На улице она обернулась с непонятным стеснением в груди: как будто это было прощание. С домом, где она когда-то жила? Нет. С домом, который жил в ней. Жил, как смутная боль — и в пояснице, и в низу живота.
Дом, где теперь жил отец, был не новый. Зато красивый. С узким палисадником, хотя и запущенным, но обнесенным оградой, говорившей: стоп, ни шагу дальше! у подъезда висело объявление:
НИЩИМ НЕ ЗАХОДИТЬ.
ПОСЫЛЬНЫХ ПРОСЯТ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЧЕРНЫМ ХОДОМ.
Отец Хердис стал таким важным, что служанка, открывшая дверь, была не просто служанка, а называлась фрёкен Сёренсен. Это была дружелюбная особа в черном платье, белом переднике и с кружевной наколкой на голове.
Отец еще не вернулся, но Анна была дома. На ней было свободное домашнее платье, однако Хердис уже знала о том, чего не могло скрыть даже свободное платье.
Хердис была здесь всего один раз, тогда они еще не устроились окончательно. Тогда комнаты показались ей гораздо больше и под высоким потолком звучало эхо. Теперь мебель, ковры и книжные шкафы приглушили все звуки и квартира стала казаться меньше. Но, конечно, тут было очень красиво и уютно, всюду в горшках и вазах стояли цветы. Хердис воскликнула:
— Какие красивые цветы! А у нас дома почти никогда не бывает свежих цветов, они теперь слишком дорогие.
Анна отвернулась, чтобы сорвать с герани сухой листик. Она говорила очень быстро:
— Ты обязательно останешься обедать, да, Хердис? Вот папа обрадуется, когда вернется домой, и удивится!
Хердис незаметно принюхалась и была разочарована, узнав запах жареной рыбы. Но ведь она уже сказала Магде…
— Большое спасибо. — Она поймала себя на том, что делает реверанс, словно перед ней посторонний.
Вообще-то ей обедать не обязательно. Она зашла на минутку и, например, гоголь-моголь…
— Ой, как красиво! — Хердис всплеснула руками и постаралась придать своему голосу искреннее восхищение, когда они вошли в курительную комнату, которая была предназначена исключительно для того, чтобы в ней курили и читали. Хердис это вроде и не касалось. Так же как и то, что ее отец вскоре станет отцом еще кому-то.
В огромной гостиной стояли их старые кресла. Они терялись в простенке между двумя окнами, новая современная мебель совсем подавила их. Хердис показалось, что старые кресла стесняются своего потертого плюша. Она незаметно кивнула им, и ей почудилось, будто они ей улыбнулись. Остальная мебель, вся эта нарядная, новомодная мебель, разумеется, даже и не подумала этого сделать.
Здесь стояло и пианино, блестящее, черное, строгое и заново отполированное. И закрытое. А пианино всегда должно быть открыто. Оно должно улыбаться клавишами. Но все-таки это было старое материнское пианино. Стенные часы и несколько картин тоже узнали Хердис и приветственно ей закивали. Хердис вдруг подумала, что мать, уходя из дома, не взяла с собой ни одной вещи. Нет, одну вещь она все-таки взяла: Хердис!
Зазвонил телефон, Анна подняла трубку и негромко сказала:
— Да?
Потом она ненадолго замолчала, тяжело вздохнув. Хердис изучала свадебную фотографию отца и Анны. Анна, красивая, в белом платье, но без фаты, и отец — торжественный, с чуть поджатыми незнакомыми губами, оттого что он сбрил усы, которые раньше всегда носил. Как это было уже давно…
— Но Лейф! К нам пришли гости… Нет, нет, нет… Хердис! Нет, я, во всяком случае, останусь с нею… Может, ты все-таки постараешься заехать домой?.. Нет? Но ведь мы не видели ее целую вечность… О, она так выросла и повзрослела! Да пойми же ты, она будет очень разочарована. — Анна искоса взглянула на Хердис. — А еще говоришь, что тебе ее не хватает. Да?.. Ну, попытайся. А мы садимся обедать.
Она со вздохом повесила трубку. Кашлянула.
— Вечно одно и то же, фу! У него столько дел. Он говорит, что гораздо больше зарабатывает, когда обедает в ресторане с кем-нибудь… с кем-нибудь важным… Деловые связи, понимаешь? Чем когда сидит в конторе.
— Значит, он не приедет домой? — странным тонким голосом спросила Хердис, взгляд у нее был отсутствующий.
— Нет, он постарается приехать! Сделает все, что от него зависит… пока все будут пить кофе. Он на автомобиле. Ну что ты, Хердис! Он так… он так по тебе тоскует. Осторожнее, а то ушибешь дверь! — Анна шутливо погрозила ей пальцем.
Хердис ела молча. Она налегала на салат из огурцов, который в это время года был редким блюдом. Анна поддерживала разговор. Что-то рассказывала. Болтала. Но все более и более принужденно, паузы становились более долгими. Хердис почувствовала, что ей следует помочь Анне:
— Я и не знала, что жареная рыба бывает такой вкусной. Это, наверное, потому, что с салатом. Больше всего на свете люблю салат из огурцов. А у нас дома огурцы покупают только осенью. Сейчас они очень…
— Хердис, почему ты все время говоришь: у нас дома? Я хочу тебе напомнить, что дом своего отца ты должна всегда считать своим домом. Это тоже твой дом. Обещаешь?
— М-мм, — ответила Хердис, не отрывая губ от малинового сока.
— У нас есть комната для гостей. Это помимо детской…
Она вдруг замолкла и покраснела.
— Понимаешь…
— Я знаю, у вас скоро родится ребенок.
Анна рассмеялась, в первый раз ее смех зазвучал естественно, хотя в нем слышались и слезы. Глаза Анны стали большими и влажными.
Она поднялась со стула, обошла стол и обняла Хердис за плечи. Это было даже приятно. На секунду Анна прижалась лбом к волосам Хердис.
— Пойдем, я тебе покажу…
Ну, конечно. Детская была именно такая, о какой Хердис всегда мечтала; только в синематографе она видела нечто подобное. А игрушки! Любые, какие только можно было себе представить. И все это ждало появления ребенка.
Комната для гостей.
В ней было что-то знакомое. А-ах, вот оно что! Здесь стояла мебель из их бывшей столовой и их старые кровати. Не хватало только буфета. Правда, все было обновлено и украшено подушками, скатерками, красивыми занавесками, лампами и всякими безделушками. Старая мебель была почти неузнаваема на фоне дорогих обоев.
— Это твоя комната, в любой день, когда она тебе понадобится.
— Ой, — как-то глупо вырвалось у Хердис, и она опять чуть не сделала реверанс, но вовремя спохватилась.
Потому что она не могла представить себя живущей в этой комнате. Причин было много, но все они были такие смутные, что она никак не могла уловить их. Нет… ни за что в жизни. Нет!
Отец приехал на автомобиле с покачивающимся на крыше запасным колесом. Хердис стояла у окна и смотрела на него. Он очень изменился. Дородный мужчина в запахнутом пальто. Светлые гамаши.
— Я сама открою! — Она выбежала в переднюю и ждала у дверей, пока он поднимется по лестнице.
Отец неуверенно улыбнулся, увидев ее в дверях.
— Хердис, неужели это ты?..
— Нет, не я! — Уголки рта у нее дрогнули от смеха, который так и не прорвался наружу, ощущение от него было точь-в-точь такое, как от башмаков, надетых не на ту ногу. Под мышкой отец держал нарядный пакет. Хердис почувствовала, что краснеет. Наверное, это была коробка с конфетами.
Отец переложил пакет в левую руку, а правую протянул Хердис.
— Я так рад! — Он погладил ее по щеке и прошел в комнату.
Хердис медленно, беззвучно прикрыла входную дверь, ее глупая улыбка увяла сама собой.
Анна сидела и теребила ленту, которой был завязан пакет.
— Зачем это, Лейф? — Она засмеялась немного принужденно. — Я не обижусь, если ты в один прекрасный день придешь ко мне без подарка.
Отец дожевал сдобный рожок, отхлебнул горячего кофе, потом ответил:
— Ты просила не приносить тебе больше цветов. А радоваться тебе полезно, ты сама знаешь… Я раздобыл эту коробку через судовладельца Грюндт-Свеннсена… Да, Хердис, — сказал он вдруг таким тоном, будто только что вспомнил о ее присутствии. — А как у тебя дела в школе? Я теперь никогда не вижу твоего дневника.
— Спасибо, хорошо.
— В самом деле? Подумать только! А раньше бывало…
— Теперь я учусь гораздо лучше. Ведь я выросла, — сказала Хердис и поперхнулась, подавившись кусочком рожка.
Откашлявшись, она сказала:
— Я только пишу плохо. По-прежнему сажаю кляксы. Ничего не могу поделать…
Отец высосал из зуба крошку и взглянул на часы — модные ручные часы.
— Да, да, — сказал он рассеянно. — Следи, чтобы пенал у тебя всегда был в порядке и хорошие перья… Да, послушай, говорят, будто твой… будто Рашлев собирается переехать в Копенгаген, это правда?
— Не знаю, — пробормотала Хердис, спрятав подбородок в воротник свитера.
— Хм, ну ладно… Но мне хотелось бы, чтобы ты знала: я категорически против того, чтобы они брали тебя с собой в Копенгаген.
— Если они переедут в Копенгаген, я, конечно, тоже поеду с ними, — сказала Хердис, и в голосе ее прозвучали нотки, о существовании которых она даже не подозревала.
Отец задумчиво глядел в потолок.
— Не понимаю, зачем ему это нужно… У него такое солидное дело. Впрочем, меня это не касается.
— Наверно, из-за большевиков, их здесь стало слишком много. И они хотят отобрать у нас последний кусок хлеба.
Отец раскуривал сигару и зажмурил от дыма глаза. Или прятал улыбку? Он выпустил большое облако дыма.
— Может, и большевики, — он криво усмехнулся. — Ограничений-то у нас много. Но всегда дело, конечно, в налоговых преимуществах, которые человек получает, прожив определенное время за границей.
Анна вытащила из пакета коробку конфет.
— Ну, Лейф! Ты меня слишком балуешь.
Хердис смотрела в сторону немного изменившись в лице. Она старательно жевала рожок. Вдруг отец спросил:
— Хердис, скажи, чего тебе больше всего хотелось бы?
Хердис чуть не вздрогнула.
— Мне?.. Но ведь мой день рождения еще не скоро.
— А я так… без всякого повода… Просто я чувствую… Слушай, Хердис… Я твой отец и должен был бы тебя содержать. Но… но получилось иначе. Тебя содержит другой человек. Ладно… — Он пожал плечами. — Но мне кажется, что я имею право показать… э-э… доставить тебе удовольствие. Подарить что-нибудь существенное, что приносило бы тебе радость в твоей дальнейшей жизни. Понимаешь?