В Ставке Верховного Главнокомандующего — страница 4 из 18

Глава I. Устройство Ставки и личный состав Штаба Верховного Главнокомандующего

После того как Государь Император принял от великого князя Николая Николаевича верховное командование, устройство Ставки и личный состав Штаба Верховного Главнокомандующего совершенно изменились.

К шести бывшим при великом князе управлениям штаба прибавилось еще новых шесть, а именно: управление артиллерийское, инженерное, воздухоплавательное, интендантское, походного атамана казачьих войск и протопресвитера военного и морского духовенства.

Из бывших при великом князе шести управлений два были коренным образом преобразованы: морское управление было упразднено, а вместо него был образован морской Штаб Верховного Главнокомандующего, состоявший из двух флаг-капитанов (равно-значивших генерал-квартирмейстерам), одного для Балтийского моря и другого для Черного моря, из которых первый с чинами своего управления был вскоре переведен в состав штаба Северо-Западного фронта; управление же военных сообщений было преобразовано в целый департамент железных дорог прифронтовой и тыловой полосы театра военных действий, в коем с офицерами военных сообщений призваны были сотрудничать многочисленные инженеры путей сообщений, причем у нового начальника этого обширного управления было два помощника — один генерал Генерального штаба и другой инженер путей сообщения на правах товарища министра. Остальные четыре управления бывшего Штаба великого князя были значительно расширены, особенно управление генерал-квартирмейстера, состав коего утроился, причем была введена должность второго генерал-квартирмейстера.

Преобразованный таким образом Штаб Верховного Главнокомандующего в составе 12 управлений, вместо бывших шести, насчитывал свыше 200 офицерских и гражданских чинов, то есть в три раза больше, чем при великом князе.

Бывшие при великом князе единоличные представители английских и французских вооруженных сил были преобразованы в военные миссии в составе нескольких членов, и к этим двум миссиям присоединились военные миссии Италии, Японии, Сербии, а впоследствии — Румынии и Бельгии.

При великом князе ближайшее его окружение, или свита, состояла из пяти человек: один генерал для поручений, три адъютанта и управляющий его двором. При Государе были: дворцовый комендант с чинами охраны, начальник походной канцелярии, флаг-капитан адмирал Нилов со своим помощником, гофмаршал со своей канцелярией, дежурный флигель-адъютант и лейб-медик.

Была вновь образована комендантская часть Ставки, которая ведала охраной и внутренним распорядком жизни, во главе которой был поставлен генерал-начальник гвардейского жандармского эскадрона.

В результате этих преобразований в устройстве Ставки общее число входивших в ее состав чинов временами достигало 300 человек.

После ухода великого князя почти весь личный состав его Штаба был сменен.

Начальник штаба генерал Янушкевич уехал вместе с ним на Кавказ, а из всех шести начальников управления штаба оставлен был на своем месте один лишь дежурный генерал П.К. Кондзеровский. Почти все офицеры Генерального штаба управлений генерал-квартирмейстера и военных сообщений были назначены на фронт, и в Ставке осталось нас, бывших чинов Штаба великого князя, всего каких-нибудь десять человек.

Даже бывшие при великом князе иностранные военные представители генералы маркиз Де-ла-Гиш и сэр Хембери Вильямс, с которыми великий князь был в личных дружеских отношениях и которые его глубоко почитали, были заменены другими: вместо маркиза Де-ла-Гиш начальником французской военной миссии был назначен генерал Жанэн, тот самый, который впоследствии в Сибири способствовал выдаче Верховного Правителя адмирала Колчака большевикам, а вместо сэра Вильямса был назначен шефом английской военной миссии адмирал Филимор.

Это радикальное изменение личного состава Штаба Верховного Главнокомандующего производило впечатление разгона предполагаемого в Ставке «крамольного гнезда» и еще больше подтвердило враждебность и неоправданную подозрительность престола по отношению к великому князю и его сотрудникам.

* * *

Новый личный состав Штаба Верховного Главнокомандующего во главе с его начальником генералом Алексеевым внес в жизнь Ставки совсем иную атмосферу и идеологию.

Роль нового начальника штаба генерала Алексеева была совсем иная, чем роль его предшественника генерала Янушкевича, ибо фактически он, генерал Алексеев, а не Император Николай II исполнял функции верховного командования.

Генерал Алексеев был, бесспорно, лучшим нашим знатоком военного дела и службы Генерального штаба по оперативному руководству высшими войсковыми соединениями, что на деле и доказал в бытность свою на посту начальника штаба Юго-Западного фронта, а затем на посту главнокомандующего Северо-Западным фронтом. Обладая совершенно исключительной трудоспособностью, он входил во все детали верховного командования и нередко собственноручно составлял во всех подробностях длиннейшие директивы и инструкции.

Однако он не обладал даром и широтой взглядов полководцев, записавших свое имя в истории и, к сожалению, находился в плену, как большинство наших офицеров Генерального штаба, узких военных доктрин, затемнявших его кругозор и ограничивавших свободу его военного творчества.

По своей политической идеологии он, несомненно, принадлежал к либерально настроенной, честной и любящей свою родину части русского общества, а по своему происхождению стоял ближе к интеллигентному пролетариату, нежели к правящей дворянской бюрократии.

Ведя чисто спартанский образ жизни и замкнутый по своему характеру, он был совершенно чужим человеком в придворных сферах, которых не почитал, и держался от них, елико возможно, дальше, не ища ни почестей, ни отличий.

Искренно любя свою родину и глубоко скорбя о ней душой, он был ей и своему любимому военному делу беззаветно предан, что и доказал, положив начало добровольческому движению против большевиков, коему посвятил свои последние силы и отдал свою жизнь.

Чтобы иметь возможность лично вести оперативную работу и быть для сего в постоянной связи с фронтами, генерал Алексеев жил в самом управлении генерал-квартирмейстера, где занимал маленькую, более чем скудно обставленную комнату.

При генерале Алексееве неотлучно состоял и всюду его сопровождал близкий его приятель и «интимный» советник генерал Борисов. Он при генерале Алексееве играл роль вроде той, которую при кардинале Ришелье играл о. Жозеф, прозванный «серая эминенция»; так в Ставке Борисова и звали. Он также жил в управлении генерал-квартирмейстера, и генерал Алексеев советовался с ним по всем оперативным вопросам, считаясь с его мнением. Весьма непривлекательная внешность этого человека усугублялась крайней неряшливостью, граничащей с неопрятностью. В высшей степени недоступный и даже грубый в обращении, он мнил себя военным гением и мыслителем вроде знаменитого Клаузевица, что, однако, отнюдь не усматривается из его более чем посредственных писаний на военные темы. По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к активным революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда и хвалился. Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать более, к престолу, которое зашло так далеко, что он, «по принципиальным соображениям», отказывался принимать приглашения к царскому столу, к каковому по очереди приглашались все чины Ставки. Однако при всём этом он любил свое военное дело и по силе своих способностей посвятил ему всю свою жизнь. Трудно сказать что, кроме этого, могло столь тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение.

Следующими по близости к генералу Алексееву были: полковник Генерального штаба Носков и генерал-квартирмейстер генерал Пустовойтенко.

Первый из них по своим взглядам во многом походил на генерала Борисова, за исключением внешности, по которой он сильно смахивал на франтоватого «штабного писаря». После революции он перешел на службу к большевикам и играл некоторую роль в Красной Армии.

Второй из них играл при генерале Алексееве столь же бесцветную роль, какую играл генерал Янушкевич при великом князе Николае Николаевиче. Генерал Алексеев приблизил его к себе, вероятно, главным образом потому, что он не мешал ему вести оперативное руководство и был точным и лишенным всякой инициативы исполнителем его воли и указаний.

Эти три лица принимали ближайшее участие в жизни и работе генерала Алексеева, пользовались особым его доверием, неотлучно находились при нем и всегда его сопровождали во время кратких прогулок, которые он иногда делал в парке, прилегающем к дому Могилевского губернатора.

В большем или меньшем соответствии со взглядами генерала Алексеева и его окружения был сделан подбор новых офицеров Генерального штаба, заменивших собой получивших другие назначения офицеров бывшего Штаба великого князя Николая Николаевича.

Новый личный состав Ставки, в котором потонули малочисленные остатки бывших сотрудников великого князя, наложил на нее иную печать, значительно отличавшуюся от того, можно сказать, возвышенно-рыцарского характера, который имел личный состав бывшей Ставки великого князя; вследствие этого от новой Ставки трудно было бы ожидать проявления в критическую минуту возвышенных деяний и самопожертвования, что во время революции и обнаружилось.

* * *

Качества товарища министра адмирала А.И. Русина, назначенного на высокий пост вновь образованного Морского Штаба Верховного Главнокомандующего, были уже отмечены в первой части настоящих воспоминаний. При своем назначении на этот пост адмирал А.И. Русин сохранил за собой должность начальника Морского Генерального штаба и товарища морского министра, что было для него сопряжено с частыми поездками из Ставки в Петербург; но именно этим было достигнуто полное и тесное единство действий морского министерства по снабжению флота и созданию новых боевых средств с верховным оперативным руководством нашими морскими вооруженными силами.

Автор настоящих воспоминаний, назначенный на должность флаг-капитана Штаба, имел честь быть ближайшим помощником адмирала А.И. Русина по этому руководству; на нем лежала обязанность по составлению докладов, планов и оперативных предположений, а также разработка штатов новых боевых формирований. Для ведения текущей работы и шифрования в составе Штаба состояло несколько младших морских офицеров.

Назначенные начальниками дипломатической и гражданской канцелярий Н.А. Базили и С.Н. Ладыженский были одними из талантливейших — особенно первый — представителей наших дипломатического и гражданского ведомств, отличаясь широтой кругозора и ясным пониманием пагубного направления нашей внутренней политики.

Такими же были единственный из оставшихся на своем посту бывших начальников управлений Штаба великого князя, генерал П.К. Кондзеровский и оба помощника нового начальника военных сообщений генерал Н.М. Тихменев и инженер путей сообщения Э.П. Шуберский.

Во главе артиллерийского управления стоял великий князь Сергей Михайлович, который со знанием дела и с усердной заботливостью лично исполнял свои обязанности и старался удовлетворить все нужды, в чем автору пришлось лично убедиться при формировании особых десантных войск для Босфорской операции, о чем будет речь впереди.

Должность походного атамана казачьих войск номинально исполнял, ведя рассеянный образ жизни и редко посещая Ставку, великий князь Борис Владимирович; обязанности походного атамана фактически исполнял его начальник штаба мудрый генерал А.П. Богаевский, человек высоких нравственных качеств, выбранный после революции атаманом Всевеликого войска Донского.

Мы, оставшиеся из Штаба великого князя офицеры и чиновники, были преданы своему делу и родине не меньше, чем новый личный состав Ставки, а, вероятно, глубже скорбели о ней душой; но, принадлежа по своему происхождению, воспитанию и традициям к иному классу русского общества, составляли в Штабе как бы обособленный кружок, не поддерживавший, за малым исключением, близкого общения с чинами нового состава штаба.

Во время пребывания Государя в Ставке в ближайшем его окружении неотлучно состояли дворцовый комендант генерал Воейков, флаг-капитан адмирал Нилов и флигель-адъютант капитан 2-го ранга Н.П. Саблин.

Эти три лица постоянно и повсюду сопровождали Государя, принимали участие в его личной жизни и по вечерам составляли его партию в домино, в которое он любил играть.

Если вообще с кем-либо Государь делился своими сокровенными мыслями и воззрениями, так это только с ними, и только они — больше всех других приближенных царя — могли иметь на него влияние. Поэтому-то духовный облик этих лиц представляет собой значительный интерес для историка.

Генерал Воейков, представитель консервативной русской аристократии, отличаясь отталкивающей внешностью сибарита-циника, при ограниченных умственных способностях и научном кругозоре рядового гусарского офицера обладал наглым самомнением и, громко исповедуя ретроградные взгляды «черносотенного» толка, импонировал этим Государю и имел на него злосчастное влияние; не имея в своей душе ни тени сколь бы то ни было возвышенных чувств, он воочию обнаружил всю свою сущность, покинув первым — самым неблаговидным образом, — Государя в Ставке после его отречения от престола.

Флаг-капитан адмирал Нилов, если и не отличался умом, широтой взглядов и пониманием положения вещей, то во всяком случае отличался своим давнишним пристрастием к вину; о нем ходил анекдот, что Государь, привыкший видеть его постоянно «на взводе» и считая это нормальным его состоянием, увидев его раз трезвым, подумал, что он «навеселе»; он, однако, к чести его надо сказать, был Государю «без лести» искренно предан и покинул его не по своей воле, а по принуждению революционных властей.

Флигель-адъютант Н.П. Саблин заслуживает особого внимания, ибо из всех приближенных был ближе всего к царской семье, пользуясь особым благорасположением не только Царя, но и Царицы.

Этот красавец-мужчина, каких мало, не отличался ни умом, ни знаниями. Однако, как все морские офицеры, особенно младшего поколения, к коему он принадлежал, обладал известным кругозором и правильным пониманием вещей. Смутно предчувствуя угрожающие России опасности и беспокоясь об этом, он старался делать, что мог, чтобы эти опасности предотвратить, не рискуя, однако, при этом своим положением фаворита, причем руководствовался, может быть, не столько преданностью царской семье, сколько инстинктом самосохранения, ибо и он, правда, не в такой неблаговидной форме, как Воейков, покинул в критическую минуту облагодетельствовавшую его царскую семью.

Принадлежа к русской «морской семье», искони тесно сплоченной единством воспитания в стенах дорогого всем нам Морского Корпуса, общностью традиций и любовью к морю, Н.П. Саблин естественно тяготел в Ставке к нам, морякам, своим собратьям, — и главным образом с нами и общался, тем более что был в одном со мною чине и питал ко мне приятельские чувства.

Он был частым гостем в моем кабинете, где мы вели с ним продолжительные разговоры по вопросам войны и пагубном направлении нашей внутренней политики, причем мне неоднократно пришлось убеждаться, что мысли, высказанные в этих разговорах, в коих нередко принимали участие и другие члены нашего кружка, становились известными Государю, вследствие чего — дабы не быть обвиненными в «крамоле» и лишиться пути, по которому доводилось до Государя истинное положение вещей, — мы в этих разговорах соблюдали известную осторожность и приемлемую форму.

На особом положении был в Ставке генерал Н.И. Иванов, назначенный после смены с поста главнокомандующего Юго-Западным фронтом состоять при особе Государя, что было равнозначуще почетной отставке.

Несмотря на определенно выраженные признаки генильности, он был «себе на уме» оппортунист, не лишенный, несмотря на свой «простецкий» вид, известного тщеславия.

В Ставке он особенно благоволил к нам, морякам, отчасти потому, что «будировал» своих сухопутных собратьев, считая их виновными в своей смене, отчасти потому, что знал благорасположение Государя к флоту.

Не рискуя потерять остатки «монаршего благоволения», он не затрагивал в разговорах с Государем щекотливых тем, а главным образом «многозначительно и мудро» молчал в его присутствии.

Жил он в своем вагоне на станции в полном безделии, и главная его обязанность состояла в том, чтобы есть за царским столом.

Такова была безотрадная картина личного состава Ставки при Императоре Николае II; состоя, с одной стороны, из инертно настроенного офицерства, в массе своей не отличавшегося особо возвышенными духовными качествами, с другой стороны — из беспринципного и ретроградного окружения Государя и, наконец, из незначительной группы, стремившейся всеми способами найти путь к выходу из тяжелого положения, в котором была Россия, этот личный состав в целом не был способен и не смог обрести в себе достаточно воли и мужества, чтобы вступить в решительную борьбу с революцией, в каковую бы несомненно вступил сплоченный единством возвышенных взглядов и безграничной преданностью к своему вождю личный состав Ставки великого князя Николая Николаевича, останься он до конца во главе вооруженных сил России.

Глава II. Жизнь Ставки

Своей жизнью и распорядком службы Ставка при Государе, как уже было сказано, мало чем отличалась от обычных государственных учреждений.

По управлениям и канцеляриям также разрабатывались разные доклады, соображения и инструкции, составлялись директивы и оперативные указания фронтам и велась текущая переписка.

Особенность этой работы состояла в том, что значительная ее часть производилась, для ускорения, при посредстве переговоров по прямым проводам, связывавшим Ставку с штабами фронтов и Петроградом.

Каждое утро в 10 часов Государь, во время своих пребываний в Ставке, принимал от начальника Штаба доклад о положении на фронтах, для чего регулярно приходил из губернаторского дома, где жил со своей свитой, в управление генерал-квартирмейстера. После оперативного доклада Государь возвращался к себе и в своем кабинете принимал приезжавших к нему с очередными докладами министров, сановников и шефов иностранных миссий.

Около полудня работа в Штабе прерывалась для завтрака, который сервировался в две и даже три очереди, вследствие многочисленности чинов Ставки, в большом ресторанном зале одной из главных гостиниц Могилева. Сидели мы за маленькими столиками, по управлениям, а в глубине зала был большой стол, за которым сидели начальник штаба, начальники управлений Ставки и приезжие должностные лица, поскольку не были приглашены к царскому столу.

Во время пребывания Государя в Ставке на завтрак к его столу в губернаторском доме приглашались по очереди все чины Ставки и приезжающие к нему с докладами лица. Завтрак продолжался не долго и состоял из двух простых блюд; на маленьком столике у дверей на балкон стояла закуска, и Государь хозяйским оком следил, чтобы все могли подойти к ней и выпить рюмку водки, особенно мы, младшие чины Ставки, которым преграждали дорогу к закусочному столу старшие начальники и именитые сановники. К завтраку за стол садились — считая свиту — человек 20–25. После завтрака все выходили в гостиную и становились вдоль стен, образуя «серкл», во время которого Государь, куря папиросу, разговаривал с кем-либо из приглашенных. «Серкл» после завтрака продолжался минут 15–20.

Часа два после завтрака посвящались отдыху и прогулкам, которые мы предпринимали уже не на конях, а на автомобилях, выезжая в окрестные леса и урочища.

Государь со своей свитой также регулярно и во всякую почти погоду предпринимал такие прогулки.

После отдыха работа в Штабе продолжалась до обеда, который сервировался от 6 часов вечера, в том же порядке, как и завтрак. Но офицеры, семьи которых жили в Могилеве, обедали обычно дома.

К обеду за царским столом изредка приглашались отдельные чины Ставки по указанию самого Государя; эти приглашения считались знаком особого внимания; за стол в обед садилось всего человек 10–12.

Иногда, по вечерам, в местном театре бывали кинематографические сеансы, на которых присутствовал Государь с наследником, когда последний был при нем в Ставке. Приход Государя в театр музыка встречала Преображенским маршем, причем все стояли, ожидая входа Государя в губернаторскую ложу; в эти дни публика в театр не допускалась; все ложи были распределены между иностранными миссиями, свитой Государя и отдельными управлениями Штаба; в этих ложах сидели жены чинов Штаба, жившие в Могилеве, а их мужья сидели с другими чинами Штаба в партере. Наша «морская» ложа была рядом с ложей японской миссии, и японцы, по своему обычаю, встречали мою жену при ее входе в ложу низкими поклонами «с шипением», к чему она никак не могла привыкнуть и всегда пугалась.

Государь, будучи сам добрым семьянином, благосклонно относился к пребыванию жен чинов Ставки в Могилеве, и потому многие из них, кому удалось получить подходящие квартиры, семейно там и обосновались.

Некоторые из нас, правда немногие, вели открытый образ жизни, приглашая гостей к чаю, а иногда и к обеду У моей жены за чаем обыкновенно собирались, помимо моряков, члены нашего приятельского кружка — дипломаты и гражданские чиновники, — некоторые лица царской свиты и представители иностранных миссий. Гостями за ужином у нас бывали генерал Н.И. Иванов и адмирал А.И. Русин, с несколькими моряками и двумя-тремя лицами свиты; обед накрывался не более как на 10 человек, и когда нашим гостем был генерал Н.И. Иванов, мы за обеденным столом и после обеда в гостиной выслушивали длиннейшие рассказы Н.И. Иванова из времен его далекой молодости, причем рассказчик иногда посреди повествования всхрапывал на минутку, и все присутствующие в почтительном молчании ожидали его пробуждения и продолжения его бесконечного повествования.

Принимали еще 3–4 семьи, а дипломатическая канцелярия, состоявшая из холостых, устраивала иногда большие приемы на 30–35 человек, которые проходили очень оживленно и на которых выступали любители певцы и музыканты из нашей среды; также оживленно проходили большие приемы, устраиваемые со свойственным ему радушием В.Р. Вреденом, располагавшим большим помещением в старом помещичьем доме. Такова была «светская» жизнь Ставки, положительная сторона которой состояла в том, что на приемах, наряду с забавой и «дамскими» разговорами, велись между нами собеседования и происходил обмен мнений по важным вопросам нашей внутренней политики, цель каковых была довести до сведения Государя через посредство бывших на этих приемах лиц его свиты истинное положение вещей в России, служившее предметом всё более нараставшего беспокойства каждого из нас.

* * *

Наряду с этой, так сказать, повседневной «внешней» жизнью в Ставке велась скрытая, упорная, но, к сожалению, безнадежная работа, имевшая целью побудить Государя изменить пагубное направление его внутренней политики, принимавшей всё более и более опасные формы, чреватые самыми тяжелыми последствиями.

Непосредственным выразителем этой работы перед Государем мог и должен был быть в Ставке один лишь начальник штаба генерал Алексеев, делавший ему ежедневные доклады, тем более что он — фактически неся на себе всё бремя ответственности за верховное командование, — был более чем кто-либо озабочен возможным отрицательным влиянием на войска такого направления нашей внутренней политики.

Помимо этого, многие общественные деятели, и в первую очередь председатель Государственной Думы Родзянко, отчаявшись добиться от правительственных и придворных кругов изменения направления нашей внутренней политики и отдавая себе отчет в пагубных ее последствиях, начали обращаться, особенно в период времени перед революцией, к генералу Алексееву с настойчивыми просьбами повлиять в этом смысле на Государя.

В Ставке нам было известно, что генерал Алексеев, оставаясь после оперативных докладов с глазу на глаз с Государем, несколько раз пытался поднять этот вопрос, причем носились слухи, что один раз разговор между ним и Государем на эту тему принял патетические формы. Однако генерал Алексеев, переходя на незнакомую и чуждую ему почву внутренней политики, не сумел найти достаточно убедительных аргументов и не защищал их с достаточной твердостью, чтобы добиться желаемых результатов.

Но этого не могли добиться и значительно более искушенные, чем он, во внутренней политике государственные деятели.

Специально с этой целью в Ставку приезжал член Государственного Совета знаменитый бывший генерал-губернатор Туркестана Кауфман-Туркестанский, пользовавшийся особым расположением покойного государя Александра III. Зная, как почитал Государь память своего отца и ценил его бывших сотрудников, мы в Ставке возлагали на Кауфмана-Туркестанского большие надежды; однако он, после продолжительного и крайне драматического, но безрезультатного, разговора с Государем, уехал из Ставки совсем расстроенный и даже больной.

Несмотря на искреннюю религиозность Государя, не повлияло на него ни замечательное и глубоко проникновенное красноречие о. Георгия Шавельского, который был близко знаком с духовным обликом русского общества и народа и который — по своей пастырской должности — неоднократно и настойчиво предупреждал Государя о грозящей ему и России опасности.

Говорили с Государем об этом и его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, и многие великие князья, между коими особой решительностью отличался великий князь, молодой и пылкий, Дмитрий Павлович, принявший впоследствии, во имя спасения России, участие в ликвидации Распутина.

Со своей стороны и мы, члены упомянутого выше кружка в Ставке, стремились, пользуясь нашими связями с некоторыми приближенными Государя, сделать, как сие будет изложено далее, всё, что могли, в этом смысле.

Но всё было напрасно. Государь не внял голосу разума, и никто не смог его убедить.

Глава III. Император Николай Второй

Ныне имеется много описаний характера Государя, но не многие из них могут почитаться верными и объективными — слишком уж много сгустилось вокруг его личности жгучих и разнообразных страстей.

Большинство этих описаний принадлежит перу крайне оппозиционно и даже революционно настроенных авторов и часто дышат не только излишней резкостью суждений, но даже злобой и ненавистью; другие же, менее многочисленные описания, принадлежа перу ретроградно и религиозно-мистически настроенных авторов, грешат чрезмерной идеализацией и сентиментальностью.

Автор настоящих воспоминаний не принадлежит по своим убеждениям и по своей житейской философии, выработанной долгим жизненным опытом ни к тем ни к другим из вышеуказанных авторов; прослужив полтора года в Ставке при Государе, он составил себе, из личных наблюдений и разговоров с ним, определенное суждение о его личности, позже проверив их с достаточно отдаленной исторической перспективы, поэтому надеется достигнуть в изложении своего суждения должную объективность.

* * *

Государь был по своему нравственному облику таким, кого в общежитии называют хорошим и скромным человеком.

По природе своей деликатный, он был приветлив и благосклонен в обращении с людьми, особенно со своими приближенными и со всеми, в ком не чувствовал резко оппозиционного настроения или стремления насиловать его слабую волю. Никто никогда не слыхал от него грубого или обидного слова.

Его приветливость и благосклонность мне довелось испытать лично на себе: однажды в Ставке, вследствие сильного расстройства нервной системы, я надолго потерял сон, что крайне меня тяготило; узнав об этом, Государь через своих приближенных дал мне несколько советов, как избавиться от бессонницы, и лично мне их заботливо повторил во время «серкля» после одного из ближайших приглашений к его столу; между тем я не был ничем иным, как рядовым офицером его Штаба.

Некоторые авторы приписывают ему равнодушие и даже двуличность в обращении с людьми, ссылаясь на то, что нередко министры и государственные сановники, с которыми он только что на аудиенции был приветлив и любезен, находили у себя, по возвращении домой, указ об отставке. Такие случаи были и в Ставке, но они были следствием именно деликатного свойства характера Государя, не решавшегося лично причинить обиду человеку, который ему служил, а отнюдь не следствием двуличности, как то полагали злобно настроенные по отношению к нему люди.

Государь не был подвержен никаким страстям и излишествам; стол у него был совсем простой, и мы в Ставке никогда не видели, чтобы он у закуски выпивал больше одной рюмки водки и иногда за едой — одной рюмки вина; из игр любил он лишь домино и трик-трак, а в карты не играл.

Он был истинно верующим — как верили в старые времена, — и глубоко религиозным человеком, склонным к мистицизму и фатализму под влиянием несчастий, преследовавших его с самого начала царствования, что и отразилось в его затаенном печалью взоре.

Вера была единственной его твердой опорой в несении непосильного бремени правления, свалившегося на его слабые плечи.

Подобно своему отцу императору Александру III, ему были совершенно чужды какие-либо стремления к роскоши и «театральности», и, подобно ему, он вел в кругу своей семьи совсем простой образ жизни, не ища, при безупречной своей нравственности, вне ее каких-либо для себя развлечений и удовольствий.

Государь был исключительно любвеобильный муж и семьянин; но это любвеобилие, могущее составить счастье обыкновенного человека, было для него — слабовольного правителя огромного государства и для самого этого государства — фатальным несчастьем, ибо подчинило его воле царицы и интересам семьи.

О пагубном влиянии на Государя нервно и душевно нездоровой царицы, бывшей во власти проходимца Распутина и его омерзительной клики, которая через посредство царицы вынуждала Государя принимать пагубные для России решения, было в свое время много говорено и написано; а после опубликования ее интимной переписки с Государем в этом не осталось уже ни малейшего сомнения.

Государыню я близко видел в Ставке всего один лишь раз и потому не могу высказать о ней какое бы то ни было личное суждение; но вынес я от ее внешности и взгляда душу леденящее впечатление.

Однако я лично был свидетелем в Ставке одного из случаев пагубного ее влияния на Государя, о чем речь будет впереди.

* * *

Император Николай II при своих высоких нравственных качествах не обладал, к сожалению, свойствами, необходимыми, чтобы править государством.

Ему прежде всего недоставало твердости воли и решительности, этих основных свойств настоящего правителя и вождя.

Обладая средними умственными способностями, затемненными большим религиозным мистицизмом и устарелыми политическими взглядами, он просто не в состоянии был разумом «объять» грандиозную задачу управления Российской Империей, которая легла на него тяжелым бременем и к которой он не готовился.

А готовился он лишь к военной карьере, которую очень любил, и уровень его знаний соответствовал образованию гвардейского офицера, что, само собой разумеется, было недостаточно не только для управления государством, но и для оперативного руководства всей вооруженной силой на войне.

Сознавая это, Государь всецело вверил сие руководство генералу Алексееву и никогда не оспаривал его решений и не настаивал на своих идеях, даже тогда, когда эти идеи — как, например, в Босфорском вопросе, — были правильнее идей генерала Алексеева.

При всём этом, однако, Государь неустанно заботился и беспокоился о всём том, что могло способствовать успеху нашего оружия: часто посещал войска на фронте, обсуждал разные оперативные идеи и лично знакомился с новыми средствами вооруженной борьбы.

Доказательством этому служат следующие случаи.

* * *

Однажды, вскоре после того как Государь принял верховное командование, а морское управление не было еще преобразовано в Морской Штаб, ко мне пришел придворный камер-фурьер и, передав приглашение на обед к царскому столу, доложил, что Государь приказал мне явиться к нему в кабинет за полчаса до обеда.

Придя к назначенному часу в губернаторский дом, я был введен камер-лакеем в кабинет, где Государь сидел один за письменным столом. Государь приветливо меня встретил и, дав мне письмо, только что им полученное от английского короля, спросил мое мнение о новом средстве борьбы с подводными лодками, о котором ему король в этом письме сообщал.

Средство это, оказавшееся впоследствии неприменимым, состояло в сетях, подвешенных к полым стеклянным шарам, которых подводные лодки, вследствие прозрачности шаров, не замечали в перископ и потому не могли своевременно нырнуть под сеть или вообще ее избежать. Я доложил Государю, что по кратким сведениям письма нельзя составить себе окончательного суждения об этом изобретении и что я запрошу через Морской Генеральный Штаб нашего морского агента в Англии. Государь с этим согласился и перевел разговор на болгарский порт Бургас.

Болгарский порт этот имел значение огромной важности для Босфорской операции, горячим сторонником которой был Государь. Дело в том, что Бургас был единственным портом вблизи Босфора, где можно было бы высадить крупный десантный отряд, без коего наш Генеральный штаб и, в частности, генерал Алексеев, категорически не считал возможным предпринять операцию для завладения Босфором.

Об этом порте давно уже велись секретные дипломатические переговоры с Болгарией, которые, однако, были безуспешными, ибо Болгария требовала себе за выступление на нашей стороне и предоставление нам таким образом Бургаса Македонию, на что Сербия своего согласия ни за что дать не хотела, закрывая глаза на то, что мы именно во имя ее спасения вступили в эту тяжелую для нас войну.

Эта черная неблагодарность, угрожавшая лишить нас не только возможности решить нашу национальную проблему, но даже и выиграть войну, глубоко опечалила и поразила Государя, заступничеству коего Сербия была всем обязана, и Государь теперь искал возможности обойтись без Бургаса для решения Босфорского вопроса.

Разработка в Ставке планов и оперативных предположений для Босфорской операции входила в непосредственный круг моих обязанностей, и Государь пожелал ознакомиться с моим мнением по этому вопросу, обсуждение которого так затянулось, что Государь — а это редко с ним случалось — настолько пропустил час обеда, что, наконец, министр двора граф Фредерикс решил войти в кабинет и напомнить Государю, что в гостиной ожидает приглашенная к обеду специальная военная миссия, приехавшая в Ставку из Франции.

Другой раз, это было поздней осенью 1916 г. Государь пригласил всех нас, бывших у него на завтраке, поехать с ним испытывать новое изобретение, состоявшее в том, что, политая жидкостью, составлявшею секрет изобретателя, любая поверхность воспламенялась в любую погоду от попадания в нее ружейной пули.

Мы поехали в автомобилях за город на поле, где были сооружены различные предметы, покрытые этой жидкостью. Государь лично взял поданную ему винтовку и начал стрелять в эти предметы. Дул холодный ветер, шел дождь, смешанный со снегом, и на поле была большая грязь, так что Государь скоро промок. Мы все жались под защиту наших автомобилей, а Государь всё стрелял и стрелял, пока не убедился в неприменимости для военных целей этого изобретения.

Здесь я впервые познакомился со сделавшимся во время Гражданской войны знаменитым, а тогда еще скромным казачьим есаулом Шкуро, ставшим известным своими смелыми набегами в тыл немцев. На этом испытании Шкуро был представлен Государю.

Всё это ясно показывает, как действительно было Государю близко к сердцу благо России и как он неустанно о том радел.

* * *

Да, Государь всей душой любил Россию и доказал это, приняв за нее мученический венец.

Но он любил ее такой, какой хотел ее видеть по своим взглядам, любил в ней «святую Русь» и не хотел отдать ее отрывавшим ее от него революционерам, пророчески предчувствуя, что она погибнет в их кровавых руках.

Естественно поэтому он предпочитал окружить себя сотрудниками, соответствовавшими его взглядам, и колебался доверять бразды правления государственным деятелям либеральных взглядов, опасаясь, как бы они не толкнули Россию в объятия революции.

Но он смутно сознавал, что страна не может не идти вперед, но как и по какому пути, он, не обладая врожденными способностями правителя и, не будучи уверенным в себе, не мог того своим умом объять, как некогда сие объял своим гением великий Петр, решительно и без оглядки двинув Россию, так же им любимую, по пути прогресса.

Однако всё же он искал таких людей — может быть, их и не любя, — которые сумели бы вести Россию, охраняя ее вместе с тем от революционеров, по тому пути, необходимость коего он смутно сознавал.

Ведь это он вручил бразды правления в руки мудрому и сильному волей П.А. Столыпину, который — не убей его революционер, — несомненно вывел бы Россию на этот путь; ведь это он призвал к верховному командованию вооруженных сил великого князя Николая Николаевича; ведь это он вверял отдельные отрасли правления таким просвещенным и честным государственным деятелям, какими были Сазонов, Коковцев, Кривошеий, Щербатов, Самарин и Григорович.

Но, к сожалению, в окружении Государя всегда были беспринципные люди с ретроградными взглядами, которые, демонстрируя «беззаветную преданность» и «показной» патриотизм, сумели втереться в доверие Государя, не имевшего ясного критерия для их оценки, и эти люди, составлявшие фалангу «темных сил», вступали, из опасения за собственную шкуру, в ожесточенную подпольную борьбу с просвещенными государственными деятелями, призванными Государем к правлению, и разными интригами — нередко при посредстве Государыни, «не ведавшей что творит», — добивались их смены.

Свидетелем такого случая, где дело уже шло о спасении государства, автор настоящих воспоминаний был в Ставке осенью 1916 г.

* * *

Осенью этого года деятельность Штюрмера на посту председателя Совета Министров привела к такому обострению отношения между правительством и страной, а особенно Думой, что Государь принял решение его сменить, и он в начале ноября был вызван в Ставку, где получил от Государя повеление вернуться в Петроград и ожидать там своего заместителя.

Мы в Ставке об этом знали и с душевным трепетом следили за развитием этого правительственного кризиса, ибо оппозиционное настроение в стране достигло такого напряжения, что от выбора лица, имевшего заменить Штюрмера, могла зависеть сама судьба России.

И вот в Морском Штабе Верховного Главнокомандующего родилась мысль, с радостью поддержанная всеми благомыслящими людьми в Ставке, о кандидатуре морского министра адмирала И.К. Григоровича на пост председателя Совета Министров.

Нет сомнения, что в то тяжелое время не было более подходящего и соответствующего, чем он, государственного деятеля для успешного занятия столь ответственного поста.

Адмирал И.К. Григорович, будучи во всех отношениях рыцарски честным и высоко просвещенным человеком с широкими политическими взглядами, обладал исключительно выдающимися государственно-административными способностями; Государь относился к нему с большим доверием и благосклонностью, а вместе с тем он пользовался симпатиями и уважением Государственной Думы, и из всех, пользовавшихся тогда расположением Государя государственных деятелей, один лишь он был для Думы приемлем; а это было самое главное, ибо только этим можно было водворить спокойствие в стране и обеспечить ее доверие к правительству.

Мысль о кандидатуре адмирала И.К. Григоровича была передана флигель-адъютанту Саблину и начальнику походной канцелярии Нарышкину, которые, вполне с ней согласившись, взялись довести ее до сведения Государя.

Уже на следующий день утром мы узнали, что Государь отнесся к кандидатуре И.К. Григоровича весьма благоприятно и что он наверное получит назначение.

Как раз в этот день — то была пятница — я был на царском завтраке; во время «серкля» Государь подошел ко мне и спросил: «кажется, морской министр собирается ко мне с докладом в понедельник?» Сердце у меня замерло. Так как нам было известно, что министр приедет в Ставку именно в понедельник, я ответил Государю утвердительно и тут же прибавил, что если Государь пожелает его сейчас вызвать, то он может быть в Ставке и завтра утром. Государь на минуту задумался, а потом сказал: «нет, не надо его беспокоить, всё равно через два дня он будет здесь».

Но, на несчастье всех нас, этих двух дней оказалось достаточно, чтобы Государь изменил свое доброе намерение.

Немедленно после завтрака я доложил об этом разговоре адмиралу А.И. Русину, который приказал мне выехать в понедельник навстречу адмиралу И.К. Григоровичу, чтобы предупредить его об ожидаемом его высоком назначении. Это необходимо было потому, что адмирал, как и все министры, прямо с вокзала в Могилеве ехал на доклад к Государю.

В понедельник утром я выехал в автомобиле навстречу адмиралу и на станции Орша вошел в его салон-вагон.

Когда я доложил адмиралу, что его ожидает, он сначала очень взволновался, а потом глубоко и надолго задумался. Но, подъезжая к Могилеву, он перекрестился на висевший у него в углу салон-вагона образ и сел в ожидавший его придворный автомобиль, с решением принять на себя, во имя блага родины, тяжкое бремя этого назначения.

Обыкновенно после доклада Государь шел с министром прямо к завтраку. Мы все с нетерпением ждем его окончания; вот выходят из губернаторского дома приглашенные в этот день к завтраку, а адмирала нет между ними, проходит довольно много времени — его всё нет; мы радуемся, думая что Государь обсуждает с ним важные государственные вопросы, касающиеся его новой высокой должности.

Наконец, адмирал выходит и молча, задумчивый, направляется в кабинет адмирала Русина; придя туда, он с усталым жестом садится, и от него мы узнаем, что Государь был с ним необыкновенно любезен, внимательно расспрашивал его о разных второстепенных делах, рассказывал и показывал ему, как в Ставке живет с ним наследник, но ни словом не обмолвился о назначения его на пост председателя Совета Министров!

Впоследствии мы узнали, что за эти два дня Государь по прямому телефону, связывавшему Ставку с Царскосельским дворцом, сообщил императрице о своем намерении назначить адмирала И.К. Григоровича на пост председателя Совета Министров, но Государыня категорически этому воспротивилась, ссылаясь на то, что его якобы слишком либеральные взгляды, при его популярности в Думе, могут быть опасны для престола… и Государь, как всегда перед царицей, сдался.

Был назначен А.Ф. Трепов, который, продержавшись на посту несколько недель, был сменен ставленником императрицы, совершенно никчемным и неспособным князем Голицыным… и через месяц вспыхнула революция.

Нередко первоначальные намерения Государя, как из этого случая видно, были правильны, и будь у него хоть частица той твердости характера, которым обладал Петр Великий, решительно устранивший с пути свою сестру и родного сына, препятствовавших с их приспешниками его намерениям и начинаниям, — царствование императора Николая II не закончилось бы для него самого и для России так трагически.

Глава IV. Верховное руководство военными действиями на сухом пути. Генерал Алексеев

Принятие на себя Государем верховного командования совпало с началом позиционной войны на нашем фронте, каковая так и осталась позиционной до самого конца, то есть до прекращения военных действий вследствие нашего поражения.

В начале осени 1915 г. фронт стабилизировался на сплошной линии от Балтийского моря до румынской границы, войска на этой линии глубоко «закопались» в землю, чем была скована и на нашем фронте всякая свобода стратегического маневрирования.

С течением времени войска усовершенствовали разными фортификационными сооружениями силу сопротивления своих позиций, обратив их в широкую полосу полевых укреплений, трудно поддающихся прорыву лобовой атакой.

После вступления Румынии в войну осенью 1916 г. наш фронт протянулся до Черного моря, и таким образом оба фланга оперлись на морские побережья.

* * *

Для успешного оперативного руководства военными действиями в обстановке позиционной войны полководцу не требуется столь значительные стратегические дарования, каковыми он должен обладать для успешного руководства военными действиями в обстановке маневренной войны. Да и вообще говоря, стратегический дар полководца может именно выявиться лишь в маневренной войне, что мы и видели в первый — маневренный период войны — на нашем фронте, когда во главе верховного оперативного руководства стоял великий князь Николай Николаевич. В обстановке же позиционной войны, когда фронт протянулся от моря до моря и когда на сухом пути невозможен никакой другой маневр, кроме лобового удара с целью прорыва фронта, стратегическое руководство ограничивается лишь выбором места и времени этого прорыва.

Тут не может быть места, да и не нужна та гениальная интуиция, которая в маневренной войне побуждает великих полководцев принимать целесообразные оперативные решения в связи с постоянно меняющимися элементами обстановки. Тут в закрепленной на долгие периоды времени обстановке, с неизменно начертанной линией фронта, нужна не гениальная интуиция, а методический кропотливый расчет. Этот расчет путем тщательного изучения военно-географических условий на фронте приводит к решению о том, где наивыгоднейшее место для прорыва, а подсчет нарастания наших сил и сопоставление их с силами противника указывают, когда наступит благоприятный момент для этого прорыва, принимая при этом во внимание климатические условия.

Для решения этой задачи, то есть для верховного оперативного руководства нашей армией в обстановке позиционной войны, лучшего военачальника, нежели был генерал М.В. Алексеев, трудно было бы себе представить.

Благодаря своей тщательной точности, исключительной вдумчивости и знанию дела никто, конечно, лучше его не был бы способен всесторонне исследовать этот вопрос и вынести наиболее целесообразное решение.

Взявшись за это дело вскоре после своего назначения на должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, генерал Алексеев прежде всего пришел к заключению, что прорыв должен быть осуществлен на Юго-Западном фронте, где, благодаря занятию этого фронта австрийскими войсками, можно было ожидать значительно менее упорное сопротивление, чем на Северо-Западном фронте, занятом немецкими войсками. В связи с этим решением главнокомандующим Юго-Западным фронтом был назначен, вместо «устаревшего» генерала Н.И. Иванова, генерал Брусилов, выдвинувшийся своей энергией и стратегическими способностями во время нашего наступления в Галиции в начале войны. От него можно было ожидать решительности и настойчивости в руководстве войсками при прорыве, что и подтвердилось при нашем наступлении в Галиции летом 1916 г., получившем название Брусиловского.

На Юго-Западном фронте был выбран для прорыва такой участок, который был для прорыва сравнительно более легким и позволял после прорыва развить наступление в глубокий тыл противника, а между тем подача к нему подкреплений была бы для противника наиболее затруднительна. Кроме того, при выборе участка для прорыва генерал Алексеев обратил особое внимание на то, чтобы условия на нем способствовали сохранению в тайне всех сложных и длительных работ по подготовке прорыва. Насколько выбор участка с этой стороны был сделан правильно, показывает то, что противник до самого последнего момента не заметил нашей подготовки, которая, однако, велась месяцами и привела к сосредоточению в тылу этого участка огромных боевых запасов, артиллерийских батарей и разных других боевых средств.

Целесообразность и искусность выбора участка со всех точек зрения полностью подтвердилась, когда во время революции наши войска, несмотря на полную потерю своей боеспособности и деморализацию, с невероятной легкостью и почти без потерь пробили здесь австрийский фронт.

Что касается определения времени прорыва, таковое обуславливалось накоплением на участке прорыва достаточных запасов и средств для его осуществления; а это находилось в непосредственной зависимости от времени, необходимого для их создания и доставки на фронт. Располагая данными о производительности нашей военной промышленности и данными о заготовках за границей и принимая во внимание провозоспособность нашего северного пути, генерал Алексеев установил, что достаточное количество боевых средств и запасов на участке прорыва не может быть сосредоточено ранее начала 1917 г.; при этом был принят в расчет и значительный резерв этих запасов на случай, если бы пришлось в течение 1916 г. предпринять для отражения возможных атак противника операции, связанные со значительными расходами боевых припасов.

Введя в этот расчет данные климата, генерал Алексеев окончательно назначил для прорыва на Юго-Западном фронте март месяц 1917 г., и к этому сроку были приурочены все приготовления.

* * *

Не в наших, конечно, интересах было предпринимать в течение всего периода времени подготовки к прорыву на Юго-Западном фронте, то есть начиная с осени 1915-го и до весны 1917 г., какие бы то ни было наступательные операции значительных размеров, ибо восстановление боеспособности нашей армии и накопление запасов шло по известным нам причинам чрезвычайно медленно; поэтому всякая значительная операция на нашем фронте в течение 1916 г. могла отдалить назначенный для главного прорыва срок вследствие излишнего расхода для этих операций боевых запасов.

Однако нельзя было не считаться, с одной стороны, с возможностью какой-либо значительной наступательной операции противника, с другой же стороны, с возможной необходимостью крупных операций, вытекающих из наших союзных обязательств.

И действительно, дальнейший ход военных действий показал, сколь правильно и необходимо было предусмотреть при подготовке к главному прорыву известный резерв запасов и для таких операций, ибо в течение 1916 г. мы были волей-неволей принуждены предпринять две крупные операции в связи с нашими вышеупомянутыми обязательствами.

В феврале 1916 г. немцы предприняли решительную операцию прорыва на западном фронте в районе Вердена. Так как положение на французском фронте стало тотчас же критическим, мы вынуждены были для облегчения этого положения и отвлечения немецких сил предпринять крупную наступательную операцию на нашем Северо-Западном фронте в районе озера Нароч. На Северо-Западном фронте потому, что он был ближе всего к источникам пополнения боевыми запасами, каковые к моменту начала этой операции далеко еще не были восстановлены после нашего отступления в 1915 г. А так как положение у Вердена становилось всё более и более критическим, то нам пришлось начать операцию у озера Нароч в марте месяце, в самую весеннюю распутицу.

Этой операцией мы значительно облегчили положение у Вердена, где немцам, несмотря на их невероятную настойчивость, прорыв не удался и стоил им громадных жертв.

Но и нам операция у озера Нароч, «захлебнувшаяся, по выражению Людендорфа, в грязи и крови», стоила также немалых жертв.

15 мая 1916 г. австрийцы предприняли решительное наступление против Италии, где положение сразу же приняло катастрофический характер. Представители военной миссии Италии в Ставке так приуныли, что на них жалко было смотреть.

Буквально говоря, для спасения Италии нам в срочном порядке пришлось перейти в наступление на Юго-Западном фронте. На Юго-Западном фронте потому, что этот фронт был ближе всего к Италии и давление на австрийцев именно здесь быстрей всего должно было бы отразиться на итальянском театре военных действий, что на самом деле и произошло.

В самом начале июня войска генерала Брусилова стремительно атаковали австрийцев в районе Луцка и принудили их к поспешному отступлению; так началось Брусиловское наступление 1916 г.

Избранный для главной атаки район Луцка находился значительно севернее участка фронта, предназначенного для прорыва весной 1917 г., и потому наступление у Луцка не демаскировало наши приготовления на этом участке.

Брусиловское наступление, сопровождавшееся прорывом австрийского фронта в нескольких местах, развивалось столь успешно, что уже в конце июля месяца можно было надеяться достигнуть таких результатов, которые могли бы иметь решающее влияние на весь ход войны.

Однако этих результатов не удалось достичь, с одной стороны, потому, что к этому времени мы не успели сосредоточить на Юго-Западном фронте достаточных боевых припасов для операции таких размеров, с другой же стороны, потому, что австрийские войска на фронте нашего наступления были заменены свежими немецкими войсками, и в начале августа Брусиловское наступление было окончено.

Хотя это наступление и не достигло решающих для всей войны результатов, на которое мы в его начале и не рассчитывали, оно всё же достигло поставленной ему цели, то есть спасения Италии, и вместе с тем выявило столь значительную степень потери австрийской армией боеспособности и сопротивляемости, что в успехе подготовляемого нами к марту 1917 г. решающего наступления не могло быть уже ни малейшего сомнения.

Ход военных действий на нашем сухопутном фронте в течение 1916 г. показал, сколь целесообразно было верховное оперативное руководство ими и сколь правильны были сделанные расчеты по подготовке нашего решающего наступления, приуроченные к весне 1917 г., причем военные действия в 1916 г. были так направлены, что ими не была демаскирована наша подготовка к решающему наступлению, которое в 1916 г. застало австрийцев совершенно врасплох.

Осенью 1916 г. нашему верховному командованию пришлось решать еще один важный вопрос оперативного характера в связи с присоединением к Антанте Румынии и выступлением ее против Германии.

Уже с самого начала войны дипломатия Антанты всеми способами и средствами старалась привлечь на свою сторону Румынию и заставить ее принять участие в войне.

Помимо нашего посланника в Бухаресте А.С. Паклевского-Козела, пользовавшегося в Румынии большим влиянием, другим деятельным «агентом» в этом вопросе был начальник Дунайской речной флотилии Свиты его величества контр-адмирал М.М. Веселкин, сделавший из выступления Румынии свой «point d'honneur» (вопрос чести).

Дунайская флотилия, непосредственно подчиненная верховному командованию, была в начале войны образована из судов Русско-Дунайского пароходного общества с присоединением к ним нескольких канонерских лодок Черноморского флота; первоначальная задача этой флотилии состояла в военном снабжении Сербии по Дунаю, а после занятия Сербии противником деятельность ее личного состава и в первую очередь ее начальника адмирала Веселкина сосредоточилась на побуждении Румынии к выступлению.

М.М. Веселкин — любимец Государя и всего флота, «истинно русский человек», душа нараспашку, остряк, решительно никому спуску не дававший и в карман за словом не лазивший, гуляка-весельчак и хлебосольный барин — был как нельзя более подходящим к такой деятельности. В его распоряжение было дано на 2 миллиона рублей различных роскошных ювелирных изделий, которые он широкой рукой раздавал в виде «подарков» разным румынским деятелям и их женам, имевшим «право голоса» в вопросе выступления Румынии.

Однако, несмотря на все настояния дипломатии и адмирала Веселкина, Румыния всё время колебалась, главным образом из боязни Германии, которая через посредство мощной румынской германофильской партии оказывала сильное давление на румынское правительство.

В вопросе выступления Румынии наше верховное командование в лице генерала Алексеева держалось с чисто военной точки зрения противоположного мнения, считая это выступление нежелательным. Учитывая чрезвычайно низкую боеспособность румынской армии и полную ее неподготовленность к войне, генерал Алексеев справедливо полагал, что в случае выступления Румынии главная тяжесть военных действий на этом новом театре войны ляжет на наши плечи, как раз в то время, когда мы понесли большие потери при Брусиловском наступлении и когда наша подготовка к решительным операциям 1917 г. далеко не была еще закончена.

События, последовавшие за выступлением Румынии, полностью подтвердили опасения генерала Алексеева: румынская армия с молниеносной быстротой была разбита наголову, и нам пришлось протянуть свой сухопутный фронт до самого Черного моря, выделив для этого значительные силы, во главе которых был поставлен один из лучших наших военачальников генерал Щербачев.

Однако вопрос выступления Румынии мог рассматриваться и с иной точки зрения: Румыния с ее громадными хлебными, а главным образом нефтяными богатствами представляла собой для Германии — особенно к концу войны, когда ее запасы истощились, — слишком «лакомый кусок», и потому следовало ожидать, что немцы, если им не удастся привлечь ее на свою сторону, неминуемо ее просто-напросто завоюют. Этой точки зрения придерживалась дипломатия, стремясь «оторвать» Румынию от Германии и привлечь ее на сторону Антанты.

Правильность точки зрения дипломатии полностью подтверждена опубликованными ныне мемуарами немецких военачальников, из которых явствует, что завоевание Румынии определенно входило в планы войны германского командования.

Завоевание же Румынии Германией или выступление ее на стороне последней представляло собой для нас с чисто военной точки зрения громадную опасность, ибо этим немцы получали в свое распоряжение обширный плацдарм для удара во фланг и тыл нашего Юго-Западного фронта, чем могла бы быть пресечена возможность нашего перехода в наступление на этом фронте и вся подготовка к этому наступлению могла бы быть сведена на нет.

В этом случае нашему верховному командованию пришлось бы для восстановления положения принести гораздо большие жертвы, чем те, которые оно фактически принесло для поддержания Румынии после выступления ее на нашей стороне.

Всё это, по-видимому, не было в достаточной степени учтено генералом Алексеевым, на что указывает характер как будто «contre соеuг» (против желания) принятых им недостаточных мер для поддержания Румынии тотчас после ее выступления. Будь эти меры более решительными, быть может, удалось бы спасти румынскую армию от полного разгрома и этим значительно уменьшить количество наших сил, которые пришлось впоследствии выделить для удлинения нашего фронта до берегов Черного моря. Но, с другой стороны, просто невозможно было предвидеть, что 700-тысячная румынская армия окажется до такой невероятной степени ни на что не пригодной, как бы низко мы ни расценивали ее боеспособность. А генералу Алексееву после Брусиловского наступления и кровавых потерь в боях у озера Нароч приходилось, в интересах будущего нашего наступления в 1917 г., экономить наши силы.

Впрочем меры, которые мы принуждены были впоследствии принять в связи с разгромом румынской армии, не повлияли на нашу подготовку к решительному наступлению на Юго-Западном фронте, каковая полностью, несмотря на это, была закончена к назначенному сроку и точно по установленному плану.

* * *

В конце августа месяца 1916 г. Румыния наконец присоединилась к Антанте; к этому ее побудили не столько усилия дипломатии, сколько победоносное наступление Брусилова в Галиции.

Незадолго до этого и в самый разгар Брусиловского наступления я был командирован в Румынию для выяснения на месте общей там обстановки и для изучения, в связи с нашей подготовкой к Босфорской операции, агентурных сведений о положении в Турции и особенно в районе Босфора, каковые сведения были сосредоточены в центре нашей агентурной разведки Турции, находившемся в Бухаресте.

Так как Румыния была в то время еще нейтральна, а моя миссия имела к тому же и строго доверительный характер, мне пришлось обзавестись штатским платьем, каковое потом осталось при мне в Ставке; это спасло мне впоследствии жизнь при разгроме Ставки большевиками.

Прибыв в Рени, на берегу Дуная, где находилась база нашей речной флотилии, я был встречен ее начальником адмиралом М.М. Веселкиным, моим большим приятелем, с распростертыми объятиями. Он лично доставил меня на своем флагманском судне «Русь» в румынский порт Галац и дал мне ряд советов в связи с моей миссией.

Из обстоятельных разговоров с нашим посланником Паклевским-Козел, с нашим морским агентом капитаном 1-го ранга Н.А. Щегловым и с военным агентом полковником Татариновым, которые все скептически относились к выступлению Румынии, я вынес самое мрачное впечатление о ее боеспособности. Впечатление это еще более усилилось из разговоров с некоторыми румынскими деятелями и из личных моих наблюдений над жизнью в Бухаресте.

Но зато другая часть моей миссии, то есть выяснение положения в Турции, привела меня к отрадным заключениям, так как из всестороннего изучения с главой нашей агентурной разведки и моим другом капитаном 2-го ранга В.В. Яковлевым собранных им и тщательно проверенных сведений оказалось, что обстановка для нашей Босфорской операции весьма благоприятна и что Турция, несмотря на все усилия немцев, почти совсем утратила свою боеспособность.

На возвратном пути мне пришлось выслушать от М.М. Веселкина, ярого сторонника выступления Румынии, жестокую, но, по моему глубокому убеждению, малообоснованную критику скептической точки зрения наших дипломатических и военных представителей в Бухаресте, с которыми он из-за этого был «на ножах».

Провожая меня на вокзал, он передал мне довольно объемистый пакет со словами: «На, возьми и передай это Государю; здесь копченая колбаса и пармезан, которые он любит; только смотри, дай слово, что передашь ему лично, а то иначе всё слопают придворные лакеи и до него ничего не дойдет».

Признаться, такое поручение меня озадачило едва ли не больше, чем вся моя дипломатическая миссия, ибо так-таки «здорово живешь» вручить Императору и Самодержцу Всероссийскому кусок колбасы и сыра — дело не простое.

В тот же день по своем возвращении в Ставку я получил приглашение к царскому столу, но хотя обещание, данное Веселкину, и не выходило у меня из головы, я всё же не решился взять с собой его «подарка», желая посоветоваться сначала с кем-либо из придворных, как мне быть.

После завтрака во время «серкля» Государь подошел ко мне и спросил о результате моей командировки. Окончив доклад я замялся, не решаясь «при всем честном народе», состоявшем из высших сановников и придворных, докладывать и о колбасе с сыром. Государь заметил мое замешательство и со свойственной ему проницательностью, догадываясь, в чем дело, вывел меня из замешательства вопросом: «Должно быть, Веселкин мне что-нибудь прислал?» Ответив утвердительно и доложив, в чем состоит посылка Веселкина, я рискнул прибавить, что обещал Веселкину вручить ее лично Государю.

Государь улыбнулся и сказал: «Напишите Веселкину, что я его благодарю и что свое обещание вы исполнили, а пакет передайте графу Бенкендорфу».

После завтрака я снес пакет гофмаршалу графу Бенкендорфу, который — священнодействуя, — записал торжественно колбасу и сыр Веселкина в толстую книгу подарков «на Высочайшее имя приносимых», и после этого привезенная мною колбаса и сыр долгое время не сходили с царского закусочного стола.

* * *

Выше было уже сказано, что позиционная война на нашем сухопутном фронте сковала свободу маневрирования и свела верховное оперативное руководство к целесообразному выбору времени и места для лобовой атаки с целью прорыва фронта.

Но так как наш сухопутный фронт непрерывно тянулся от моря и до моря, возникал вопрос о возможности использования этих морей для широких стратегических маневров на флангах и в тылу неприятельского фронта, опиравшегося параллельно нашему на побережья этих морей.

История дает нам много примеров успешного и даже решающего использования для этих целей морей в обстановке больших войн, подобных обстановке войны на нашем фронте в 1916–1917 гг.

Так, например, искусное маневрирование английских войск по морю в Испании и Португалии во время Наполеоновских войн привело к поражению французов на фронте Пиренейского полуострова, каковое поражение, по признанию самого Наполеона и по заключению всех военных историков, положило начало крушению всей наполеоновской империи. В 1-й мировой войне распадению военной мощи Тройственного союза положила начало Салоникская экспедиция, которая представляла собой нечто иное, как стратегический маневр по морю в глубоком тылу общего расположения сил всего этого Союза. И, наконец, крушению германской военной мощи во 2-й мировой войне положил начало искусный и грандиозный маневр англо-американских войск по морю, приведший к образованию, после высадки в Нормандии, Второго фронта.

Однако для широкого и искусного использования моря в целях стратегического маневрирования верховное оперативное руководство должно обладать дарованиями, не только необходимыми лишь для руководства маневренной войной на сухом пути, но и значительно того большими, ибо здесь идет дело о согласовании действий двух совершенно разнородных элементов — суши и моря — и о правильной оценке оперативных возможностей двух столь разнохарактерных по своим свойствам вооруженных сил, как армия и флот.

Здесь Верховный Главнокомандующий должен обладать, помимо обычных свойств выдающегося полководца, глубоким знанием обстановки ведения войны и на суше, и на море; умением руководства маневрированием вооруженных сил в этих двух элементах; способностью правильной оценки боевых свойств армии и флота; и, наконец, широким размахом стратегической мысли в решении вопроса об использовании моря для маневрирования всей вооруженной силы, во главе которой он стоит.

Наш сухопутный фронт протягивался, как известно, от Балтийского до Черного моря.

На Балтийском море, где господство находилось в руках немецкого флота, значительно превосходившего наш Балтийский флот по силе, всякая возможность широкого стратегического маневрирования была исключена. Но зато эта возможность была полностью обеспечена на Черном море, где безусловное господство находилось в руках нашего Черноморского флота и где мы в 1916 г. уже имели транспортную флотилию, способную перебросить на неприятельское побережье в один прием целый армейский корпус усиленного состава, а впоследствии обеспечить снабжение и питание высаженной в 2–3 приема десантной армии силой до трех армейских корпусов со всеми их тыловыми учреждениями и службами.

На Черном море находился Босфорский пролив, завладение коим, как мы знаем, должно было иметь решающее влияние на исход всей войны. Эта стратегическая цель первостепенной важности могла быть достигнута лишь широким десантным маневром по Черному морю.

Однако, к великому сожалению, наше верховное командование не решилось осуществить этот маневр для завладения Босфором, главным образом потому, что оно в лице генерала Алексеева и его сухопутных сотрудников не обладало достаточно широким «размахом» стратегической мысли, свойственным выдающимся военачальникам, и к тому же не давало себе ясного отчета об оперативных возможностях морской вооруженной силы.

Подробному рассмотрению этого вопроса исключительной важности посвящены дальнейшие главы настоящих воспоминаний.

Черное же море в 1-ю мировую войну фактически было использовано лишь для простых перевозок более или менее крупных войсковых частей и для небольших десантных операций тактического характера на участке прибрежного фланга турецкого фронта, инициатива которых всецело принадлежит главнокомандованию на Кавказском театре военных действий, где эти операции производились.

Глава V. Верховное оперативное руководство военными действиями на морях. Назначение адмирала Колчака командующим Черноморским флотом

За всё то время, пока Государь оставался на посту Верховного Главнокомандующего, и до самого конца войны командующий Балтийским флотом был подчинен главнокомандующему Северо-Западным фронтом, а потому директивы верховного командования этому флоту имели лишь общий оперативный характер.

Директивы эти определяли задачу Балтийского флота в общем ходе военных действий всех наших вооруженных сил и состояли, как уже известно, в том, что: Балтийский флот должен был прочно оборонять подступы к столице с моря и для этого воспрепятствовать проникновению противника в Финский залив; а также оборонять правый фланг нашего фронта от нападений со стороны моря и для этого воспрепятствовать проникновению противника в Рижский залив, на который этот фланг опирался. Эту директиву командование Балтийским флотом расширило по собственному почину ведением наступательных операций внезапного характера в средней и южной части Балтийского моря.

В общем, ход военных действий на Балтийском море в 1916 г. был продолжением тех операций, которые велись на нем в 1915 г., но объем этих операций и их успешность значительно увеличились, ибо за зиму 1915/16 г. сила флота и оборонительная способность Балтийского театра войны значительно возросли.

В строй флота вступили четыре мощных броненосца, несколько больших быстроходных эскадренных миноносцев, несколько подводных лодок и много разных вспомогательных судов; вместе с тем за зиму было возведено много батарей и укреплений на берегах и островах обоих заливов, что обратило эти заливы в сильно укрепленные районы, дополненные многочисленными минными заграждениями.

В течение 1916 г. немецкий флот не сделал ни одной попытки прорваться в Рижский залив и вести там операции для поддержки своего сухопутного фронта; между тем части нашего флота, оперировавшие в этом заливе, оказывали мощную поддержку нашему приморскому флангу бомбардированием судовой артиллерией большого калибра позиций немецких войск на берегу и внезапными высадками небольших отрядов в тыл приморского фланга немецкого фронта.

Поздней осенью 1916 г. одиннадцать немецких быстроходных миноносцев, составлявших самую мощную минную флотилию немцев, сделали попытку прорваться в Финский залив, закончившуюся для них катастрофой; семь из них погибли на наших минных заграждениях.

Наши легкие силы, поддержанные броненосцами, продолжали так же, как ив 1915 г., вести смелые наступательные операции в водах полного господства противника; операции эти, состоявшие главным образом в постановке минных заграждений, имели целью затруднить морские сообщения немцев с их войсками на побережье Балтийского моря и со Швецией, откуда Германия получала чрезвычайно для нее важное снабжение. В этих операциях участвовали наши и английские подводные лодки, проникшие через Зунд в начале войны в Балтийское море и присоединившиеся к Балтийскому флоту.

Операции эти нанесли известный вред противнику, но главным образом способствовали поддержанию духа, особенно среди экипажей больших судов, которые принимали в этих операциях участие в качестве тактической опоры для легких сил.

В 1916 г. среди экипажей больших судов, вследствие вынужденного их относительного бездействия, начали появляться признаки деморализации, выразившиеся в беспорядках, неожиданно вспыхнувших на одном из них. В связи с этим верховное командование значительно видоизменило свою директиву, которой были ограничены в 1915 г. права командующего флотом употреблять новые броненосцы для наступательных операций; после этого они стали много чаще принимать в этих операциях участие, что благотворно подействовало на дух их экипажа, и беспорядки на них, до начала революции, больше не повторялись.

В общем Балтийский флот до самой революции полностью, и даже с лихвой, выполнил все поставленные ему задачи, а немецкий флот не рисковал предпринимать на Балтийском море никаких более или менее значительных операций вследствие искусно и прочно организованной нами обороны этого морского театра военных действий.

* * *

31 мая 1916 г. произошло главное морское событие 1-й мировой войны: Ютландское сражение между английским и немецким флотом.

Сражение это, закончившееся для англичан крупным «тактическим неуспехом», ибо они понесли значительно большие потери, чем немцы, не имело, однако, вредных для них стратегических последствий, и обстановка на море не изменилась в пользу немцев после этого сражения.

По дошедшим в Ставку к нам первым сбивчивым сведениям об английских потерях в этом сражении можно было заключить, что англичане потерпели значительное поражение, тем более что эти сведения исходили из официального английского источника. В течение трех дней, пока не были получены исчерпывающие сведения об истинном положении вещей, адмирал Филимор, глава военной миссии в Ставке, пребывал в состоянии большого переполоха, часами думал и гадал с нами о том, как сие могло случиться, и опасался даже за судьбу Англии, существование которой было неразрывно связано с ее владычеством на море.

Впоследствии носились слухи, что английские правители намеренно опубликовали такие сбивчивые и неясные сведения, по которым в первый момент можно было думать о поражении английского флота, для того чтобы этим вызвать резкое падение английских ценностей на американской бирже и скупить их там по низкой цене. Верно ли это, трудно сказать, но со стороны «коварного Альбиона» — возможно.

Здесь, однако, не могу не упомянуть, что до встречи немецкого флота у Ютланда с целым английским флотом, чего немцы тщательно старались избежать, дошло лишь благодаря одной чрезвычайно важной услуге, которую мы англичанам в начале войны оказали, но которую они старательно замалчивают и не придают ей того громадного значения, которое она в действительности имеет.

Дело было в следующем. В самом начале войны немецкий крейсер «Магдебург» выскочил ночью в тумане на островок Оденсхольм в устье Финского залива; и выскочил так, что носовая часть корпуса оказалась на суше. На рассвете сопровождавшие крейсер миноносцы сняли с него почти всю команду и ушли; на нем осталось лишь несколько матросов и командир крейсера фон Хабеннихст, что значит «ничего не имеющий» — в данном случае фамилия «вещая», ибо он, как мы сейчас увидим, лишился всего и даже свободы. Утром на крейсер был послан отряд наших матросов во главе с лейтенантом Хамильтоном, потомком перешедшего при Петре Великом на нашу службу англичанина, с приказанием завладеть крейсером. Когда от него было получено известие о положении вещей на крейсере, командующий флотом приказал немедленно спустить водолазов с находившихся вблизи наших крейсеров, чтобы обследовать повреждения крейсера «Магдебург» и заодно посмотреть, не лежат ли вблизи него на дне секретные сигнальные книги и кодексы, каковые, по уставу всех флотов, должны выбрасываться в таких случаях за борт, если их нельзя сжечь в топках. И действительно: все эти книги и кодексы шифров радиосвязи лежали как раз под мостиком, откуда они были выброшены за борт, за невозможностью сжечь их, ибо вода немедленно после крушения залила топки.

Вместе с тем Верховный Главнокомандующий повелел оставить командиру крейсера его оружие и предоставить ему право взять с собой всё свое личное имущество. Однако он был так расстроен, что, обойдя свою каюту, не взял ничего, кроме одного галстука (!). Но, сходя с трапа, он увидел наших водолазов и, поняв в чем дело, едва не потерял сознание. Об этом было немедленно сообщено в Ставку, откуда последовало распоряжение содержать капитана 1-го ранга фон Хабеннихста в плену в строжайшей изоляции без права общения и переписки с кем бы то ни было, дабы он не мог сообщить каким бы то ни было путем в Германию, что в наших руках находятся сигнальные книги и шифры немецкого флота.

Благодаря этому мы в течение всего 1915 г. и 1916 г. свободно расшифровывали все немецкие секретные радиодепеши, что значительно способствовало успеху наших действий.

Вместе с тем копии немецких шифров были нами переданы нашим союзникам, и лишь благодаря расшифрованным немецким оперативным радиоприказам перед началом Ютландской операции англичанам удалось застигнуть со всеми своими силами немецкий флот, который во что бы то ни стало стремился такой встречи избежать, намереваясь давать бой лишь частям английского флота.

Немцы лишь после Ютландского сражения стали догадываться, что противник располагает его шифрами, и их переделали, не изменяя, однако, их системы, вследствие чего английские специалисты этого дела вскоре и эти новые шифры разгадали.

Из этого видно, сколь была значительна оказанная нами англичанам услуга.

* * *

Вступление в строй закончивших к концу 1915 г. свою постройку на черноморских верфях мощных броненосцев и эскадренных миноносцев новейшего типа позволило значительно усилить наступательные операции Черноморского флота против берегов и морских сообщений противника.

Операции эти были главным образом направлены на уничтожение порта Зангулдак и лежащих в его непосредственной близости единственных турецких угольных копей, откуда Константинополь и турецко-немецкий флот снабжались углем, а также на прекращение морских сообщений между Константинополем и Трапезундом, по коим производилось снабжение турецкой армии, действовавшей в Анатолии против нашей Кавказской армии.

К осени 1916 г. операции эти привели к разрушению копей и портовых сооружений Зангулдака и к уничтожению всех паровых и более или менее значительных парусных судов турецкого торгового флота, последствием чего явилось полное прекращение снабжения Константинополя углем, а турецкой армии боевыми запасами по морю.

Это чрезвычайно затруднило и так уже тяжелое положение Турции и турецко-германского флота, ибо впредь пришлось доставлять уголь по уже сильно обремененной железной дороге из Германии, а снабжение Анатолийской армии боевыми запасами производить на расстоянии тысячи километров сухим путем без железных дорог.

Однако, несмотря на наличие в составе Черноморского флота новых мощных броненосцев, набеги немецких крейсеров на Кавказское побережье продолжались, ибо наши броненосцы были тихоходные и не могли их настичь.

Набеги эти послужили в течение зимы 1915/16 г. предметом резких жалоб наместника на Кавказе великого князя Николая Николаевича верховному командованию и раздражали общественное мнение.

Набеги эти могли быть прекращены лишь путем тесной блокады или минирования Босфора. Но, несмотря на повторные указания верховного командования командующему Черноморским флотом адмиралу А.А. Эбергардту в этом смысле, командование Черноморским флотом упорно отказывалось принять эти меры, ссылаясь на то, что для блокады Босфора нет вблизи его подходящих баз, а для минирования не хватает мин заграждения, ибо большинство минного запаса было израсходовано для обороны наших берегов.

Хотя эти возражения были до известной степени справедливы, всё же Морской Штаб Верховного Главнокомандующего полагал, что даже в существующей обстановке и с наличными средствами Черноморского флота можно было бы предпринять более энергичные действительные меры в районе Босфора в целях воспрепятствования выходу судам турецко-немецкого флота в Черное море.

При выяснении этого вопроса оказалось, что главным противником этих мер был начальник оперативного отделения штаба командующего Черноморским флотом капитан 2-го ранта Кетлинский, пользовавшийся неограниченным доверием и поддержкой командующего флотом А.А. Эбергардта.

В целях побуждения командования Черноморским флотом к более энергичным действиям против Босфора я был командирован с соответствующими указаниями верховного командования в Севастополь, где был в достаточно недружелюбной степени встречен чинами штаба флота.

Подкрепленные рядом неопровержимых стратегических и тактических доказательств, продолжительные мои разговоры с Кетлинским и чинами штаба, находившимися всецело под его влиянием, не привели ни к каким результатам. Это было тем более странным, что Кетлинский был одним из талантливейших офицеров нашего флота и что принятые впоследствии против Босфора энергичные меры, назначенным вскоре после этого новым командующим флотом адмиралом А.В. Колчаком, немедленно достигли полностью желаемых результатов.

Упорство Кетлинского в этом вопросе было настолько загадочным, если не сказать больше, что в лучшем случае можно было подозревать в нем недостаток личного мужества, необходимого для ведения решительных операций. Моя поездка послужила лишь к обострению отношений между Морским Штабом Верховного Главнокомандующего и командованием Черноморским флотом и дало повод по возвращении моем в Ставку к острой переписке моей с чинами штаба Черноморского флота, принявшей вскоре с их стороны недопустимые, особенно в военное время, формы.

В конце концов начальником Морского Штаба Верховного Главнокомандующего был дан командующему Черноморским флотом совет заменить Кетлинского другим, более отвечающим оперативной работе офицером, на что адмирал А.А. Эбергардт ответил категорическим отказом и заявлением, что он всецело разделяет оперативные взгляды своего начальника оперативного отделения и с ним не расстанется. Тогда было принято решение о смене самого адмирала Эбергардта.

Но привести в исполнение это решение было не так просто, ибо адмирал Эбергардт пользовался благоволением Государя и поддержкой флаг-капитана его величества адмирала Нилова, с которым он был в дружеских отношениях. Вследствие этого морской министр и начальник Морского Штаба Верховного Главнокомандующего опасались натолкнуться на отказ со стороны Государя.

Тогда в Морском Штабе был составлен строго научно обоснованный, всеподданнейший доклад, в котором деятельность командования Черноморским флотом была подвергнута объективной критике, и, к вящему удивлению адмиралов И.К. Григоровича и А.И. Русина, этот доклад был Государем утвержден без единого слова возражения.

По этому докладу адмирал Эбергардт был назначен членом Государственного Совета, а на его место был назначен самый молодой адмирал русского флота А.В. Колчак, показавший своей блестящей деятельностью в Балтийском море выдающиеся способности командования.

После этого я был срочно командирован в Ревель к адмиралу А.В. Колчаку, чтобы сопровождать его на пути к его новому назначению и, не теряя времени, изложить ему во всех деталях обстановку в Черном море, с которой он не был знаком, так как никогда в этом море не служил.

В Ревеле А.В. Колчак в один день сдал командование минной дивизией и, взяв с собой капитана 1-го ранга М.И. Смирнова — того самого, который был при Дарданелльской операции, — для назначения его вместо Кетлинского начальником оперативного отделения штаба Черноморского флота, выехал в тот же день вместе со мной в Ставку.

В пути мы трое, объединенные единством взглядов по нашей совместной службе в Морском Генеральном штабе и связанные взаимными чувствами симпатии, подробно обсудили обстановку в Черном море, и А.В. Колчак, со свойственной ему ясностью ума и решительностью, принял определенную точку зрения на направление операций в Черном море, каковую немедленно по своем прибытии в Севастополь стал неукоснительно проводить в жизнь.

В Ставке А.В. Колчак был милостиво принят Государем и произведен в вице-адмиралы; в тот же день он выехал дальше в Севастополь, где 15 июля 1916 г. вступил в командование Черноморским флотом.

* * *

Не могу здесь не остановиться на воспоминании о замечательной личности А.В. Колчака.

С ним меня сблизила, помимо совместной службы в Морском Генеральном штабе, усиленная совместная деятельность в С.-Петербургском военно-морском кружке, сыгравшем значительную роль в деле возрождения флота после несчастной войны с Японией.

В кружке этом, основанном лейтенантом А.Н. Щеголевым, создателем Морского Генерального штаба, объединилось несколько молодых офицеров, среди которых А.В. Колчак играл руководящую роль, поставивших себе целью провести в жизнь ряд мероприятий, необходимых для восстановления боеспособности горячо ими любимого родного флота. На заседаниях этого кружка в продолжительных дебатах всесторонне обсуждались доклады его членов о предполагаемых ими различных мероприятиях, и решения, выносимые кружком, нередко служили основанием предпринимаемых морским министерством реформ.

В этих дебатах неизменно принимал самое горячее участие А.В. Колчак и нередко сам ими руководил.

Портрет А.В. Колчака выразительнее всего описан Г.К. Графом в его труде «На «Новике»:

«Небольшого роста, худощавый, стройный, с движениями гибкими и точными. Лицо с острым, четким, точно вырезанным профилем; гордый с горбинкой нос; твердый овал бритого подбородка. Весь его облик — олицетворение силы, ума, энергии, благородства и решимости».

Физический облик этот полностью отражал его замечательные духовные свойства вождя: он прежде всего безгранично любил свое дело и был проникнут до самозабвения чувством долга, что и привлекало к нему все сердца; ничего не было на свете, чем бы он не пожертвовал для исполнения того, что он считал своим долгом. Смелый и до крайности решительный, он подчинял своей железной воле не только своих сотрудников, но и своих начальников. Свои взгляды и требования он зачастую проводил, не останавливаясь даже перед сильной резкостью в своих отношениях с людьми. Его пылкая и напряженная натура не терпела никаких препятствий, и в деле он всем своим существом «горел, как в небе свеча».

Все события его трагически закончившейся жизни ярко отражали возвышенные его духовные качества.

Молодым офицером он принял участие в полярной экспедиции барона Толя на судне «Заря». Во время второй зимовки в вечных льдах Толь отправился один, на санях, на не обследованный еще остров Беннета и не вернулся. Тогда Колчак с опасностью для жизни, в сопровождении нескольких матросов, на китоловном вельботе отправляется в поиски за ним, достигает острова Беннета и, не найдя барона Толя, возвращается — претерпев невероятные трудности и лишения в пути, — в устье Енисея. Здесь он узнает о том, что началась война с Японией, и вместо того, чтобы вернуться в Россию, на заслуженный отдых после двухлетней полярной экспедиции, он отправляется прямо туда — куда зовет его долг, — на войну в Порт-Артур.

В Порт-Артуре он, командуя миноносцем, отличается своей смелостью и награждается золотым оружием «за храбрость».

По возвращении после войны в Россию он всем своим существом отдался работе по восстановлению боевой мощи нашего флота и был первым начальником организационно-тактического отделения вновь созданного Морского Генерального штаба.

А.В. Колчак не был любвеобильным семьянином; на первом месте у него была его работа и его служебный долг.

1-я мировая война застает его на посту начальника оперативного отделения штаба командующего Балтийским флотом. Его единоличной инициативе и разработке принадлежат планы невероятно смелых операций постановок минных заграждений в немецких водах, вдали от наших баз.

Лично участвуя в этих операциях, он, даже ценой резких столкновений с начальниками отрядов, выполнявших эти операции, добивался, чтобы они, несмотря на крайнюю опасность, были доведены до самого решительного конца. И наряду с адмиралом Эссеном именно он, Колчак, положил свой отпечаток на до дерзости смелые операции Балтийского флота, за что и был награжден Георгиевским крестом.

Таков был вождь, вступивший в середине июля месяца 1916 г. в командование Черноморским флотом, коему в древности было бы, несомненно, отведено место среди героев Плутарха.

* * *

Первым действием адмирала Колчака тотчас же после вступления в должность командующего флотом был сигнал: «флоту сняться с якоря и выйти в море!»

Проделав в море ряд эволюций и вернувшись в Севастополь, он вызвал к себе начальников дивизионов миноносцев, сформировал из них особый отряд, во главе которого поставил прибывшего с ним из Балтийского моря капитана 1-го ранга М.И. Смирнова, и немедленно отправил этот отряд ставить мины у Босфора.

Командиры Черноморских миноносцев, не привыкшие к такой молниеносной решительности, были немало этим озадачены, тем более что прежнее командование флотом считало операции минирования Босфора не только слишком рискованными, но даже вообще невыполнимыми.

Однако Черноморские миноносцы под предводительством такого смелого и опытного начальника, каким был М.И. Смирнов, полностью выполнили поставленную им задачу, и с тех пор почти каждую ночь они, под самыми турецкими батареями, забрасывали минами вход в Босфор.

Результат этого был тот, что оба немецких крейсера «Гебен» и «Бреслау» подорвались на этих минах и получили тяжкие повреждения. И начиная с июля месяца 1916 г., то есть начиная с вступления адмирала А.В. Колчака в командование флотом, до июня месяца 1917 г., когда он это командование покинул, ни одно неприятельское судно больше не появлялось на Черном море: весь турецко-германский флот, вернее его остатки, был «закупорен» в Босфоре.

С тех пор никто больше не тревожил наших берегов, и нарекания на Черноморский флот прекратились.

Установленное вследствие этого полное господство нашего флота на Черном море открывало и обеспечивало широкую возможность крупных наступательных операций, а в первую очередь возможность осуществления Босфорской операции.

Всё это показывает, сколь правильны были оперативные требования, которые верховное командование предъявляло Черноморскому флоту, и сколь целесообразны были решения о смене адмирала А.А. Эбергардта и назначении адмирала А.В. Колчака на его место.

Для историка же это может послужить отличным примером влияния личности начальника на войне.

* * *

В начале октября 1916 г. от самовозгорания пороха на броненосце «Императрица Мария» взорвались носовые бомбовые погреба; вспыхнул громадный пожар, угрожавший взрывом всех остальных погребов.

Несмотря на страшную опасность, адмирал Колчак немедленно отправился на броненосец и лично руководил тушением пожара, но все принятые меры оказались тщетными, и броненосец затонул. Адмирал Колчак последним покинул гибнущее судно.

Хотя гибель «Императрицы Марии» существенно не изменила благоприятное для нас положение на Черном море, тем более что вскоре после этого вступил в строй закончивший свою постройку броненосец того же типа «Император Александр III», всё же гибель «Императрицы Марии» глубоко потрясла А.В. Колчака.

Со свойственным ему возвышенным пониманием своего начальнического долга он считал себя ответственным за всё, что происходило на флоте под его командой, и потому приписывал своему недосмотру гибель этого броненосца, хотя на самом деле тут ни малейшей вины его не было.

Он замкнулся в себе, перестал есть, ни с кем не говорил, так что окружающие начали бояться за его рассудок. Об этом начальник его штаба немедленно сообщил по прямому проводу нам в Ставку.

Узнав об этом, Государь приказал мне тотчас же отправиться в Севастополь и передать А.В. Колчаку, что он никакой вины за ним в гибели «Императрицы Марии» не видит, относится к нему с неизменным благоволением и повелевает ему спокойно продолжать свое командование.

Прибыв в Севастополь, я застал в штабе подавленное настроение и тревогу за состояние адмирала, которое теперь начало выражаться в крайнем раздражении и гневе.

Хотя я и был по прежним нашим отношениям довольно близок к А.В. Колчаку, но, признаюсь, не без опасения пошел в его адмиральское помещение; однако переданные мною ему милостивые слова Государя возымели на него чрезвычайно благотворное действие, и после продолжительной дружеской беседы он совсем пришел в себя, так что в дальнейшем всё вошло в свою колею, и командование флотом пошло своим нормальным ходом.

* * *

Тотчас же по вступлении адмирала Колчака в командование Черноморским флотом в Черном море начали под его руководством энергично и спешно готовиться к Босфорской операции, горячим сторонником которой был он сам и чины его штаба, чего нельзя было сказать о его предшественнике и сотрудниках последнего.

Операцию предполагалось предпринять до начала осенних непогод, то есть не позднее конца сентября 1916 г.

В оперативном отделении штаба были разработаны под руководством М.И. Смирнова и в согласии с Морским Штабом Верховного Главнокомандующего детальные планы операции, и были составлены подробные инструкции для производства десанта.

Был сформирован большой тралящий караван, и были на нем разработаны весьма искусные методы ночного траления, дабы иметь возможность, не привлекая внимания турок, протралить ночью, перед началом операции, широкие проходы в наших минных заграждениях у Босфора. Эти методы, проверенные ночным тралением наших заграждений перед Варной, дали блестящие результаты.

Одновременно с этим производилась усиленная разведка побережья, прилегающего к Босфору, и самого Босфорского укрепленного района, путем высадки по ночам, с миноносцев агентов разведывательного отделения штаба флота, тщательным обследованием и фотографированием через перископ подходивших вплотную к берегам Босфора наших подводных лодок и усилением разведывательной работы нашего агентурного центра в Бухаресте.

Транспортная флотилия, окончившая во всех деталях свое формирование и организацию еще весной этого года, пополнила свои запасы и была в любой момент готова к перевозке и высадке десантного отряда.

Одним словом, в Черном море всё было к предполагаемому сроку готово. Ожидали лишь назначения десантных войск и повеления начать операцию.

Благосостояние и безопасность всякого государства зависят от решения известных внешнеполитических задач, которые имеют в его историческом развитии решающее значение, а потому и называются жизненными.

Задачи эти составляют неизменную основу государственной политики всякого государства, и правительства неуклонно стремятся разрешить их в возможно полной степени.

Такими задачами являются, например: для Англии — владычество на морях; для Франции — так называемые естественные границы (Рейн, Альпы, Пиренеи); для Италии и Японии — экспансия из-за избытка народонаселения и т. д.

Для России же такой государственной задачей первостепенной важности является обеспечение ее морских сообщений с бассейном Средиземного моря через турецкие проливы, то есть, кратко говоря, так называемый вопрос о проливах.

Так как не только большинство иностранной интеллигенции, но и значительная часть русской интеллигенции не отдает себе ясного отчета в степени важности для России этого вопроса, не бесполезно будет, в интересах полного понимания дальнейшего изложения настоящих воспоминаний, привести здесь краткие сведения о том, как этот вопрос появился в русской внешней политике и какое место он в ней занимал в течение исторического развития России от Петра Великого до 1-й мировой войны.

В России XVII и начала XVIII века один только Петр Великий ясно сознавал то громадное значение, которое имеют для развития государства морские пути сообщения. Проникнутый этим сознанием, он решительно направил все усилия России к обеспечению себе возможности широкого пользования морскими путями сообщения и положил эту проблему в основу русской внешней политики.

Систематическая и упорная работа Петра в этой области дала блестящие результаты: он лично заложил прочные основания русского владычества на Балтийском море и приступил к решению второй части этой проблемы на Юге, положив взятием Азова первый камень того основания, на котором, по его заветам, должно было быть впоследствии воздвигнуто здание русского владычества и на Черном море. Уже при нем первый русский корабль пошел через Босфор в бассейн Средиземного моря — тысячелетнюю колыбель благосостояния и культуры европейских народов.

Направив Россию на путь ее грядущей славы и величия, Петр почил. Но его гений озарял собой еще целое столетие, и его наследники, следуя его заветам, продолжали упорную работу на предначертанном им пути. В конце XVIII века великая Екатерина окончательно утвердила господство России на Балтийском море и завоеванием Крыма положила прочное основание владычеству России на Черном море.

В течение всего XVIII века морская проблема была руководящим основанием всей деятельности России и внесла в эту деятельность полную ясность и определенность, без чего не могут быть достигнуты исчерпывающие результаты. И эти результаты не замедлили сказаться: к концу XVIII века Россия — за какие-нибудь сто лет — обратилась из полукультурного и слабого государства в мощную и великую империю.

И этим сказочным превращением Россия главным образом обязана тому, что наследники Петра, непрерывно и энергично следуя по предначертанному им пути, выводили Россию твердой рукой на широкий простор морских сообщений.

XIX век принял в наследство от XVIII русскую морскую проблему, окончательно решенной на Балтийском море и на прочном пути к ее разрешению на Черном море; ему оставалось лишь докончить начатое Петром и продолженное Екатериной дело утверждения русского владычества на Черном море и для этого обеспечить морские сообщения этого моря через турецкие проливы с бассейном Средиземного моря.

Но ряд огромных мировых политических и социальных потрясений, захвативших собой и Россию в начале XIX века, отвлек ее внимание от морской проблемы и бросил ее политику в водоворот европейских дел. Умами руководителей внешней политики России всецело завладели мысли о водворении порядка в Европе после страшных потрясений французской революции и кровавого периода Наполеоновских войн; все их заботы были направлены на то, чтобы оградить Россию от натиска новых идей и социальных вожделений, брошенных в массы французской революцией.

Идеи здравого национального эгоизма в русской политике уступили место соображениям европейской солидарности перед лицом общей социальной опасности, кои выразились в столь невыгодных для России Священном союзе и Союзе трех императоров.

Предначертания Петра Великого, красной нитью прошедшие через внешнюю политику России в течение всего XVIII века, потонули в водовороте этих событий.

Русская морская проблема с начала XIX века не только уже не была главной базой русской внешней политики, но совсем даже исчезла из сознания русских государственных деятелей.

После того как улеглись великие бури, захватившие Европу на рубеже этих двух столетий, русская морская проблема появляется вновь в политике России при Николае I. Однако она уже не занимает в этой политике ту главенствующую роль, какую она имела в XVIII веке.

Сама ясность и определенность формулировки этой проблемы затемняется пущенным в то время в обращение лозунгом: «Воздвигнуть крест на Св. Софии». В сознании недальновидных деятелей того времени морская проблема переходит из плоскости императивной государственной необходимости, на каковой она была в XVIII веке, в плоскость религиозно-мистическую.

Всё же при Николае I начинается восстановление нашей морской силы, пришедшей в начале XIX столетия в упадок, и посвящается известное внимание подготовке военного решения вопроса о проливах.

Но прежде чем эта подготовка была закончена, на морскую силу в Черном море обрушивается сокрушающий удар Крымской войны. Европейские державы — и в первую очередь Англия, проглядев прогресс России на предначертанном Петром пути в течение XVIII века, решают остановить Россию на том последнем этапе этого пути, который должен вывести ее в бассейн Средиземного моря, и выступают против нее в 1854 г. на стороне Турции.

После уничтожений русской морской силы в результате Крымской войны 1854–1855 гг. русская морская проблема вступила в период шатания и неопределенности во внешней политике России, чему, конечно, главным образом способствовало наложенное на Россию после Крымской войны запрещение содержать флот на Черном море.

В течение всей второй половины XIX века морская проблема постепенно теряет ту единственно правильную ориентацию, которую ей дал Петр Великий. Взоры русских государственных деятелей, отдающих себе отчет в важности свободных морских путей для России, обращаются — под влиянием чинимых России Европой на юге препятствий — на дальний север. В 1880-х и начале 1890-х гг. в правительственных сферах развивается борьба между сторонниками северных морских путей и поборниками идеи выдвижения морской вооруженной силы на Балтийском море ближе к датским проливам с целью контроля над сообщениями этого моря с бассейном Атлантического океана. В этой борьбе побеждают сторонники «балтийской» идеи, и в результате этой победы создается база флота в Либаве. Черное море, где лежит единственное верное решение русской морской проблемы и куда должны были бы быть направлены все усилия, — окончательно забывается.

И, наконец, следуя бессистемным изгибам мысли русских государственных людей того времени, забывших ясный и определенный путь, начертанный Петром, русская морская проблема устремляется в конце XIX века на Дальний Восток к Тихому океану. Туда — в пространство, ничем не связанное с реальными интересами России, — направляются все ее морские усилия. Черное море не только в умах государственных деятелей, но даже в сознании самой морской среды обращается в пасынка русской морской мысли.

После уничтожения русской морской силы на Дальнем Востоке в войне с Японией морская проблема вновь возвращается в Европу и здесь воплощается в своеобразную формулу: «ключи от морских сообщений через Босфор лежат в Берлине», — каковая формула кладется в основу воссоздания русского флота после несчастной войны с Японией.

В связи с этим все усилия и средства направляются в первую очередь на создание флота и подготовку к войне на Балтийском море, в результате чего Россия вступает в 1-ю мировую войну совершенно неподготовленной, именно на Черном море, где фактически лежит единственно правильное и целесообразное решение вопроса ее морских сообщений с внешним миром.

Лучшим доказательством полного исчезновения перед 1-й мировой войной вопроса о проливах является тот факт, что в конце прошлого столетия был упразднен так называемый Одесский десантный батальон, в котором были сосредоточены десантные средства, материалы и десантные боты, предназначавшиеся для операции захвата Босфора.

Если бы государственные деятели России, после восстановления в 1871 г. ее права содержать флот на Черном море, решительно направили главные свои усилия на выполнение последнего этапа предначертанного Петром Великим обеспечения наших южных морских сообщений и произвели бы соответствующую военно-морскую подготовку для операции захвата Босфора, Россия могла бы в самом начале 1-й мировой войны легко осуществить эту операцию и тем, как мы уже знаем, не только победоносно окончить войну, но вместе с тем и окончательно решить свою морскую проблему в полном ее объеме.

Непонимание государственными деятелями России XIX века ее морской проблемы и шатания в связи с этим русской внешней политики в течение прошлого и в начале настоящего столетия погубили великое дело Петра. Русским поколениям XX века предстоит трудная задача начинать это дело сызнова.

* * *

Первостепенная важность в политико-экономической жизни России безопасности морских путей сообщений через турецкие проливы и возможность свободного пользования ими во время войны и мира основана на следующих соображениях, вытекающих из физико-географических условий, изменить которые человечество не может.

Россия была и долгое время еще будет страной земледельческой, благосостояние которой покоится на экспорте зерновых продуктов и всякого рода сырья, составляющих ее основное национальное богатство. Принимая во внимание, что себестоимость добычи сырья во всех цивилизованных странах более или менее одинакова, возможность его сбыта на внешних рынках — или, вернее, успешная конкуренция сырья во внешней торговле, — всецело зависит от дешевизны подвоза к рынкам сбыта. Морские пути сообщения были и всегда будут значительно дешевле сухопутных, ибо водная поверхность представляет собой даровой природный путь, тогда как прокладка и содержание путей на суше стоит очень дорого. Вместе с тем сырье представляет собой громоздкий по своему объему и тяжести товар, а вследствие этого оно гораздо удобнее и с меньшими затратами поддается перевозке морем, нежели сухим путем. Кроме того, морские пути сообщения связывают Россию с целым рядом стран, с которыми она не имеет непосредственных сухопутных сообщений или от которых она отделена морями.

Всё это ясно показывает, что благосостояние России, основанное на реализации ее природных богатств, находится в прямой зависимости от возможности пользоваться во всякое время морскими путями для своей внешней торговли. И действительно, с той поры, как Петр Великий открыл для России доступ к морю, ее культурное развитие и накопление национального богатства двинулось вперед гигантскими шагами.

В период, предшествовавший 1-й мировой войне, почти 80 % вывоза России совершалось морем; из этого морского вывоза 60 % падало на долю Черного моря; 35 % на долю Балтийского моря и 5 % на долю остальных морей, причем выявилась неуклонная тенденция повышения процентуального участия черноморских морских путей сообщения в общем морском экспорте России.

В XVIII веке, когда в состав Российского государства еще не входили богатейшие сырьем края Новороссии и Кавказа, экономическая жизнь России естественно тяготела к Балтийскому морю; поэтому правители России сосредоточили свое внимание на упрочении ее господства на этом море, что к концу XVIII века и было достигнуто; когда же в XIX веке закончилось присоединение земель, естественно тяготеющих к Черному морю, и когда обнаружилось, что природные богатства этих земель во много раз значительнее богатства других земель России, во всей широте встал перед правителями России вопрос о черноморских путях сообщения.

С течением времени, по мере развития эксплуатации этих земель, становилось всё более и более ясным, что их богатства займут главенствующее значение в экономической жизни России, и в связи с этим вопрос обеспечения южных морских путей для реализации этих богатств занимал всё более важное положение во внешней политике России до самого конца XIX века, когда, как мы знаем, он на вечное несчастье России исчез из этой политики вследствие ее устремления на Дальний Восток.

До этого, однако, вопрос обеспечения черноморских путей сообщения, составлявший одну из главных целей всех наших войн с Турцией в XIX веке, занимал доминирующее положение в нашей внешней политике.

Обеспечение же черноморских путей сообщения состоит в решении вопроса о проливах, ибо все главные морские пути, связывающие многочисленные порты Черного моря с бассейном Средиземного моря и далее со всей водной поверхностью земного шара, проходят через проливы Босфор и Дарданеллы, которые находятся в турецкой, неприятельски к России расположенной, власти.

Закрытие этих проливов, каковое благодаря особо благоприятным в них для противника военно-географическим условиям достигается с чрезвычайной легкостью, самым тяжелым образом немедленно отражается на экономической жизни России.

В 1912 г. Турция, находясь в войне с Италией, была вынуждена, по военным соображениям, закрыть проливы. Вследствие этого все порты Черного моря оказались отрезанными от внешнего мира, хотя Россия и соблюдала в этой войне строгий нейтралитет. Это вызвало немедленно ультимативный протест со стороны России, вследствие чего Турция должна была поспешно открыть проливы. Однако, несмотря на то, что проливы были закрыты лишь в течение нескольких дней и несмотря на то, что на всех других морях российский товарообмен ничем не был стеснен, русская внешняя торговля потерпела за эти несколько дней многомиллионные убытки.

Из этого случая ясно видно, насколько для России болезнен и сложен этот вопрос о проливах, раз она может лишиться главного морского пути для своей торговли даже и в том случае, когда она не находится в войне с Турцией.

Закрытие же проливов во время 1-й мировой войны закончилось, как мы уже в первой части этих воспоминаний видели, для России страшной катастрофой.

Никто в мире лучше англичан не отдает себе отчета в том, сколь уязвима эта «Ахиллесова пята» России, и никто с таким упорством и последовательностью не вел в течение всего прошлого и настоящего столетия по отношению России политики, направленной к тому, чтобы не дать ей возможности хоть сколько-нибудь «прикрыть» эту свою уязвимую пяту тем или иным решением жизненно для нее важного вопроса о проливах.

Поглощенная в течение всего XVIII века ожесточенной борьбой со своей соперницей на морях — Францией, Англия «проглядела» дело Петра Великого и появление на морях новой морской силы, которая была им создана. После уничтожения французской морской силы Англия обрела новую соперницу на морях — русскую морскую силу, которая в начале XIX века уже прочно держала в своих руках господство на Балтийском море и начала развивать свою морскую силу на Черном море, стремясь обеспечить себе выход в бассейн Средиземного моря, где уже в конце XVIII и в начале XIX века стали появляться ее эскадры.

Англия всегда считала бассейн Средиземного моря одним из невралгических центров своего владычества на морях, и потому рассматривала появление всякой морской силы на этом море как прямую угрозу своему владычеству.

И с той поры, как Россия начала искать выхода из Черного в Средиземное море, а ее эскадры стали появляться на этом море, русская морская сила сделалась для Англии неприятелем № 1, тем более что после уничтожения французской морской силы русская морская сила по своей мощности заняла следующее после английской морской силы место.

И так же с той поры все дипломатические и военные попытки решить вопрос о проливах наталкивались на энергичное сопротивление Англии, не останавливавшейся перед угрозой нам войной, как это имело место во время нашей войны с Турцией 1877–1878 гг. и даже перед нападением на нас в 1854–1856 гг., как об этом выше было уже упомянуто.

После значительного ослабления русской морской вооруженной силы в войне с Японией неприятелем № 1 для Англии сделалась немецкая морская вооруженная сила, сказочно быстрый рост которой в начале XX века начал серьезно угрожать английскому владычеству на морях.

Вследствие этого Англия принуждена была временно отказаться от своей традиционной враждебной политики по отношению к России и пойти на сближение с ней, дабы совместными усилиями с ней и с Францией остановить рост немецкой морской силы, что в конце концов и привело к 1-й мировой войне.

Чтобы закрепить союзные обязательства России во время этой войны, Англия — вразрез своей традиционной антирусской политике, — пошла даже на то, чтобы признать письменным договором права России на проливы, ибо столь велика оказалась мощь и опасность Германии, выявившаяся в самом начале войны, и необходимость поэтому для Англии помощи России.

Однако, как мы знаем и как сие подробно изложено в главе IX настоящих воспоминаний, этот договор был в 1915 г. заключен Англией с задней мыслью нарушить его при первой возможности, вследствие чего она и попыталась, путем форсирования Дарданелл и появления ее флота раньше нашего у Константинополя, поставить Россию в проливах перед свершившимся фактом захвата их английским флотом.

Попытка эта, как известно, не удалась. Но лишь только Россия была революцией повержена в прах и потеряла для Англии всякую военную ценность в ее борьбе с Германией, она не только «порвала» этот договор, но, на созванных после войны конференциях в Лозанне и Монтрэ для решения вопроса о проливах, настояла на том, чтобы из всех возможных форм решения этого вопроса была принята и международным договором узаконена самая невыгодная и опасная для России форма.

И несмотря на то, что советская Россия победоносно закончила 2-ю мировую войну в союзе с Англией и создала себе в сателлитских государствах на Балканах отличную базу для военного решения вопроса о проливах (каковой императорская Россия не располагала во время 1-й мировой войны), — советской России всё же не удалось изменить в свою пользу после 1-й мировой войны невыгодное для нее решение вопроса о проливах, принятое на вышеупомянутых конференциях.

А при первой попытке нажима советской России на Турцию в этом направлении последняя была решительно поддержана всеми великими державами и ответила советской России категорическим отказом.

Включением же ныне Турции в Атлантический пакт выход из Черного в Средиземное море закрыт для России гигантской силой всех двенадцати держав, этот пакт составляющих, а созданием стараниями Англии Балканского пакта сведено почти на нет стратегическое значение приобретенной советской Россией в ее сателлитских балканских державах базы для действий против проливов с сухого пути.

* * *

Вступая в 1-ю мировую войну, Россия никаких личных эгоистических целей, кроме защиты Сербии, не имела.

Однако в 1915 г., когда стало очевидным, что война будет сопряжена с громадными, — доселе небывалыми, жертвами, русское правительство не могло не поставить, для оправдания этих жертв перед народом, целью войны — решение вопроса о проливах.

Желание России решить этот вопрос было признано ее союзниками, правда, скрепя сердце и оформлено специальным соглашением, заключенным в конце 1915 г.

Подготовляя материал для заключения этого соглашения, министр иностранных дел С.Д. Сазонов обратился осенью 1915 г. к верховному командованию с просьбой высказать свой взгляд о том, какая форма решения вопроса о проливах является с военной точки зрения наиболее желательной и выгодной для России.

В связи с этим в Штабе Верховного Главнокомандующего была составлена обширная записка, в которой были рассмотрены все возможные формы решения этого вопроса, причем все эти формы были классифицированы в порядке их выгодности и приемлемости для России.

В составлении этой записки приняли участие: генерал-квартирмейстер Ю.Н. Данилов, начальник дипломатической канцелярии Н.А. Базили и автор настоящих воспоминаний.

Так как по самому своему существу вопрос этот прежде всего «морской», С.Д. Сазонов продолжительно совещался с нами, моряками Штаба Верховного Главнокомандующего, и заключения этих совещаний были положены в основание вышеупомянутой записки.

Во время этих совещаний нельзя было не заметить, с какими трудностями были для С.Д. Сазонова сопряжены переговоры по этому вопросу с союзниками и с каким недоверием он к союзникам относился, а также с какой тревогой уже осенью 1915 г. он смотрел на будущее России в тот момент, когда решался вопрос о смене великого князя Николая Николаевича.

В составленной нами после этих совещаний записке все формы решения вопроса о проливах были сведены в три группы.

В первой группе были все формы, предусматривавшие установление, в том или ином виде, непосредственной власти России в проливах, то есть владение проливами. Эта группа, обнимая собой самые выгодные формы решения, должна была послужить базой для соглашения и переговоров на мирной конференции в случае успешного для России окончания войны.

Во второй группе были формы, предусматривавшие установление контроля России над проливами. Эта группа, обнимавшая приемлемые формы решения вопроса, должна была бы служить базой для мирных переговоров в случае нерешительного окончания войны.

В третьей группе были неприемлемые и опасные для России формы решения вопроса; причем в ней было указано, что в случае неуспешного исхода войны Россия должна настаивать на сохранении status quo в проливах, то есть на сохранении над ними турецкой власти, ни в коем случае не соглашаясь на применение форм решения, перечисленных в этой последней, особо для России опасной, группе.

В первую группу входили все формы завладения или длительной оккупации нами проливов. Различие между формами этой группы состояло лишь в величине той территориальной площади по обеим сторонам проливов, которая должна была бы отойти под власть России. Формы эти были довольно многочисленны, ибо в 1915 г., когда составлялась записка, нельзя было предвидеть ряд факторов, которые должны были оказать косвенное влияние на решение этого вопроса, а именно: удастся ли после войны окончательно вытеснить Турцию из Европы; останется ли Константинополь столицей Турции и следует или нет включать его в зону Российских владений; в какой мере придется удовлетворить притязания Греции на северный берег Мраморного моря и т. д.

Однако все формы решения вопроса о проливах, приведенные в этой группе, обеспечивали столь прочное господство России над проливами, что проникновение в Черное море во время войны, даже для самых мощных противников России, было бы невозможным. При этом во все эти формы непременным условием входил переход во власть России островов Лемнос, Сомофракия, Имброс и Тенедос в Эгейском море, которые командуют морскими путями, ведущими из Средиземного моря к Дарданеллам; владение этими островами исключало бы возможность для противника блокады проливов со стороны Средиземного моря и обеспечивало бы нашу морскую связь Черного моря с бассейном Средиземного моря.

Соглашение, заключенное С.Д. Сазоновым в 1915 г. с нашими союзниками, базировалось на этой группе. Причем нам было этим соглашением гарантирована наиболее выгодная форма решения вопроса.

Во второй группе были приведены нижеследующие формы контроля России над проливами: 1) отмена ограничений пользования проливами для судоходства, установленных Берлинским трактатом; 2) закрытие проливов для плавания всех военных судов, не принадлежащих прибрежным державам Черного моря, с установлением фактического русско-турецкого контроля над плаванием в проливах; 3) и, наконец, самое главное в этой группе — предоставление России обеспечения ее участия в фактическом контроле плавания в проливах базы в районе самих проливов или в их непосредственной близости.

В третьей группе были всесторонне рассмотрены и подробно анализированы различные виды и комбинации видов нейтрализации и интернационализации проливов, представляющих собой самую опасную и наименее приемлемую для России форму решения вопроса о проливах.

Изучению этой группы было в записке отведено обширное место, так что здесь возможно лишь привести главные заключения этого изучения.

Нейтрализация проливов состоит в том, что на их берегах и в их водах воспрещается возводить какие бы то ни было укрепления или сооружения военного характера, а военным и торговым судам всех наций разрешается проходить через проливы во всякое военное и мирное время.

Таким образом разница, с точки зрения России, между нейтрализацией проливов и положением вещей, установленным Берлинским трактатом, бывшим в силе до 1-й мировой войны, состояла в том, что, по постановлениям Берлинского трактата, никакие военные суда, кроме турецких, не имели права входить через проливы в Черное море, между тем как при нейтрализации этим правом могут пользоваться все без исключения державы, и Россия должна считаться с возможностью появления в Черном море — в центре ее жизненных интересов — флота любой державы в целях дипломатического на нее давления или в целях нападения на ее берега (Крымская война 1854–1856 гг.) и прекращения ее морских сообщений с внешним миром.

Иными словами, по постановлениям Берлинского трактата, двери к жизненным центрам России были открыты для одного лишь слабого турецкого флота, тогда как при нейтрализации они были бы настежь открыты для всех военных флотов мира.

Вследствие этого нейтрализация проливов вызвала бы в первую очередь необходимость для России громадных затрат в целях создания мощного флота и укрепления берегов Черного моря, тогда как при режиме, установленном Берлинским трактатом, она могла ограничиться сравнительно незначительными силами, рассчитанными лишь на противодействие слабому турецкому флоту.

Без создания мощной морской силы в Черном море Россия при нейтрализации проливов была бы во время войны под постоянной угрозой непосредственного удара противника на ее жизненные центры, а в мирное время была бы в значительной степени лишена свободы действий во внешней политике, имея обнаженной свою, смертельно уязвимую, ахиллесову пяту.

Казалось бы, однако, что нейтрализация проливов могла бы иметь для России выгоду в том, что в случае войны при нейтрализации морская связь с ее возможными союзниками в бассейне Средиземного моря была бы обеспечена.

На самом же деле эта выгода только кажущаяся, и вот почему.

С военной точки зрения нейтрализация проливов, то есть воспрещение создавать на их берегах долговременные фортификационные сооружения, в случае войны никакого практического значения не имеет, ибо при помощи мин заграждения, подвижных моторизованных батарей и авиации можно в 24 часа сделать проливы непроходимыми и остановить всякую попытку прорыва военных судов через них. Это в полной мере подтвердил опыт неудавшейся Дарданелльской операции, во время коей именно мины и подвижные батареи, а не долговременные укрепления остановили союзный флот, пытавшийся прорваться через пролив.

Таким образом, дипломатический акт нейтрализации, при современных средствах военной техники, никакого реального значения иметь не может; что же касается «моральной» ценности такого акта, пример нарушения Германией нейтралитета Бельгии дает этому вопросу исчерпывающий ответ, так что не может быть сомнения в том, что и Турция, если бы того пожелала, легко могла бы сделать проливы непроходимыми, несмотря на акт нейтрализации, и тем прервать связь России с ее возможными союзниками.

С другой стороны, в истории вековой борьбы России за свои морские сообщения никогда еще не было и никогда не будет случая, чтобы Турция стояла на стороне России или ее союзников; открыто или тайно Турция всегда стояла и будет стоять на стороне ее явных и скрытых врагов.

Еще хуже обстояло бы для России дело при интернационализации проливов.

При одной лишь нейтрализации проливов Турция сохранила бы свои суверенные права над ними, и Россия, имея с ней общую сухопутную границу на Кавказе, могла бы, в случае необходимости, оказать на нее мощное военное давление для облегчения положения в проливах или даже могла бы захватить Босфор высадкой на незащищенное турецкое побережье Черного моря.

Между тем при интернационализации суверенные права над интернационализированной зоной переходят от державы собственницы этой зоны к специальному международному органу, и таким образом, при интернационализации проливов, Россия для защиты своих жизненных интересов на Черном море и в проливах имела бы дело не с одной лишь слабой Турцией, а с целым светом.

Иными словами: по постановлениям бывшего Берлинского трактата двери к сокровищнице России на Черном море были для всех закрыты, а ключи от них находились в руках слабой Турции; при нейтрализации проливов эти двери были бы для всех открыты, но вследствие сохранения при этом суверенных прав над проливами за Турцией, Россия не была бы лишена возможности военного воздействия для облегчения своего положения; при интернационализации же проливов двери эти остаются настежь для всех открытыми, а ключи от них переходят в международные руки, и Россия лишается возможности военного воздействия для облегчения своего положения.

Таковы были соображения, изложенные в записке Штаба Верховного Главнокомандующего, которая была вручена С.Д. Сазонову и которая послужила основанием для заключения в 1915 г. нашего соглашения с союзниками о проливах.

По окончании 1-й мировой войны и заключении Версальского мирного договора была созвана в 1922 г. в Лозанне конференция для решения вопроса о проливах, на которой руководящую и решающую роль играла Англия.

И вот та самая Англия, которая в 1915 г., когда ей была необходима помощь России для борьбы с Германией, дала свое письменное согласие на оккупацию Россией проливов, то есть на наиболее выгодное решение для России вопроса о проливах, эта самая Англия, когда ей Россия была больше не нужна и когда престиж императорской России погиб, настояла в Лозанне на самой невыгодной и опасной для России форме решения вопроса о проливах: на их нейтрализации и интернационализации.

Англия и иже с ней воспользовались первым благоприятным моментом, чтобы схватить Россию за горло, ибо стремление бывших союзников России к интернационализации проливов объясняется не чем иным, как их желанием подчинить себе Россию в политическом отношении и ослабить ее вес в международных отношениях.

При этом в контрольном органе интернационализации проливов, учрежденном в Лозанне, председательское место получила Англия, что было равносильно передаче именно ей, исконному противнику России в этом вопросе, фактического контроля над проливами, ибо в ту пору Англия располагала самым мощным флотом мира.

Большевистские представители на Лозаннской конференции из кожи лезли вон, чтобы избежать столь невыгодных и опасных для России решений или чтобы хоть сколько-нибудь эти решения смягчить, но их голос никем не был услышан, потому что за ними не было престижа императорской России.

Самый тот факт, что даже большевики, которые в начале своего властвования над Россией невнимательно относились к самым жизненным ее интересам, не подписали решений Лозаннской конференции, лучше всяких других доказательств показывает, какое катастрофическое значение имели для России принятые на этой конференции решения. А в связи с этим яснее всего выявляется грандиозность совершенного революцией над русским народом преступления, выразившегося в уничтожении престижа Русского государства, последствием чего и явилось гибельное для России решение вопроса о проливах.

Вскоре после Лозаннской конференции Англии показалось выгодным восстановить свои торговые сношения с Россией. До сих пор еще не забыто циничное заявление по этому поводу английского премьера в парламенте: «торгуем же мы с каннибалами, отчего бы нам не торговать с русскими?»

Советское правительство решило этим воспользоваться, чтобы возбудить вопрос о пересмотре Лозаннской конференции. В связи с этим была созвана конференция в Монтрэ, на которой советское правительство добилось изменения решений Лозаннской конференции в свою пользу, но, как увидим ниже, польза была лишь кажущаяся.

Интернационализация проливов была действительно отменена и был распущен орган международного контроля, во главе коего стояла Англия, а суверенные права Турции были восстановлены. Однако было сохранено право военным судам всех наций входить во всякое время в проливы и плавать в них, с тем лишь ограничением, чтобы по своей общей силе отряд чужих военных судов, вошедших в проливы и плавающих в них, не превышал силу советского Черноморского флота; при этом «контролирование» по статье конвенции в Монтрэ, то есть оценка силы отряда судов, входящих в проливы, была возложена на Турцию.

Турция после 1-й мировой войны всецело перешла в орбиту западных держав-победительниц и подчинилась их влиянию; в морских же вопросах, и в частности в вопросе о проливах, особенно сильно было на нее влияние Англии. Поэтому последняя — раз был конференцией в Монтрэ подтвержден принцип права входа в турецкие проливы военных судов всех наций, — легко согласилась на отмену интернационализации этих проливов, ибо была уверена, что Турция будет «оценивать» силу входящих в проливы военных судов так, как того она, Англия, захочет.

Таким образом, конференция в Монтрэ никакой реальной выгоды Советам не дала, а лишний раз подтвердила беспомощность советской дипломатии, давшей себя обойти в этом жизненно важном для России вопросе, что ясно видно из нижеследующего случая: в июле месяце 1953 г. англо-американский отряд, состоящий из 22 военных судов, вошел через Дарданеллы в Мраморное море, где учредил себе базу для предстоящих маневров в этой зоне; советское правительство немедленно против этого протестовало, но получило от Турции ответ, что она не считает пребывание этого отряда в Мраморном море и в проливах нарушением соответствующей статьи конвенции в Монтрэ; и советское правительство должно было этим ответом удовольствоваться.

После 2-й мировой войны советское правительство, выйдя из нее победительницей, считало момент благоприятным для решения вопроса о проливах и в ультимативной форме предложило Турции установить вместе с ней кондоминиум (совладение) в проливах, что было, конечно, не что иное, как прикрытый «фиговым листком» фактический переход проливов в полную власть советской России, ибо она, не разоружившись после войны, располагала неизмеримо сильнейшим военным потенциалом, чем Турция.

Однако Турция, опираясь на решительную поддержку в этом вопросе всех западных великих держав, мужественно отвергла этот ультиматум, и советское правительство, видя, что здесь дело чревато войной со всеми своими бывшими союзниками, на своем ультиматуме не настаивало.

После этого со всех сторон, и особенно из Америки, потекла в Турцию обильная помощь в виде кредитов, военного материала и военных миссий для укрепления и расширения ее военного потенциала. Вместе с тем она была включена в Северо-Атлантический пакт и вошла в состав Балканского пакта, заключенного в 1953 г. между нею, Грецией и Югославией.

Таким образом, ныне, несмотря на то что советская Россия вышла из 2-й мировой войны победительницей, вопрос о проливах фактически стоит для нее нисколько не лучше, чем он стоял при их интернационализации, ибо, как и тогда, над проливами и ныне нависла мощь всего света.

Потерпев неудачу в деле ультимативного предложения Турции кондоминиума над проливами, советское правительство, спустя некоторое время, сделало попытку установить, если не свое владение, то хотя бы свой контроль над проливами, и выступило с предложением Турции уступить России в арендное пользование какой-либо залив в проливах для учреждения в нем своей базы.

Это, как нам известно, была наивыгоднейшая для России форма контроля над проливами, приведенная во второй группе решений вопроса о проливах вышеупомянутой записки, составленной в Штабе Верховного Главнокомандующего в 1915 г.

Но и эта попытка Советов не имела успеха: турецкое правительство попросту на это предложение не ответило.

После смерти Сталина положение советской власти в России и в сателлитских странах настолько пошатнулось, что его наследники, дабы обеспечить себе внешний мир в этот период кризиса власти, решили смягчить агрессивный характер сталинской внешней политики и в числе предпринятых ими в этом направлении шагов сами отказались от требования базы в проливах.

Таким образом, и после победоносной войны вопрос о проливах остался в том самом невыгодном и опасном для России положении, в каковое он был поставлен Лозаннской и Монтрэской конвенциями после поражения России в 1-й мировой войне.

Вопрос о проливах неизменно и всегда был и будет мерилом мощи России в ее международных отношениях до тех пор, пока он не будет окончательно решен в ее пользу, ибо этот вопрос, представляя собой неизменный жизненный фактор, на коем зиждется благосостояние и безопасность России, не зависит от режима, под которым она живет.

В период ослабления мощи России этот вопрос как бы «опускается на дно» русской внешней политики, вновь поднимаясь на ее поверхность по мере нарастания этой мощи. И для правильной оценки русских международных отношений необходимо всегда иметь в виду, что почти во всяком шаге русской внешней политики заключен в более или менее ясной, прямой или косвенной форме вопрос о проливах.

Глава VI. Почему Россия не завладела Босфором в Первой мировой войне

Зная, сколь велико было значение вопроса о проливах для благосостояния России и сколь громадное влияние не только на исход войны, но и на дальнейшие судьбы России должно было бы иметь решение этого вопроса в ее пользу, невольно всякий русский человек спросит: почему мы не завладели Босфором в 1916 г., когда все приготовления к тому на Черном море были полностью закончены.

Мысль эта тем глубже должна волновать всякого из нас, что, как ныне доподлинно известно и как сие подтверждает ряд авторитетных показаний, завладение Босфором в 1916 г. не только обеспечило бы России полную победу в войне, но предотвратило бы тем самым революцию со всеми ее трагическими для нас и для всего мира последствиями.

Приступая к ответу на вопрос «почему мы не завладели Босфором в 1916 г.?», необходимо обратить внимание на некоторые обстоятельства, в зависимости от которых этот ответ находится.

При ответе на этот вопрос неизбежно придется касаться высокостоящих в русской военной иерархии лиц, от которых решение этого вопроса зависело; между тем связанная с этим решением громадная ответственность не только перед Россией, но и перед историей обязывает при упоминании имен к сугубой осторожности и документальной обоснованности, а документы Штаба Верховного Главнокомандующего частью погибли, частью же находятся в советской России.

Однако автор настоящих воспоминаний берет на себя смелость касаться этого вопроса лишь потому, что в Ставке морская, то есть главная, часть этого вопроса была сосредоточена в его ведении, вследствие чего всё, что касалось вопроса о проливах, составляя главную сущность и смысл его должности в Штабе Верховного Главнокомандующего во время войны, глубоко врезалось в его память. Кроме того, сознавая громадную историческую важность этого вопроса и связанный с ним тяжкой личной ответственностью, им были приняты перед крушением Ставки меры к тому, чтобы препроводить в надежное место все дела его управления, так что историки получат в свое время возможность документально проверить всё то, что им будет приведено в дальнейшем изложении.

Решение вопроса о завладении Босфором находилось в сфере деятельности и ответственности нижеследующих факторов: правительства, военного и морского командования и, наконец, Государя.

Для точного определения роли и ответственности каждого из этих факторов в решении этого вопроса необходимо установить отношение каждого из них к этому вопросу во время, непосредственно предшествовавшее 1-й мировой войне, и во время самой войны.

Как уже известно, вопрос о завладении Босфором исчез из поля зрения русских государственных деятелей перед концом прошлого столетия и вплоть до самой 1-й мировой войны он не значился в числе тех правительственных заданий, которые русская вооруженная сила должна была бы в случае войны решать. Поэтому постановка этого задания нашей вооруженной силе правительством, уже после начала войны, застала ее совершенно к тому неподготовленной, за что главная доля ответственности и падает именно на русское правительство.

Известную долю вины в этом вопросе несет на себе и русская общественность, поскольку, конечно, она могла в те времена влиять на политику правительства. После того как в конце прошлого столетия славянофильские круги, для коих вопрос о проливах считался краеугольным камнем русской политики, утратили в России свое влияние, этот вопрос значительно поблек в сознании русской общественности; под влиянием же разочарования в военной мощи России после войны с Японией в русском обществе стало внедряться мнение о неспособности России к разрешению столь широкой военно-политической проблемы, каковой являлся вопрос о проливах, а потому русское правительство не видело перед войной никаких побуждений со стороны общественности к решению этого вопроса.

Чтобы составить себе полное представление, как перед войной стоял вопрос о завладении Босфором в морских кругах, необходимо рассмотреть, как он ставился в Морском Генеральном штабе на ответственности которого лежала разработка основных директив по подготовке флота к войне и составлению самых планов войны.

Созданный незадолго до войны Морской Генеральный штаб не успел еще выкристаллизовать собственную военно-политическую идеологию и находился под большим влиянием своего значительно более старшего сухопутного собрата — Главного управления Генерального штаба. Последний, всецело поглощенный после войны с Японией подготовкой к назревающей грандиозной борьбе с Германией и не отдавая себе отчета в важности для этой борьбы обеспечения наших морских сообщений через проливы, требовал от Морского ведомства сосредоточения в первую очередь всех усилий и средств на усилении флота Балтийского моря, ибо это море было тесно связано с тем сухопутным театром, на котором должны были развиваться военные действия против Германии.

Вследствие этого в идеологии нашего Морского Генерального штаба Балтийское море приобрело значение главного морского театра военных действий, и на усиление Балтийских морских сил были направлены все кредиты и внимание, а интересы черноморского театра были отодвинуты на задний план, тем более что задача завладения Босфором для обеспечения наших морских сообщений через проливы ни правительством, ни Главным управлением Генерального штаба нашему Морскому ведомству ни в какой форме перед войной и не ставилась.

Поэтому вопрос о завладении Босфором рассматривался Морским Генеральным штабом лишь в перспективе отдаленного будущего и приурочивался к 1930–1935 гг., когда должна была быть закончена так называемая большая программа восстановления нашего флота после его уничтожения в войне с Японией в 1905 г.

Вместе с тем в Морском Генеральном штабе господствовало убеждение, что вопрос о проливах решится сам собой в результате грядущей войны с Германией, и в связи с этим внушенный нам Главным управлением Генерального штаба лозунг «ключи от проливов находятся в Берлине» был Морским Генеральным штабом положен в основу подготовки наших морских вооруженных сил к предстоящей войне.

Иными словами, Морской Генеральный штаб полагал, по примеру своего сухопутного собрата, что вопрос о проливах будет решен победой над Германией, ибо эта победа повлечет за собой перестройку всех мировых политико-географических взаимоотношений, а поэтому он и направил все свои усилия на обеспечение победы на главном театре войны против Германии. В связи с этим им мыслилось, что в случае победы над Германией не представится необходимым занимать проливы с бою, ибо они нам достанутся, как плод нашей победы на главном театре войны. Поэтому Морским Генеральным штабом в целях сосредоточения всех усилий на том театре военных действий, где должна была решиться судьба всей войны, было признано целесообразным и возможным не ставить в войне с Германией Черноморскому флоту задачу завладения Босфором, и в целях экономии средств было признано возможным не вести в ближайшее время никакой подготовки к выполнению этой операции.

Однако лозунг «ключи от проливов находятся в Берлине», приведший к тому, что мы оказались в 1-й мировой войне совершенно неподготовленными для завладения Босфором, нельзя было никоим образом признать правильным.

Даже поверхностное рассмотрение истории наших международных отношений должно было привести наших государственных деятелей к убеждению, что ключи от проливов всегда находились не в Берлине, а в Лондоне, и что даже после полной победы над Германией нам придется выдержать за обладание проливами ожесточенную борьбу с Англией, которая систематически препятствовала нашему выходу в бассейн Средиземного моря, о чем было подробно сказано в предыдущей главе.

При этом совершенно неосновательны и даже наивны были надежды наших политических и военных руководителей на то, что союзные обязательства изменят точку зрения и позицию коварного Альбиона в этом вопросе.

В этом отношении Венский конгресс 1814 г. должен был дать нашим руководителям особо поучительный пример. На нем, как известно, Англия, добившись перед тем в союзе с Россией — главным образом благодаря именно ей, — победы над Наполеоном, столь решительно и систематически выступала против всех аспираций России, что это едва не довело до вооруженного столкновения между ними.

Насколько же правильно утверждение, что ключи от проливов всегда находились ни в чьих иных руках, кроме английских, ясно видно из того, что после войны Англия, как нам уже известно, обеспечила себе господство над проливами международными соглашениями, установившими самый невыгодный и опасный для России режим в проливах.

Таким образом, наши государственные деятели, приняв точку зрения, что «ключи от проливов находятся в Берлине», проявили перед войной непростительную недальновидность и неосведомленность в области истории наших отношений с Англией.

Но помимо политической недальновидности в этом вопросе, наши руководители проявили в нем и чисто военную недальновидность, ибо они не учли того громадного влияния на исход войны, какое должна была бы иметь свобода наших морских сообщений с внешним миром через проливы во время самой войны.

Между тем перед 1-й мировой войной в составе Морского Генерального штаба была группа лиц, которые считали, что мы всё же должны вести подготовку к завладению Босфором во время предстоящей войны с Германией.

Группа этих лиц во главе с начальниками Черноморского и исторического отделений капитанами 2-го ранга Каськовым и Квашниным-Самариным считала, что в случае войны с Германией мы должны силой завладеть Босфором, чтобы поставить Англию перед совершившимся фактом и на будущей мирной конференции закрепить за собой проливы по праву «beati possidentis (блаженны имущие)»; при этом ими выдвигались совершенно справедливые соображения, что война с Германией даст нам исключительно благоприятную обстановку для завладения проливами, которая в будущем, вероятно, больше не повторится, ибо, имея Англию в этой войне на своей стороне, мы, при завладении Босфором, не встретимся с открытым вооруженным сопротивлением ее грозной для нас морской силы, как это в прошлом постоянно бывало.

Несмотря на то что эта группа, опираясь на неопровержимые исторические данные, всеми способами старалась провести свою правильную точку зрения, ей всё же не удалось изменить сложившуюся в руководящих кругах Морского Генерального штаба стратегическую идеологию, вытекающую из воспринятой ими идеи «о ключах от проливов в Берлине».

Однако не следует при этом упускать из виду, что даже если бы в Морском Генеральном штабе и восторжествовала точка зрения этой группы лиц, Главное управление Генерального штаба, за которым оставалось решающее слово в деле подготовки к войне с Германией и которое решительно требовало сосредоточения всех усилий морской подготовки на Балтийском море, — категорически воспротивилось бы проведению этой точки зрения в исполнение.

Отрицательное отношение нашего сухопутного Генерального штаба к Босфорской операции, помимо ошибочного соображения «о ключах от Босфора в Берлине», основывалось на некоторых других соображениях, оказавшихся впоследствии также ошибочными.

Во-первых, руководители нашего сухопутного Генерального штаба держались перед 1-й мировой войной уже отжившего строго догматического требования о безусловном сосредоточении максимума сил на главном театре военных действий, в связи со строжайшей экономией при выделении сил для второстепенных операций; причисляя к таковым Босфорскую операцию, они ошибочно полагали, что выделение для этой операции необходимых десантных войск ослабило бы «без всякой пользы» наши силы на главном театре войны, где для успешной борьбы с таким грозным противником, каким была Германия, ни один батальон не мог бы быть лишним.

С другой стороны, Генеральный штаб не усматривал никакой непосредственной помощи операциям армии на главном театре войны от завладения Босфором, то есть от обеспечения наших морских сообщений для подвоза боевых припасов из-за границы, ибо, придерживаясь распространенного ошибочного мнения о непродолжительности грядущей войны, считал, что она будет закончена с теми боевыми запасами, которые окажутся в наличии при ее начале.

Вместе с тем после войны с Японией наши сухопутные собратья потеряли доверие к боеспособности флота и, не отдавая себе отчета в последовавшем затем громадном прогрессе его в этом отношении, считали весьма рискованным вверить ему судьбу десантных войск для Босфорской операции.

Но и помимо всех этих ошибочных соображений, нельзя не указать на то, что наш сухопутный Генеральный штаб, при недостаточной широте взглядов и при не вполне ясном понимании национально-государственных задач России, был всецело во власти «континентальной» идеологии, так что широкие морские проблемы России были ему чужды и на связанные с их решением морские операции он смотрел более чем скептически.

Чтобы иметь полное представление о положении перед войной вопроса о завладении Босфором, необходимо еще знать, как к нему относился Государь.

Как известно, в начале царствования императора Николая II безответственная и корыстолюбивая группа лиц внушила ему идею, что вследствие значительных сопротивлений, на которые неизменно наталкивается решение нашей национальной проблемы о проливах, следует искать обеспечения наших морских сообщений с внешним миром не на Черном море, а на Тихом океане. Вследствие этого наша политика в конце прошлого столетия была направлена на Дальний Восток, и главное внимание Государя было поглощено делами этой дальней нашей окраины, а проблема Черного моря исчезла из его поля зрения.

После катастрофы в войне с Японией и ослабления нашей военной мощи невозможно, конечно, было и думать о решении столь трудной проблемы, каковой была проблема о проливах, тем более что надвигалась угроза со стороны Германии, борьба с которой должна была бы потребовать сосредоточения против нее всех наших сил. Под влиянием опасности со стороны Германии и настоятельных требований нашей союзницы Франции о сосредоточении всех наших сил для борьбы с общим врагом, Государь воспринял точку зрения нашего Генерального штаба о том, что «ключи от проливов находятся в Берлине», и утвердил разработанный Главным управлением Генерального штаба план войны с Германией, в котором не было отведено никакого места подготовке к Босфорской операции.

Таким образом, мы вступили в 1-ю мировую войну со всех точек зрения — политической, общественной, военной и морской — совершенно неподготовленными к завладению проливами, то есть к решению той нашей главной национальной проблемы, от которой, как само течение военных действий показало, зависел исход войны и дальнейшие судьбы нашего отечества.

* * *

Вскоре после начала военных действий русское правительство, как известно, было вынуждено поставить целью войны решение вопроса о проливах.

Вынеся из переговоров с нашими союзниками по этому вопросу впечатление об их неискренности и наученный опытом более чем странных обстоятельств, при которых Англия, тайно от нас, предприняла и вела Дарданелльскую операцию, министр иностранных дел С.Д. Сазонов пришел к убеждению о необходимости прочно обеспечить решение этого вопроса фактом «beati possidentes (блаженны имущие)». Вследствие этого он обратился к верховному командованию, в компетенцию коего этот вопрос после начала войны перешел, с представлением о необходимости завладеть Босфором и это требование неоднократно и настойчиво повторял.

Казалось бы, раз правительство с соизволения Государя поставило единственной целью войны, в которой должны были быть напряжены все силы страны до последней крайности, решение вопроса о проливах, и в частности завладение Босфором, верховное командование — как бы это ни было для него неожиданным, — должно было неуклонно считаться с этим решением правительства и должно было приложить самые крайние старания для приведения этого решения в исполнение.

К сожалению, в действительности это оказалось далеко не так. Нечего, конечно, и говорить, что флот и все органы его управления, а в первую очередь Морское управление Штаба Верховного Главнокомандующего с воодушевлением приняли это решение правительства и, после неудавшейся из-за нашей неподготовленности попытки осуществить Босфорскую операцию в начале 1915 г. в связи с Дарданелльской операцией, приложили все старания к тому, чтобы в кратчайший срок восполнить недостатки нашей подготовки для завладения Босфором.

Как выше было уже сказано, нам удалось в результате до крайности напряженной работы подготовить к весне 1916 г. все силы и средства для перевозки за один раз и высадки на занятый неприятелем берег десантного корпуса усиленного состава до 2¹/₂ дивизий со всеми его обозами и службами.

С морской стороны к весне 1916 г. операция для завладения Босфором была во всех подробностях, как мы уже знаем, подготовлена: мы ожидали лишь назначения десантных войск для ее осуществления.

Но в среде наших сухопутных собратьев Штаба Верховного Главнокомандующего и, в частности, в управлении генерал-квартирмейстера дело обстояло совсем иначе: Генеральный штаб и после заявления правительства, что целью войны является решение вопроса о проливах, продолжал придерживаться точки зрения о том, что ключи от них находятся в Берлине, и, несмотря на выраженное правительством пожелание о завладении Босфором, продолжал относиться к этому отрицательно.

Весьма показательным в этом отношении является нижеследующий случай: однажды в начале войны, за завтраком в вагоне-ресторане у великого князя Николая Николаевича, мой сослуживец В.В. Яковлев и я, сидя за одним столиком с генерал-квартирмейстером генералом Ю.Н. Даниловым, завели с ним разговор о решении вопроса о проливах, на что он нам ответил: «об этом поговорим, когда будем на реке Одере» — иными словами, после победы над Германией.

Этой точки зрения авторитетнейшего руководителя нашего Генерального штаба Ю.Н. Данилова, являющейся не чем иным, как перефразировкой идеи «о ключах в Берлине», держался впоследствии и начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М.В. Алексеев.

Твердо придерживаясь убеждения, что вопрос о проливах будет решен победой над Германией, генерал Алексеев, про себя, считал Босфорскую операцию ненужной затеей, способной лишь отвлечь войска от главного театра войны и тем затруднить эту победу.

Но так как Государь был горячим сторонником Босфорской операции, а министр иностранных дел С.Д. Сазонов на ней настаивал, генерал Алексеев не отвергал ее категорически, но ставил для своего на нее согласия такие, по мнению нас моряков, необоснованные требования, кои были невыполнимы: а именно, он считал, что для исполнения Босфорской операции безусловно необходима целая десантная армия силой в 3¹/₂ —4 корпуса; между тем транспортная флотилия не была в состоянии перевезти в должный срок столь многочисленную армию и обеспечить после высадки ее снабжение.

При исчислении десантной армии в 3¹/₂ —4 корпуса генерал Алексеев исходил из следующих соображений: ближайшее, не занятое противником удобное место для высадки значительных десантных войск — устье реки Сакарии, — отстояло к востоку от Босфора в расстоянии 4–5 армейских переходов, при полном бездорожье; так как противник за эти 4–5 дней успел бы предпринять меры для усиления своих войск в районе Босфора, наша десантная армия должна быть, по мнению генерала Алексеева, достаточно сильна, чтобы иметь возможность успешно вести наступательную операцию в чрезвычайно трудных условиях бездорожья, с далекого расстояния от Босфора.

Не подлежит сомнению, что при условии высадки у реки Сакарии, десантная армия должна быть столь многочисленна, что даже при крайнем напряжении всех транспортных средств Черного моря мы не могли бы осуществить ее сосредоточение, то есть перевозку в район высадки, в намеченные сухопутным командованием сроки. Этим требованием сухопутное командование поставило флот в безвыходное положение, что и было генералом Алексеевым использовано для обоснования своего заключения о том, что Черноморский флот вообще не в силах выполнить Босфорскую операцию.

Между тем Морской Штаб Верховного Главнокомандующего и командование Черноморского флота в лице адмирала Колчака и его Штаба держались совершенно иной точки зрения, прямо вытекающей из всесторонне проверенных данных обстановки.

Эти данные, опровергающие заключение генерала Алексеева, были следующие.

К весне 1916 г. вследствие ряда катастроф на Кавказском фронте, постоянных неудач в районе Суэцкого канала и Палестины, а особенно вследствие громаднейших потерь при обороне Дарданелл боеспособность турецкой армии была сведена почти на нет, запасы исчерпаны и войсковые соединения совершенно расстроены.

Последний удар боеспособности турецкой армии нанесло немецкое верховное командование, потребовав, в связи с успехами Брусиловского наступления летом 1916 г., от Турции отправки на наш фронт в Галицию, для поддержки терпящей бедствие австрийской армии, целого турецкого корпуса. Энвер-паша, верный слуга немцев, не посмел им в этом отказать и приказал для сформирования этого корпуса, получившего № XV, собрать всё, что было еще более или менее боеспособного в составе войск, находившихся в районе проливов и Константинополя.

После отправки в июле месяце этого корпуса в Галицию в районе проливов осталось всего три дивизии слабого состава, из которых две были в районе Дарданелл, а одна — 15-я — в районе Босфора.

Принимая во внимание незначительную провозоспособность железной дороги, забитой к тому же доставкой угля в Турцию, и большое расстояние, немцы, в случае необходимости усилить турецкие войска в районе Босфора для противодействия нашей атаке, не могли бы подвезти в этот район более или менее значительные подкрепления ранее чем через две недели. Скорее подкрепления к Босфору могли быть подвезены лишь морем из района Дарданелл; однако, несмотря на сравнительно небольшое расстояние, перевозка этих подкреплений заняла бы всё же много времени, так как действиями Черноморского флота почти все турецкие плавучие средства были уничтожены, о чем уже было сказано в главе V. С другой стороны, в случае нашего нападения на Босфор, вряд ли турки решились бы выделить сколько-нибудь значительные подкрепления для Босфора из состава, и так уже совершенно слабого, гарнизона Дарданелл, ибо в этом случае они должны были бы считаться с возможностью немедленного нападения наших союзников на Дарданеллы, значительные силы коих находились на Салоникском фронте, в непосредственной близости от Дарданелл.

Вместе с тем укрепления Босфора были очень ослаблены переброской к Дарданеллам, во время нападения на них англичан в 1915 г., части артиллерии и большого количества боевых припасов; кроме того, агентами нашей тайной разведки, высаживаемыми по ночам с наших миноносцев на турецкий берег, было установлено что возведенные в 1915 г. турками полевые укрепления и окопы на местах, удобных для высадки десанта в районе Босфора, никем не заняты и пришли в полное запустение. При этом было установлено, что турки в 1916 г. вообще не поддерживали в районе Босфора никакой бдительности и совершенно не ожидали нашего нападения: наши миноносцы во время частых поисков в районе Босфора приближались вплотную к его берегам, не вызывая, даже в лунные ночи, со стороны турок никакого противодействия и не возбуждая никакого их внимания.

Для полной оценки безнадежности той обстановки, в которой находилась летом 1916 г. оборона Босфора, остается еще указать на состояние немецко-турецкого флота: немецкие крейсера «Гебен» и «Бреслау», составлявшие главные его силы, подорвались на наших минах в Черном море и, находясь в продолжительном капитальном ремонте, не могли бы оказать обороне Босфора существенной помощи.

Основываясь на этих неопровержимых и тщательно проверенных данных обстановки, мы, моряки, считали, что для завладения Босфором нет никакой необходимости предпринимать методическую наступательную операцию многочисленной десантной армии с дальнего от него расстояния, как того хотел бы генерал Алексеев, а что Босфор можно легко занять внезапной высадкой в непосредственной его близости десантного отряда, не превышающего по своему численному составу подъемной способности Черноморской транспортной флотилии.

В связи с этим Морским Штабом Верховного Главнокомандующего совместно со штабом Черноморского флота был подробно разработан план операции внезапного нападения на Босфор, главные основания коего были следующие: после ночного траления подступов к Босфору транспортная флотилия приближается к берегу и перед рассветом высаживает по обеим сторонам Босфора две дивизии с их артиллерией; место высадки немедленно ограждается сетями, минными заграждениями и дозорными судами по тому же плану, по которому была организована блестяще оправдавшая себя охрана места высадки V корпуса у Трапезунда весной 1916 г., о чем будет сказано ниже; третья дивизия и тяжелая корпусная артиллерия высаживаются, в зависимости от выяснившейся на берегу обстановки, после высадки первых двух дивизий; с рассветом судовая артиллерия всего Черноморского флота энергично поддерживает движение вперед высадившихся войск и берет под огонь своей тяжелой артиллерии турецкие береговые батареи; при этом судовая артиллерия нашего флота имеет громадное преимущество, ибо восходящее солнце, прекрасно освещая цели на берегу, совершенно ослепляет турецких наводчиков; по овладении десантом входных батарей, флот входит к вечеру в Босфор, а десантные войска ночным штурмом овладевают, при содействии флота, группой батарей среднего Босфора, вслед за чем проход для флота к Константинополю уже будет свободен; после этого часть транспортной флотилии отправляется за вторым эшелоном десантных войск (2 дивизии) в ближайшие порты Черного моря, каковой мог бы быть доставлен к Босфору уже на 4-й день, то есть ранее прибытия к Константинополю каких бы то ни было турецких подкреплений; этот второй эшелон должен был совместно с первым занять Константинополь и знаменитую Чаталджинскую позицию, преграждающую доступ к Константинополю со стороны Балканского полуострова, и этим была бы пресечена всякая связь Турции с ее союзниками.

Таким образом, по плану Морского Штаба Верховного Главнокомандующего и Черноморского командования для внезапного завладения Босфором было бы достаточно всего пяти дивизий, то есть в два раза меньше, чем их требовалось по оперативным предположениям генерала Алексеева.

Весной 1915 г., когда боеспособность Турции не была еще расстроена, англичанам удалось высадить на прочно занятые свежими турецкими войсками и хорошо подготовленные к обороне берега Дарданелл, пять посредственных, по своим боевым качествам дивизий, причем вследствие ряда грубейших ошибок, сделанных нерешительными и неискусными английскими руководителями этой операции, не была соблюдена ни малейшая внезапность, так что турки этой высадки ожидали во всеоружии. Поэтому, конечно, не могло быть — да у нас, моряков, и не было — ни малейшего сомнения в том, что летом 1916 г., когда боеспособность Турции была сведена почти на нет, пяти нашим отборным дивизиям, которые должны были по предположениям Морского Штаба Верховного Главнокомандующего, быть взяты из состава нашей блестящей Кавказской армии, удастся безо всяких затруднений внезапно высадиться на берег Босфора и быстро занять весь Босфорский район, обороняемый всего лишь одной малобоеспособной турецкой дивизией, совершенно к тому же не ожидавшей нашего нападения; при этом особенную уверенность в успехе этой операции давало то обстоятельство, что ею будет руководить такой решительный и высокоталантливый вождь, каким был командующий Черноморским флотом адмирал А.В. Колчак.

* * *

Но несмотря на то что все данные обстановки были, как выше сказано, особенно благоприятны для внезапного завладения Босфорским районом; несмотря на то, что весной 1916 г. транспортная флотилия в разгар деятельности немецких подводных лодок на Черном море выполнила без всяких потерь и затруднений перевозку и высадку в Трапезунде нашего 5-го кавказского корпуса в составе трех дивизий и этим на деле доказала свою полную подготовленность к такой операции; несмотря, наконец, на то, что правительство неоднократно высказывало, в лице С.Д. Сазонова, пожелание о занятии нами Босфора, а Государь был горячим сторонником этого, — генерал Алексеев всем нашим доводам противопоставлял возражение о рискованности, по его мнению, внезапной операции и упорно настаивал на необходимости наступательной операции с участием в ней не менее 10 дивизий, каковых транспортная флотилия поднять не могла и каковые он вообще не считал возможным дать, ибо этим было бы значительно ослаблено наше положение на главном театре военных действий, где подготовлялось к весне 1917 г. наше решительное наступление в Галиции.

Так как можно было предполагать, что главной причиной отрицательного отношения генерала Алексеева к Босфорской операции было не столько недоверие к нашим доводам, сколько именно строго догматическая точка зрения в вопросе применения принципа сосредоточения максимальных сил на главном театре военных действий, нами была сделана — признаюсь — «дерзкая» попытка эту точку зрения изменить.

Размышления в связи с моей профессорской деятельностью в Морской Академии и всестороннее изучение военной истории привели меня к убеждению, что в некоторых случаях, особенно в больших войнах, где участвуют целые «вооруженные народы», победа может быть достигнута также и решительными операциями на второстепенных театрах войны.

Особенно же ясно стала эта мысль выявляться при внимательном изучении той обстановки, в которой велась 1-я мировая война.

Обстановка эта, в широком идейном смысле, была похожа на обстановку при осаде укрепленного района: вооруженные силы Тройственного союза были заключены в грандиозном укрепленном районе, окруженном со всех сторон армиями и морскими силами Антанты.

«Укрепленный район» этот был особенно силен на главном театре войны в Западной Европе, где были возведены мощные полевые укрепления и сосредоточены главные силы Тройственного союза.

Для атаки же укрепленного района обычно не избирается наиболее сильно обороняемое место, а наоборот, наиболее слабое место, ворвавшись через которое внутрь укрепленного района «осаждающий» может разрушить, ударом в тыл, всю систему обороны «осажденного».

Таким слабым для Тройственного союза местом в его «укрепленном районе» была в 1916 г. Турция.

Неопровержимым подтверждением правильности этого заключения служат приведенные в 1-й части, в связи с Дарданелльской операцией, мнения авторитетнейших руководителей германской вооруженной силы генерала Людендорфа и адмирала Тирпица о том, что завладение Антантой проливами и связанная с этим капитуляция Турции будут иметь неминуемым последствием поражение Германии.

Казалось бы, что если германское командование пришло к такому заключению, то к такому же заключению должно было бы прийти и наше командование, прояви оно большую широту взглядов и отсутствие предвзятости при оценке обстановки.

К сожалению, это оказалось не так: мысль о несоответствии с обстановкой современных больших войн догматического применения принципа сосредоточения сил и мысль о решающем значении в обстановке 1-й мировой войны завладения проливами для нанесения сокрушающего удара изнемогавшей Турции была мною изложена в июле месяце 1916 г. в докладной записке, которая с полного одобрения начальника Морского Штаба Верховного Главнокомандующего адмирала Русина была мною доложена генералу Алексееву.

Он меня поверхностно выслушал и приказал передать записку своему «alter ego» («второму я») генералу Борисову; там она, без всякой пользы для дела, «погибла» жертвой узости взглядов нашего Генерального штаба на ведение войны, каковая отрицательная черта этого Штаба была после войны отмечена в трудах нашего военного ученого генерала Н.Н. Головина.

В заключение нельзя не отметить, что крушение Германии в 1-й мировой войне началось прорывом во внутрь «укрепленного района» Тройственного союза, именно на второстепенном Солунском фронте, повлекшим за собой капитуляцию Болгарии.

* * *

После того как нами были исчерпаны все доводы в пользу Босфорской операции, и так как Государь не считал для себя возможным в этом оперативном вопросе, как, впрочем, и во всех вообще оперативных вопросах верховного командования, воздействовать на своего начальника штаба, нами было исходатайствовано соизволение Государя на сформирование в портах Черного моря собственного «морского» десантного отряда, на что Государь, бывший, как мы знаем, горячим сторонником Босфорской операции, охотно дал свое согласие.

Случай этот как нельзя лучше показывает, сколь ненормально было в то время положение в нашем верховном командовании, раз Верховный Главнокомандующий не решился приказать своему начальнику штаба привести в исполнение правильную оперативную идею, а прибегнул для этого к окольным путям, вследствие чего эта идея и не могла быть своевременно, то есть летом или ранней осенью 1916 г., приведена в исполнение.

По повелению Государя было тотчас же приступлено к сформированию в Севастополе специальной десантной дивизии, причем Государь повелел, чтобы для укомплектования этой дивизии по штатам, разработанным Морским. Штабом Верховного Главнокомандующего, было отправлено из армии достаточное число особо отличившихся в боях офицеров и солдат — георгиевских кавалеров.

Кроме того, в состав десантного отряда должна была еще войти сформированная в портах Балтийского моря так называемая Балтийская «морская» дивизия, которая для этого была перевезена на побережье Черного моря, а также значительно расширенный в своем составе Гвардейский экипаж.

Государь до самого конца своего верховного командования всё время живо интересовался ходом формирования десантной дивизии и во время «серкля» после завтраков, когда я был в числе приглашенных, всегда подробно меня об этом расспрашивал.

Так как формирование и обучение десантного отряда должно было, даже при крайнем напряжении всех усилий, занять не менее 3–4 месяцев, а между тем осенние и зимние штормовые погоды на Черном море не допускали и мысли о какой бы то ни было высадке в это время года, мы принуждены были отложить выполнение Босфорской операции на весну 1917 г.

Генерал Алексеев с легкостью согласился на сформирование десантной дивизии и не чинил препятствий этой «затее моряков», так как втайне был уверен, что участь войны решится в марте месяце 1917 г. на полях Галиции, то есть раньше, чем можно будет эту операцию предпринять, и тем самым надобность в ней сама собой отпадет.

Но вспыхнувшая в феврале месяце 1917 г. революция разрушила чаяния генерала Алексеева и привела нас к страшному поражению.

Таким образом, по причине отсталости стратегической идеологии нашего сухопутного Генерального штаба, по причине неумения нашего верховного командования оценить важность Босфорской операции и легкую возможность ее осуществления в обстановке

1916 г., а также и по причине ненормального положения вещей в самом нашем верховном командовании эта операция, долженствовавшая иметь решающее влияние на исход войны, не была своевременно приведена в исполнение.

Глава VII. Революция

Единение царя с народом первых дней войны продолжалось очень недолго.

В связи с нарастающим духовным напряжением, вызванным тяжелой войной, постепенно обострялись впечатлительность и терпение интеллигентных классов общества, что и породило в нем, вследствие злосчастного направления нашей внутренней политики, оппозиционные течения, перешедшие в конце концов в революционные настроения.

Вместо того чтобы стараться, елико возможно, поддерживать в обществе столь необходимые для успешного хода войны стремления к единению всех творческих сил народа с его верховным правлением, правительство и главным образом престол своими деяниями, наоборот, всё больше и больше углубляли возникшую вскоре после начала войны между ними пропасть.

Эти деяния, имевшие фатальные последствия для будущего России, были: допущенное со стороны престола влияние на управление страной в столь тяжелый период ее истории распутинской клики и борьбы верховной власти с Государственной Думой, так или иначе олицетворявшей творческие силы страны, к патриотической помощи коих верховная власть не только упорно считала не нужным, но даже считала вредным прибегнуть.

Крайнее упорство, не поддававшееся никаким доводам и увещеваниям, откуда бы они ни исходили, в нежелании престола положить конец влиянию Распутина и его клики и нежелание призвать, в столь тяжелый час, к содействию власти общественные силы, а наоборот, борьба с ними, привело наконец всё патриотически настроенное русское общество в крайнее отчаяние, чем и объясняется столь быстрый, можно сказать, молниеносный успех революции.

Много уже было написано о Распутине, и было бы излишним возвращаться к описанию и оценке той трагической роли, которую сыграл он в истории России.

Здесь хочу лишь упомянуть о том глубоком влиянии, которое имела «распутиновщина» на умонастроения и духовные переживания личного состава Ставки.

Всем нам, конечно, было известно то положение, которое занял в царской семье этот презренный негодяй, влияние коего на Государыню и Государя не могли ослабить и открыть на него глаза даже представленные документально-фотографические доказательства о его низком разврате; мы знали об определенном вмешательстве Распутина и сплоченной вокруг него корыстолюбивой и бесчестной клики в дела управления государством и в назначения на высшие государственные должности; до нас доходили начавшиеся распространяться в 1916 г. в русском обществе слухи о связях распутинской клики с тайными германскими агентами, в связи с чем появились необоснованные, конечно, обвинения Государыни, немки по происхождению, в измене.

В таких условиях упорная защита Государыней и Государем Распутина и его клики оскорбляла наше национальное достоинство и вызывала среди всех нас, так же как и среди всей патриотически настроенной части русского общества, глубокое возмущение.

Столь велико было тогда это возмущение, что даже теперь, когда всё безвозвратно минуло и когда с годами улеглись страсти, оно, при воспоминании об этом трагическом прошлом, всё же закипает с прежней безмерной силой.

Вместе с тем упорная борьба престола, в столь тяжелое для страны военное время, с Государственной Думой вызывала в нас сильную тревогу за будущее.

Хотя, конечно, нельзя отрицать, что, весьма, правда, незначительная часть радикально, или вернее революционно, настроенных членов Думы преследовала не патриотическую, а партийную цель — воспользоваться войной для свержения власти, однако значительное большинство членов Думы имело перед собой единственно лишь патриотическую цель: помочь власти добиться победы в войне. Но, видя систематическое нежелание власти прибегнуть в тяжелый час к помощи олицетворяемых Думой творческих сил страны и опасаясь того вредного и растлевающего влияния, которое имела на государственные дела распутинская клика, патриотическое большинство Думы заняло оппозиционное положение по отношению к пагубной внутренней политике правительства, перешедшее, после насильственного акта роспуска Думы в начале 1917 г., в справедливое возмущение, которое окончательно оттолкнуло Думу, а вместе с ней и всё русское общество от престола и правительства.

Мы же в Ставке отдавали себе отчет в том, что в обстановке 1-й мировой войны, когда сражалась со страшным врагом не только армия, но весь вооруженный народ, успех мог быть достигнут лишь при условии полного единения народа с властью и полного использования всех без исключения творческих сил страны; мы ясно сознавали, что в это время несогласие, а тем более открытая борьба власти со страной неминуемо должны привести к катастрофе; поэтому и мы, опасаясь за судьбу дорогого нам отечества, с неодобрением и тревогой относились к внутренней политике верховной власти.

* * *

Так как Государь горячо любил Россию, упорство, с которым он вел гибельную для нее внутреннюю политику, требует объяснений, чтобы не быть неправильно истолкованным.

Не подлежит, конечно, сомнению, что Государь не питал никаких симпатий к прогрессивным идеям в деле управления государством и не только недоверчиво, но даже враждебно относился к носителям и распространителям этих идей.

При своем религиозном мистицизме он твердо верил, что власть ему дана Богом и что его долг состоит в том, чтобы сохранить ее неумаленной; вследствие этого он отвергал всякие попытки самодеятельности и инициативы общественных сил, видя в этом посягательство на свою власть, и не останавливался перед тем, чтобы вступать с этими силами в борьбу.

Однако при объяснении того крайнего упорства, с которым Государь вел эту борьбу, нельзя удовольствоваться лишь ссылкой на его религиозный мистицизм, так же как нельзя искать причину этого упорства, быть может, в недостатке умственных способностей, ограничивающем его понимание.

Его дед император Александр II и особенно его прадед император Александр I были не менее, чем он, мистически настроены и не отличались особенными умственными способностями; однако их пониманию были не только доступны передовые идеи, но к некоторым из этих идей они всё же прислушивались.

Основная причина такой разницы между ними и их потомком императором Николаем II заключалась в разнице воспитания, в различии взглядов среды, в которой они вращались, и в характере влияния на них их близких.

На психологии и идеологии императоров Александра I и II неизгладимый отпечаток оставили их воспитатели швейцарец Лагарп и поэт Жуковский, носители не только передовых, но даже, — что касается Лагарпа, — революционных идей; оба императора, и особенно Александр I, окружали себя либерально настроенными людьми и вращались в кругу высоко интеллигентных русских и иностранных людей.

Будь у императора Николая II в его молодости такие же воспитатели, как у этих его предков, можно с уверенностью сказать, что и ему, так же как им, было бы доступно правильное понимание блага России и он не вел бы с русским обществом такую ожесточенную борьбу, как это было в 1-ю мировую войну. Но, как известно, императора Николая II, в его молодости не готовили к занятию престола, и его воспитание не отличалось от воспитания молодых людей консервативно настроенного русского дворянства; при этом он вращался исключительно в кругу гвардейских офицеров, среди которых господствовали крайне консервативные, а подчас даже ретроградные понятия о государстве и о самодержавной власти.

Излишне, конечно, здесь доказывать, какое решающее влияние имеет на мировоззрение человека воспитание среды, в которой он вращается.

Неоткуда было в психологии императора Николая II зародиться и развиться либеральным взглядам на дело правления государством; воспитание и среда, в которой он вращался, наоборот, способствовали лишь развитию и укреплению зарожденных в нем религиозным мистицизмом ретроградных идей.

Но это еще не всё.

Императоры Александр I и II уделяли своим семьям даже, пожалуй, меньше внимания, чем бы сие полагалось; их супруги не имели на них ни малейшего влияния, да к этому и не стремились, а в дела управления государством не могли даже и думать вмешиваться.

Император же Николай II был весь поглощен, как мы знаем, интересами своей семьи, а Государыня, которую он чрезмерно любил, буквально подавляла его слабую волю, и именно она, больше чем кто-либо и что-либо, укрепляла в нем ретроградно-мистическую идеологию, неуклонно требуя, чтобы он, не останавливаясь ни перед чем, решительно за эту идеологию боролся.

Вот мы и подошли к трагическому вопросу о фатальном влиянии Государыни на Государя, которое и было главным источником его упорства в ведении пагубной для России внутренней политики.

О том, сколь вредоносны были по своей отсталости взгляды Государыни на дело правления русским государством, каким слепым мистицизмом она была проникнута, сколь безгранично была она подвержена воле Распутина, к каким утонченным аргументам она прибегала, чтобы, пользуясь безмерной любовью к себе Государя, заставлять его исполнять ее желания, свидетельствуют с исчерпывающей ясностью ее письма к Государю.

Более неопровержимых документов, чем эти письма, для обоснования своих заключений историческая наука дать нам не может, и сознающий свой долг перед наукой честный и беспристрастный историк не может обойти их молчанием, сколь бы это и ни приходилось по душе ослепленным сентиментальностью и неспособным подняться на бесстрастный уровень науки читателям.

Хотя имеется целый ряд и других данных для суждения о фатальном влиянии Государыни на Государя, но из уважения к памяти несчастной женщины-царицы, принявшей за свои невольные заблуждения мученический венец, ограничимся здесь лишь теми, которые вписаны в историю ее собственной рукой.

Но тут возникает перед нами непонятный вопрос: как могло случиться, что иностранная принцесса, родившаяся в культурной западноевропейской среде и воспитанная при английском дворе в духе позитивизма и реализма, подпала под неограниченное влияние некультурного мужика, очутилась в таком мраке мистицизма и стала исповедывать столь отсталые взгляды на государственное правление?

Распространенное объяснение непостижимой приверженности Государыни к Распутину одним лишь тем, что он обладал способностью останавливать припадки гемофилии у наследника, далеко не убедительны; если он такой способностью обладал, то, при нормальном отношении к вещам, достаточно было бы царского повеления, чтобы у него, как вообще у всякого врача «купить» эту способность за деньги, не вознося, как это делала Государыня и внушала в своих письмах Государю, такого полуграмотного мужика на степень «лучшего и вернейшего друга» царской семьи, каковым она его считала.

Объяснение такой непостижимой аберрации мышления Государыни можно, по моему глубокому убеждению, найти лишь в изречении «здоровый дух в здоровом теле».

Государыня, вне всякого сомнения, не была вполне здорова: она носила в себе зародыши таинственной и страшной болезни, гемофилии, являющейся следствием нарушения физиологического равновесия в организме, или, говоря медицинским языком, следствием нарушения функций системы внутренней секреции.

Между тем современная психофизиология пришла к заключению, что всякое нарушение функций внутренней секреции неминуемо вызывает более или менее ясно выраженные, а подчас, непосвященному оку даже и незаметные нарушения в психике, выражающиеся в различных формах истерии и психозов, которые, особенно у женщин, часто проявляются в религиозном мистицизме и экзальтации. Психозы же эти, подчиняя себе работу мысли, лишают ее свободы и приводят к ее аберрации. Таким образом, умозаключения по всем решительно вопросам расцениваются и принимаются неуклонно с точки зрения этих психозов. Ретроградные взгляды Государыни на правление государством и превратные суждения о людях именно и объясняются аберрацией ее мышления под влиянием экзальтированного мистического настроения, коему эти взгляды и суждения полностью отвечали и из коего они прямо вытекали.

Этим также объясняется и то безграничное влияние, которое оказал на нее Распутин.

Известно, что многие женщины с болезненной психикой склонны чрезмерно восторгаться людьми, обладающими свойствами особенно действовать на их эмоции.

Распутин же был постоянно окружен разными экзальтированными, мистически настроенными и неуравновешенными женщинами, на которых именно и выявлялась в наивысшей степени власть этого отвратительного мужика.

Исходя из всего этого, заблуждения Государыни в ее суждениях и чувствах следует приписать болезненному состоянию ее психики. Только при таком объяснении заблуждения эти могут быть названы невольными, и только такое, а никакое иное объяснение может дать истории право снять с ее памяти бремя ответственности за тот вред, который она своими заблуждениями причинила России.

Но как бы то ни было, эти заблуждения, постоянно и упорно внушаемые Государыней Государю, воля которого была слепой любовью к ней совсем подавлена и который сам был склонен к мистицизму, привели к небывалому унижению престола в глазах всего света, к глубокому оскорблению чувства национального достоинства всего русского общества и к упорной борьбе власти с творческими силами страны в тяжелый час войны.

Прямым же последствием этого было безграничное возмущение русского общества и полное отчуждение страны от власти и престола, вследствие чего Государь в критическую последнюю минуту своего царствования оказался совершенно одиноким и решительно никто его не поддержал.

* * *

Английская и французская революции, жертвами коих пали Карл I и Людовик XVI, ясно показали, к каким трагическим последствиям приводит борьба монархов с народным представительством.

Зная, конечно, это, генерал Алексеев с глубокой тревогой за будущее взирал на упорную борьбу престола с нашей общественностью, усугубляемую всеобщим возмущением «распутиновщиной».

Но, как известно, все его старания добиться от Государя изменения пагубного направления его внутренней политики остались тщетными.

Осенью 1916 г., после назначения в сентябре месяце на пост министра внутренних дел А.Д. Протопопова, отношения между Думой и правительством стали всё более и более обостряться. О Протопопове было известно, что он психически не вполне нормален и во всяком случае крайне неуравновешен. Несмотря на то что он сам был членом Думы, он повел такую ретроградную и беспорядочную внутреннюю политику, что вскоре вызвал резкие протесты Думы, которая потребовала от правительства его смены.

Кроме того, стало известно, что он в Стокгольме вошел в связь с немецким послом и вел с ним какие-то переговоры; так как вместе с тем было известно, что он пользовался особым доверием Государыни и был преданным исполнителем ее предначертаний, это дало еще большее обоснование молве о том, что измена свила себе гнездо на ступенях самого престола, и эта страшная молва нашла себе отголосок на кафедре Государственной Думы.

О том, какое это имело ужасное влияние на настроение общества и на его отношение к престолу, и говорить нечего.

В конце концов пагубная деятельность Протопопова привела к тому, что на его личности как бы поляризировалась вся борьба между престолом и русским обществом, возглавляемым Думой.

И несмотря на увещевания ряда авторитетнейших государственных деятелей, несмотря на письменные обращения к нему членов императорской фамилии — великих князей, — в которых они предостерегали его, что доверие, оказываемое им недостойным того людям, неминуемо приведет Россию и династию к гибели, Государь, поддерживаемый Государыней, оставался непреклонным и ни с Протопоповым, ни с Распутиным расстаться не хотел.

Как раз в разгар этой борьбы, в ноябре месяце, генерал Алексеев тяжело заболел. Главной причиной его болезни было крайнее переутомление, но нет сомнения в том, что этому переутомлению немало способствовало сознание своего бессилия повлиять на Государя и опасения за исход войны.

Генералу Алексееву был предписан врачами продолжительный отдых на юге.

По его совету Государем был призван для временного исполнения обязанностей начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Гурко.

Служебное положение, которое генерал Гурко занимал, не предназначало его для занятия столь высокого поста, ибо он был младше всех главнокомандующих фронтами и многих командующих армиями.

Но о нем было известно, что он очень решителен, тверд характером и либерально настроен, так что можно было полагать, что именно эти его свойства остановили на нем выбор генерала Алексеева, потерявшего надежду сломить упорство Государя.

О чем они говорили с глазу на глаз при передаче должности, останется навсегда тайной, которую оба они унесли с собой в могилу.

Но факт тот, что с его назначением появились неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры.

Однако проходили дни за днями, во время которых борьба престола с общественностью всё более и более ожесточалась и чувствовалось, что приближается развязка, а никакого влияния генерала Гурко на ход событий не было заметно, так что вернувшийся через полтора месяца к своим обязанностям генерал Алексеев застал всё еще в худшем положении чем то, которое было при его отъезде.

Были ли тому причиной справедливые опасения генерала Гурко, что какое бы то ни было насильственное действие над личностью царя даст последний толчок назревшему уже до крайней степени революционному настроению; или его в последнюю минуту остановило не изжитое еще традиционное верноподданническое чувство; или, наконец, быть может слухи о его намерениях были лишь плодом вымысла приведенных в отчаяние и опасающихся за судьбу своей родины людей — трудно сказать. Но во всяком случае надежды, возлагавшиеся на него в Ставке, ни в малейшей степени не оправдались.

Вскоре после отъезда генерала Алексеева на юг произошло знаменитое выступление в Думе ее члена Пуришкевича. В громовой речи он открыто заявил о том, что народное негодование, вызванное влиянием Распутина на государственные дела, грозит революцией и что престол не смеет допускать, чтобы через его посредство страной правил этот гнусный мужик.

Это выступление Пуришкевича, крайне правого монархиста, имело потрясающий отклик во всей стране, ибо полностью подтвердило слухи о трагическом положении в деле правления страной.

Но нельзя также отрицать, что оно нанесло жесточайший удар престолу и окончательно отдалило от него всю страну. Однако, исходя от преданного престолу человека, это выступление вместе с тем показало, до какой действительно крайней степени дошло негодование всех честных русских патриотов, любящих свою родину.

17 декабря Распутин был убит. Всеобщее ликование, вызванное этим в стране, яснее всего свидетельствует о том, до какой степени переполнилась чаша долготерпения и гнева народного: незнакомые люди, передавая на улице эту весть, бросались с радостью друг другу в объятия!

Казалось бы, что это, так сказать, всенародное выражение протеста должно было, наконец, открыть глаза престола на пагубность его политики и вызвать коренное ее изменение. Однако этого не произошло: Государыня, похоронив Распутина в дворцовом парке и причислив его к лику святых, ежедневно молилась на его могиле, а Государь еще более твердо и неуклонно продолжал поддерживать Протопопова и его деяния.

Донесения охранного отделения о состоянии умов в стране становились всё более и более тревожными, определенно указывая на приближение революции. Ничто уже не могло остановить фатального хода событий. В душах людей вселилось чувство безнадежности, и у всех опустились руки.

При таких условиях революция, конечно, была неминуема.

* * *

В двадцатых числах февраля в Ставку начали поступать донесения из Петрограда о волнениях из-за недостатка хлеба и о циркулирующих в связи с этим среди населения зловредных слухах. 25-го начались волнения и забастовки на заводах, а 26-го были получены тревожные сведения о массовом выступлении рабочих, к которым присоединились большие толпы населения; при этом из донесений о ходе беспорядков было видно, что полиция и жандармерия с трудом с ними справляются и что необходимо будет прибегнуть к содействию войск.

Это последнее известие нас в Ставке крайне встревожило, ибо нам было известно, что в Петрограде нет ни одной прочной кадровой войсковой части и что гарнизон его состоит из одного казачьего второочередного полка и из запасных батальонов гвардейских полков, причем эти батальоны укомплектованы запасными нижними чинами старших сроков службы под командованием весьма немногочисленных офицеров запаса, а потому не могут считаться надежными войсковыми частями.

И, действительно, вскоре затем пришло донесение, что при попытке употребить запасные батальоны они взбунтовались и перешли на сторону демонстрантов.

Из поступивших в ночь на 27 февраля сбивчивых, но крайне тревожных донесений явствовало, что революционная толпа, с присоединившимися к ней запасными батальонами, смяла полицию и жандармерию, завладела большей частью столицы и осаждает здание Главного Адмиралтейства, куда спасся главноначальствующий Петрограда генерал Хабалов с несколькими ротами военных училищ; правительство же и все правительственные органы перестали действовать, а некоторые члены правительства разыскиваются толпой в целях их ареста. Одним словом, было ясно, что в столице началась революционная анархия.

27 февраля я был приглашен на завтрак к царскому столу. С глубокой тревогой в душе пошел я на этот завтрак, который должен был быть последним завтраком императора Николая II с приглашенными к его столу гостями.

Зайдя по дороге в управление генерал-квартирмейстера, я узнал, что рано утром была получена от председателя Государственной Думы Родзянко срочная телеграмма, в которой он, излагая критическое положение в столице, умолял Государя согласиться на образование правительства из пользующихся общественным доверием лиц, считая это единственным выходом из положения для спасения страны.

Эту телеграмму носил лично Государю тяжело больной генерал Алексеев, у которого была высокая температура. Но Государь своего согласия не дал, и это был последний акт его правления, которым он положил конец своей династии и монархии в России…

Завтрак проходил в обычном порядке, но в полном молчании и в скрываемом всеми тревожном настроении.

Государь, по правую руку которого сидел генерал Н.И. Иванов, был бледнее обыкновенного и ни с кем не разговаривал. После завтрака он сейчас же ушел к себе в кабинет в сопровождении генерала Иванова. «Серкля» не было.

Когда я спускался по лестнице, меня догнал дворцовый комендант генерал Воейков, который, как обычно, выглядел самоуверенно и самодовольно. Тут же на лестнице он мне задал вопрос: «можем ли мы гарантировать безопасность царской семьи в Ливадии?» Дело в том, что в связи с событиями в Петрограде, по совету Воейкова, возникло намерение перевезти царскую семью из Царского Села в Крым, если состояние заболевших корью царских детей это позволит; Ливадийский же дворец находился на самом берегу Черного моря, и вопрос Воейкова относился к безопасности от неприятельского обстрела со стороны моря.

На это я ему ответил, что за безопасность от врага внешнего мы ручаемся, но за безопасность от врага внутреннего — нет. На это Воейков небрежно махнул рукой и ответил: «пустяки — с этим мы справимся».

Вернувшись к себе в управление, я застал в кабинете сильно взволнованных Н.А. Базили и С.Н. Ладыженского, которые, зная что морское управление соединено прямым проводом с Главным Адмиралтейством, где находился главнокомандующий Петрограда генерал Хабалов, пришли узнать о положении.

Вскоре пришел к нам, после разговора с Государем, и генерал Н.И. Иванов с целью вступить в связь с генералом Хабаловым.

От генерала Иванова мы узнали, что Государь повелел ему, с Георгиевским батальоном охраны Ставки, немедленно отправиться в Петроград и, присоединив к себе по пути части Царскосельского гарнизона, восстановить в столице порядок. Мы буквально пришли в ужас от такого непонимания размеров происходящей катастрофы: послать этого ветхого старца с горстью, хотя бы и георгиевских солдат, против десятков тысяч вооруженных и доведенных до исступления революционеров было сущим безумием; это было равносильно попытке потушить извержение вулкана стаканом воды.

Наши общие старания убедить генерала Иванова в том, что при создавшемся в Петрограде положении необходима для водворения порядка по меньшей мере целая боевая дивизия с артиллерией и что с одним или даже несколькими батальонами его миссия неминуемо кончится катастрофой — не имели успеха: он отмалчивался, и видно было, что он был уверен, вспоминая свою роль усмирителя солдатских бунтов в Сибири, после войны с Японией, что и на этот раз ему удастся стяжать себе в глазах Государя славу спасителя отечества.

Войти в связь с генералом Хабаловым ему не удалось, ибо прямой провод оказался прерванным, да и само командование генерала Хабалова было уже в это время ликвидировано.

Дальнейшее известно: выехав в тот же вечер из Ставки с георгиевским батальоном, он был остановлен в Царском Селе перешедшим на сторону революции царскосельским гарнизоном, а георгиевский батальон разоружен.

* * *

Опасаясь за свою семью, Государь 28 февраля выехал из Ставки в Царское Село.

Многие ставят ему в вину, что в такой критический момент жизни государства в нем взяли верх чувства любвеобильного семьянина над чувством монаршего долга, которое требовало от него оставаться в Ставке для личного руководства борьбой с революцией, тем более что, покидая Ставку он оставлял верховное командование в руках тяжело больного, морально подавленного генерала Алексеева; кроме того, отправляясь в Царское Село, он сам подвергался опасности захвата революционерами.

Но нельзя закрывать глаза на то, что, если бы революционеры захватили в Царском Селе всю царскую семью с царицей и наследником и обратили бы их в своих заложников, Государь, оставаясь в Ставке, неминуемо бы так же покорился их требованиям, как если бы фактически был у них в плену.

К тому же зная, какое ненормальное положение было в верховном командовании, где всё было в руках начальника Штаба, можно с уверенностью сказать, что, останься Государь в Ставке, ход событий от этого бы не изменился.

Правильнее было бы заблаговременно перевезти, хотя бы на автомобилях, царскую семью из Царского Села в Ставку; но как раз в это время все царские дети лежали больные корью, а события развивались с такой быстротой, что просто не хватило времени, чтобы, убедившись в безвыходности положения, привести немедленно в исполнение эту меру, сознательно при этом рискуя успешностью лечения детей.

В этот критический час злой рок тяготел над Государем: больные дети вдали в объятиях революции и тяжело больной генерал Алексеев в Ставке; и нельзя поставить ему в вину, что общечеловеческое чувство неудержимо повлекло его к находящейся в такой страшной опасности семье.

Когда царский поезд покидал Ставку, в Петрограде больше не существовало никакой царской правительственной власти и столица была уже полностью во власти революционеров; министры были арестованы, а из членов Государственной Думы было образовано Временное правительство, первой задачей которого было не пропустить царя и эшелона с войсками в район Петрограда. Для этого был образован в Петрограде всероссийский исполнительный комитет железных дорог — знаменитый ВИКЖЕЛЬ, сыгравший столь решающую роль в успехе революции, которому немедленно и безоговорочно подчинились все железные дороги Петроградского узла; первый акт этого комитета был: остановить движение царского поезда к Царскому Селу, гарнизон которого, состоявший из наиболее преданных Государю гвардейских частей, еще не весь перешел на сторону революции.

Не доезжая 200 километров до Царского Села, царский поезд был остановлен на станции Дно, и все попытки его дойти до Царского Села окольными путями оказались тщетными.

Кто поймет глубину той трагедии, которую должен был в эту минуту переживать в своей душе считавший себя за час перед тем всемогущим Монарх, лишенный теперь возможности прийти на помощь своей находящейся в смертельной опасности семье?!

Потеряв надежду достигнуть Царского Села, Государь направился в ближайший к Царскому Селу Псков, где находилась штаб-квартира главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Рузского.

Этот болезненный, слабовольный и всегда мрачно настроенный генерал нарисовал Государю самую безотрадную картину положения в столице и выразил опасение за дух войск своего фронта по причине его близости к охваченной революцией столице.

Правда, в дальнейшем ходе революции оказалось, что чем ближе были войсковые части от революционного центра в столице, тем хуже был их дух и дисциплина; но во всяком случае 1 марта войска Северо-Западного фронта далеко еще не были в таком состоянии, чтобы нельзя было бы сформировать из них вполне надежную крупную боевую часть, если и не для завладения столицей, то хотя бы для занятия Царского Села и вывоза царской семьи.

Но у генерала Рузского воля, как и у большинства высших начальников, была подавлена и опустились руки под влиянием пагубной для России политики престола, и от него нельзя было ожидать энергичных и решительных мероприятий для борьбы с революцией, тем более что вскоре по прибытии Государя в Псков было получено требование Временного правительства об его отречении от престола во имя спасения России и безопасности царской семьи.

Нельзя при этом забывать, что всякое насильственное мероприятие против столицы действительно отразилось бы на положении царской семьи в Царском Селе, тем более что Временное правительство и без того уже не могло справиться с разбушевавшейся чернью. Поэтому Государь и сам бы на насильственные меры против столицы не согласился. На этот риск мог бы, во имя спасения России, пойти один лишь Петр Великий.

Прежде чем решиться на отречение, которое ему советовал и генерал Рузский, Государь, через посредство Ставки, запросил мнение об этом всех остальных главнокомандующих фронтами.

И тут-то он впервые измерил всю глубину той пропасти, которую своим упорным отказом пойти навстречу справедливым желаниям и мольбам страны сам создал между собой и ею: все главнокомандующие, не исключая великого князя Николая Николаевича, ответили, что во имя спасения отечества считают необходимым его отречение, а, передавая эти их ответы Государю в Псков, к ним присоединился и его начальник Штаба генерал Алексеев.

Отвергнутый страной, покинутый армией, которую он так любил, отчужденный от своей семьи, император Николай II остался один — не на кого ему было больше опереться, не на что ему было больше надеяться — и он, во имя блага России, отказался от престола.

Ту же горькую чашу испил 100 с лишком лет назад Наполеон, когда он, упорно не желая пойти навстречу требованиям страны, жаждавшей мира и конца кровопролитных войн, был покинут своими маршалами и принужден отречься от престола.

Подписав 2 марта акт отречения, Государь отправился в Ставку, где должен был ожидать прибытия депутатов Временного правительства, которые будут его сопровождать в заточение в Царское Село к его семье.

* * *

Развивавшиеся с невероятной быстротой фатальные события нам в Ставке просто не дали времени прийти в себя: кружилась голова, точно почва уходила под ногами; будущее мнилось чреватым страшными последствиями, и никому не было легко на душе.

Рано туманным утром 3 марта, идя в управление генерал-квартирмейстера, я столкнулся в воротах сквера губернаторского дома с каким-то выходящим оттуда человеком в штатском пальто и нахлобученной на глаза барашковой шапке; со страхом озираясь кругом, он спросил меня: «правда, меня так не узнают?» То был Воейков, который четыре дня перед тем с высоты своего величия нагло смотрел на ход грозных событий, а теперь, перепуганный, бежал первый, покидая облагодетельствовавшего его Государя.

И в то же время также один за другим покидали в Царском Селе царскую семью близкие к ней и облагодетельствованные ею люди. Мало, очень мало, кто остался ей верен, ибо редко кому в этом печальном мире свойственно душевное благородство и неизмерима глубина человеческой низости.

Вечером 7 марта мы в управлениях Штаба получили следующий, потрясающий, если в него вдуматься, циркуляр: «бывший Верховный Главнокомандующий простится завтра в 11 часов утра в управлении дежурного генерала с желающими чинами Штаба».

К 11 часам утра в большом зале управления дежурного генерала собрались почти все чины Штаба и Ставки; мало кто имел низость не прийти. Зал был переполнен, и в середине оставалось лишь малое свободное пространство. Царила мертвая тишина; все были подавлены величием несчастья, последний акт которого должен был тут свершиться.

Ровно в 11 часов послышались ответы казаков царского конвоя, стоявших на лестнице, с которыми в последний раз здоровался Государь.

В дверях, при входе Государя в зал, два молодых офицера конвоя упали в обморок.

Государь вошел в свободное пространство зала один; он был страшно бледен и несколько мгновений не мог начать говорить; справившись со своим волнением, он тихо, но ясно, сказал: «для блага любимой мною родины я отрекся от престола; прошу вас служить так же верно России и Временному правительству, как служили при мне… прощайте…». Спазма сдавила горло, и он поднес к нему руку. Со всех сторон раздались рыдания. Государь повернулся, пожал некоторым из ближе стоявших руки и, сокрушенный, с поникшей головой, ушел.

Кончился многовековый период русской истории, во время которого Романовы создали Великую Русскую Империю; и в этот до гроба незабываемый час все мы поняли безмерную глубину горя последнего из них, невольно способствовавшего гибели любимой им России, ибо над ним тяготел неумолимый рок: этого, в душе мягкого, любвеобильного семьянина судьба не наградила свойствами, необходимыми для управления великой страной, бремя коего пало на его слабые и неподготовленные к тому плечи; глубоко верующий, он всеми силами ревниво охранял — по его глубокому убеждению, — самим Богом данную ему власть, и искренно думал, что именно в этом и зиждется благо любимой им России, ибо не умел думать иначе… и за это, после безмерных унижений, перенесенных с истинно святым смирением, приял мученический венец.

* * *

Теперь тут и возникает тревожный вопрос: сделало ли верховное командование в лице генерала Алексеева и его сотрудников всё, что было необходимо и возможно для предотвращения катастрофы, которая принесла России столько бедствий и страданий, а всему человечеству столько лишений и тревог за будущее?

Для правильного и объективного ответа на этот вопрос нужно прежде всего иметь в виду, что события революционного движения развивались с необыкновенной, можно сказать, молниеносной быстротой.

Такому быстрому развитию этих событий и успеху революции, без сомнения, не столько способствовало утомление войной, сколько крайнее негодование политикой престола и правительства народных масс, видевших только в революции выход из созданного этой политикой безнадежного положения.

Конечно, с того момента, как революцией было окончательно сломлено в столице сопротивление органов правительственной власти, а особенно с того момента, как железные дороги подчинились революционному комитету Викжеля, против столицы, принимая во внимание пребывание царской семьи в Царском Селе, ничего предпринять было уже невозможно. Это и показала неудавшаяся попытка генерала Иванова с георгиевскими батальонами.

Можно, быть может, было еще спасти положение принятием энергичных и обширных мер в самые первые дни революционного движения, то есть 25 и 26 февраля. Но для этого верховное командование и главнокомандование Северо-Западным фронтом должно быть в руках прозорливых, смелых и решительных боевых начальников, каковыми ни генерал Алексеев, ни тем более генерал Рузский не были; к тому же генерал Алексеев как раз в этот критический момент был тяжело болен. Кроме того, петроградские власти в эти первые дни революции посылали в Ставку успокоительные донесения и заверения, что с этим движением справятся собственными силами.

В той обстановке, в какой началась и развивалась революция, ее остановить было невозможно. Ее мог бы, быть может, остановить великий князь Николай Николаевич, останься он во главе верховного командования; но при нем революция, наверно, и не началась бы.

Остается, значит, во всей своей широте чреватый великой ответственностью вопрос: почему же не были своевременно предприняты меры для предотвращения начала революционного движения в столице и, в случае необходимости, для успешной борьбы с ним.

Верховное командование, даже при поверхностном знании истории, должно было отдавать себе отчет в том, что революционные движения во время войны не редкое вообще явление и что они всегда начинаются именно в столицах. Поэтому во время войны всегда должны предприниматься самые обширные и надежные меры для обеспечения порядка в столице.

Особенно же это было необходимо, когда всем нам и, конечно, верховному командованию стало ясно, что направление нашей внутренней политики способствует развитию революционного настроения в народных массах.

По закону на верховном командовании лежит долг принять все меры для успешного исхода войны. Революционное движение неминуемо должно было иметь отрицательное влияние на этот исход; этого, конечно, верховное командование не могло не знать. Поэтому, раз оно не было в состоянии изменить пагубное направление нашей политики, его прямой долг был, никак не поддаваясь каким-либо чувствам и политическим соображениям неукоснительно принять со своей стороны самые решительные и продуманные меры для обеспечения порядка в столице. Это ему повелевал его долг.

Как же оно этот свой долг исполнило?

Верховное командование, несомненно, знало о нарастании революционного настроения в столице. Об этом его постоянно осведомляли тревожные донесения охранного отделения, в которых прямо говорилось о том, что близится революция.

Правда, министр внутренних дел Протопопов уверял верховное командование, что он с одной лишь столичной полицией и жандармерией справится со всякими беспорядками, но генерал Алексеев, зная, как и мы все, оппортунизм, неуравновешенность и крайнюю ретроградность взглядов Протопопова, ни в коем случае не смел положиться на его заверения, и именно потому, что высшая гражданская власть в столице была в руках этого полусумасшедшего и всеми ненавидимого человека, должен был со своей стороны принять особо сугубые меры для обеспечения порядка в столице.

О том, что генерал Алексеев это сознавал, видно из того, что незадолго до начала революции столица и прилегающий к ней район были выделены в особую область, во главе которой был поставлен главноначальствующий генерал.

На эту, особо ответственную в данных серьезных обстоятельствах, должность был, однако, назначен никому не известный и ничем себя не зарекомендовавший заурядный генерал Хабалов, который, не отдавая себе отчета в положении, вероятно, из карьерных соображений, не решался докучать Ставке какими-либо своими требованиями и довольствовался тем, что имел.

Между тем подведомственный ему гарнизон столицы состоял лишь из запасных батальонов гвардейских полков, казачьего второочередного полка и нескольких сот юнкеров и курсантов разных военных училищ и курсов.

В 1916 г. запасные батальоны были укомплектованы главным образом солдатами старых сроков службы, семейными, давно уже потерявшими понятие о воинской дисциплине, и сами были чрезвычайно благоприятным «материалом» для возбуждения, а никак не для усмирения беспорядков; при этом почти все, к тому же совершенно недостаточные числом, офицеры этих батальонов, призванные также из запаса, принадлежали к радикально, и даже революционно, настроенным слоям русского общества; они именно и увлекли в критический момент запасные батальоны на сторону революции и тем обеспечили ей успех.

Во второочередных казачьих частях положение было немногим лучше.

Таким образом, в распоряжении генерала Хабалова для подкрепления, в случае надобности, столичной полиции не было никаких других надежных боевых частей, кроме нескольких сот юнкеров и курсантов.

Как же случилось, что верховное командование не озаботилось назначить в состав гарнизона столь жизненно важного центра для успешного хода войны, каковым была столица, достаточное число надежных кадровых войсковых частей?

Нам в Ставке было известно, что Государь высказывал генералу Алексееву пожелание об усилении Петроградского гарнизона войсковыми частями из гвардейского корпуса, бывшего на фронте; но, как всегда, раз вверив генералу Алексееву верховное оперативное руководство, Государь не считал возможным на этом своем правильном пожелании настаивать; однако на этом энергично настаивал командир гвардейского корпуса генерал Безобразов во время одного из своих приездов в Ставку, незадолго до начала революции.

Всё же генерал Алексеев не принял это требование во внимание, ссылаясь на успокоительные заверения петроградских властей и на то, что в Петрограде все казармы заняты запасными батальонами, так что негде будет разместить, особенно в зимнее время, войсковые части, посылаемые с фронта для усиления гарнизона столицы.

Ссылка на переполненные казармы, когда речь шла о столь важном вопросе, как усиление столичного гарнизона, не может рассматриваться иначе, как совершенно несостоятельная отговорка. Мало ли было в Петрограде разных других помещений, кроме казарм, в которых могли быть помещены войска, посланные с фронта; да, наконец, можно было, если бы это понадобилось, произвести некоторые «уплотнения» населения, которое до сих пор ни в какой еще мере не испытывало на себе неудобства войны.

Какова же была действительная причина такой непредусмотрительности и необдуманности генерала Алексеева в столь важном вопросе усиления гарнизона столицы?

Вдумайся он в этот вопрос и «болей за него душой», он не мог бы не озаботиться ненадежностью запасных батальонов и недостаточностью заверений такого человека, каким был Протопопов.

Почему же он не вывел из этого неоспоримо напрашивавшихся заключений и не принял соответствующих мер?

Возможно, что направлением нашей внутренней политики воля генерала Алексеева не была в такой степени подавлена; но, несомненно, он с отвращением относился ко всем вопросам, связанным с внутренней политикой, и предпочитал искать решений в «чистой» сфере знакомого ему дела — на фронте.

Генерал Алексеев уже давно подготовлял, как мы знаем, к весне 1917 г. прорыв неприятельского фронта, который должен был принести нам окончательную победу. Он лично разработал во всех деталях план этого прорыва и назначил всякой войсковой части ее место и задачу в этой операции, так что всякая войсковая часть была у него на счету. Особенно же важную и ответственную роль должна была сыграть в этой операции гвардия, которая именно для этого и была сосредоточена в соответствующем районе Юго-Западного фронта, далеко от столицы.

Прорыв этот должен был начаться в марте, как только будет благоприятная погода, и генерал Алексеев ревниво охранял всякую войсковую часть, которая должна была в нем участвовать, руководствуясь при этом теми же соображениями, какими он руководствовался при отказе дать войска для Босфорской операции, питая надежду, что мы достигнем победы раньше, чем вспыхнет революция.

Конечно, если бы его надежды оправдались, он был бы вознесен историей на степень гениального полководца, которая, однако, его дарованиям не соответствовала. Ибо гениальным делает полководца способность предусматривать всё, что может помешать исполнению его замысла.

То, что генерал Алексеев не предусмотрел столь очевидной опасности, как революция, которая угрожала его оперативному замыслу, и не принял против этого соответствующих мер, значительно умаляет его полководческие способности и лежит на его ответственности.

Часть III. Верховное командование при Временном правительстве