть его морским офицером и обязательно на моем родном Баренцевом морс. Ну, а если дочь — дай ей имя Ассоль. Повези ее когда-нибудь на Север и покажи тот причал, с которого ты провожала меня. И еще, Любаша, у дома матери посади тополь…»
Петр бережно свернул листок и вместе с другими письмами положил в чемодан.
— Лена, — позвал он жену, — ты бы сыграла что-нибудь, а?
Лена, забросив назад тяжелые косы, села за пианино. Длинные тонкие пальцы забегали по клавишам, и Петру казалось, что звучит не мелодия, а звонко накрапывает дождик. Все сильнее, сильнее.
Зазвонил телефон.
— Да, я. Ах, это вы, Андрей! Что? Билет на концерт Гилельса достали? Но я не могу. У меня Петя уезжает. Нет, нет. Конечно, жаль упускать такую возможность. Нет, нет, не уговаривайте меня. Я не пойду. Слушайте, Кравцов, я же вам сказала. Надеюсь, Гилельс дает не последний концерт. Ну, до свиданья!
Лена повесила трубку и вздохнула. Петр понял настроение жены. Он предложил ей сходить в консерваторию. В конце концов поезд отходит в двадцать три пятнадцать, и вполне можно успеть на вокзал.
— А ведь верно, я успею! — обрадовалась Лена. На ходу причесываясь, она подошла к Петру и заглянула ему в глаза так, как умела только она.
— Лейтенант, лейтенант, улыбнитесь! Я скоро…
В коридоре щелкнул замок — вошла Ксения Васильевна. Будто не замечая зятя, она молча разделась, поправила прическу, украшенную на затылке узорчатым гребешком. В свои сорок семь лет Ксения Васильевна выглядела еще вполне молодой, хотя жизнь у нее сложилась нелегко. В годы войны муж работал инженером на военном заводе и погиб во время бомбежки. Лене тогда исполнился всего лишь годик. Ксения Васильевна была в отчаянии. Друзья мужа устроили ее на завод лаборанткой. Заработок был небольшой, но для дочери она ничего не жалела. И вполне естественно, что матери, когда Лена выросла, хотелось получше устроить дочь, а главное — выдать замуж за хорошего человека.
…До отправления поезда осталось две минуты.
Лена прижалась к Петру. Ей вдруг стало жаль его и себя жаль, и она невольно подумала о том, как глупо устроена жизнь: муж уезжает, и она не в силах удержать его. Она уже несколько раз ловила себя на жалости к мужу и теперь боялась, что не сдержит своих чувств, заплачет. Ему тоже, видно, нелегко в эту минуту, поэтому он смотрит не на нее, а куда-то поверх ее головы. Его волнение выдают глаза — грустные, затуманенные, словно глядят сквозь марлю.
Лена взяла Петра за руку:
— Не грусти, слышишь? Скоро снова будем вместе.
Он гладил ее теплую ладонь.
— Пиши, Ленка, часто, — тихо, почти жалобно попросил Петр.
— Береги себя… — Голос у Лены дрогнул. Но она заставила себя улыбнуться.
Поезд медленно тронулся, словно не хотел бежать в стылое Заполярье. Петр протянул жене руку, торопливо поцеловал и опять попросил, теперь уже громко:
— Пиши! Много пиши! И длинно-длинно!..
Она обещающе кивнула, а он на ходу прыгнул в вагон и стоял в тамбуре, до половины высунувшись наружу.
Поезд удалялся.
Мичман Зубравин на палубе ожидал командира. (Он стоял на причале с каким-то офицером.) Позднее солнце спряталось за грядами скал, окрашивая их остроребрые спины в бронзовый цвет. Подул свежий ветер. Вода в бухте покрылась курчавыми барашками. «К утру, видать, море взбунтуется», — подумал Зубравин. Он старался думать о служебных делах, а мысли упрямо уносили его домой.
Как-то там Ольга? Когда он собирался в море, ей стало плохо. Она лежала на кровати и тихо стонала. Степан вызвал скорую помощь. Присел рядом. Ласково погладил побледневшее лицо жены.
— Умаялась со стиркой, и вот опять сердце… Может, мне, Степа, в больницу лечь? Все равно уходишь в море, а я тут одна. Отпросись у Серебрякова, может, оставит на берегу?
— Послушаем, что врач скажет.
Врач, коренастая женщина с добрым лицом, осмотрела Ольгу.
— Переутомились. Отдохните с часок — и на свежий воздух. Сердце у вас не в норме, беречься надо…
Зубравин вздохнул: скорее бы домой! Ольга, небось, ждет — сегодня ровно пять лет со дня свадьбы. А ведь он чуть не потерял Ольгу.
…Маленькая упрямая березка противится ветру, вспоминает мичман, а он пригибает ее к земле, свистит. Ольга, разбрасывая валенками снег, подходит к березке:
— Помнишь, Степан, как ты сравнивал меня с березкой?
Степан ставит на снег чемодан, сердито хмурится:
— Я жду ответа. Пойми, это серьезно. — Он положил руку на ее плечо, заглянул в глаза. — Приеду домой, устроюсь на работу — и сразу вызову.
— Так и вызовешь…
— Приеду за тобой! Ты только скажи, любишь?
Люблю… — грустно говорит она и добавляет: — Север люблю.
Степан смеется:
— Подумаешь, романтика! У нас на Днепре березки не хуже.
— Моя березка здесь. Сердце мое в ней, душа.
Ольга вскидывает свои голубые глаза и горячо шепчет:
— Год дружим, а так ничего и не понял.
— Оля!
— Помолчи, Степан.
Над ними с криком пролетела чайка.
— Слыхал, она кричит? Кругом снег, холод, залив дымится, а она поет. И не летит к тебе на Днепр.
— Скажи, у тебя другой есть?
Ольга отстранилась от Степана.
— Глупый! Говори, да не заговаривайся. Езжай, коли захотелось…
Медленно убегает назад перрон. Степан стоит на подножке. Все быстрее стучат колеса. Все сильнее и чаще бьется его сердце. Нет, не может он так уехать.
На первой же остановке Степан торопливо взял с полки чемодан и сошел с поезда…
Пять лет. У Зубравина густая проседь на висках. Походы, походы. Шторма. Седина. Нет, не случайно она обелила виски мичмана, как не случайно и не сразу у глаз появились лучики морщинок. Тогда он был на берегу в служебной командировке (корабль стоял в ремонте). Во время стрельб с КП прервалась связь. Ему приказали срочно навести линию. Стылая вьюга. Ночь. Зубравин на веревке повис над скалистым обрывом, с трудом поймал концы оборванного провода. Где-то у моря взрывались снаряды, а он беспомощно висел над бездной, зажав в коченеющей руке сращенные провода. Наутро его нашли связисты. Дома он пришел в сознание и увидел на виске седину.
Но скоро ли освободится командир? Зубравин заглянул в радиорубку. Крылов в радиоприемнике менял лампы. Вот он закрыл блок, включил питание. Из наушников бурным потоком хлынула морзянка.
— Теперь голосок у него звонкий! — Крылов выключил сеть, и все стихло. — Дело мастера боится. Верно, товарищ мичман?
Зубравин почесал щеку:
— Игорь, а кто это утром к вам на КПП приходил?
Крылов насупился: