Последующие события еще больше убедили трудящихся в антинародной политике этих прихвостней буржуазии.
Как-то в Каменский Совет пришли с жалобой шахтеры Изваринских рудников. Они сообщили: предприниматели, саботируя распоряжения новой власти, закрыли свои шахты и перестали выплачивать зарплату рабочим. Сотни трудовых семей остались без куска хлеба. На такой же путь встали и хозяева Свинаревских, Васильевских, Богураевских рудников. Некоторые шахтовладельцы попросту сбежали в города, где у них имелись роскошные особняки.
— Как же быть? У кого искать защиты? — спрашивали рабочие.
Большевики решили: рабочим взять шахты в свои руки, все запасы угля, хранящиеся на складах, конфисковать и на вырученные деньги оплачивать труд шахтеров.
Меньшевики и эсеры выступили против таких мероприятий Совета. Они подняли шум, обвиняя большевиков в анархии, грабеже, беззаконии. Но ничего не вышло. Напор рабочих оказался настолько сильным, что меньшевикам пришлось отступить. Зато шахтеры, улыбаясь, долго аплодировали, жали руки нашим депутатам.
— Спасибо, от семей спасибо. Правильное решение... справедливое.
Временное правительство продолжало войну, и вся контрреволюция захлебывалась в похвалах Керенскому. Но наливалась гневом и без того переполненная чаша народного терпения, глухим ропотом недовольства полнилась русская земля. Кумачовыми волнами бурлили улицы городов, и, казалось, нет силы, способной остановить этот поток.
— Долой войну!
— Долой министров-капиталистов! — требовали миллионы рабочих и крестьян. А Временное правительство отвечало на это расстрелом июльской демонстрации, корниловским мятежом.
Напряженно осмысливали южане происходящее в далеком Петрограде, затаив дыхание, вслушивались в речи многочисленных ораторов. Говорили они о разном, говорили страстно, горячо, до хрипоты: один — за Керенского, за продолжение войны до победного конца, другие — за мир, за землю, против капиталистов и помещиков.
Села, слободы, где проживали иногородние крестьяне, выступали без колебаний за революцию. Тут редко кто поддерживал чопорных, лощеных краснобаев Керенского — их попросту стаскивали с трибун.
Иначе складывалась обстановка в казачьих станицах. Там люди раскалывались на группы, спорили. Частенько дело заканчивалось потасовками: седобородые, старой ковки казаки шли стеной на фронтовиков, горячо поддерживавших большевиков.
Встревоженное стремлением масс к освобождению от эксплуататоров, к захвату земли, видя быстро растущий авторитет нашей партии, войсковое правительство принимает экстренные меры для борьбы против Советов и революционных организаций.
Атаман Каледин настаивал на возвращении казачьих войск с фронта на Дон, и ставка (так назывался тогда штаб главнокомандующего армией) соглашается. В июле 1917 года сюда стали прибывать войска с полным вооружением. Они расквартировывались в крупных городах, окружных центрах, вдоль полотна железной дороги.
В Новочеркасск со всех сторон России потянулись встревоженные революционной бурей капиталисты, помещики, разного рода дельцы, коммерсанты. В «поисках точки опоры» хлынули на юг изгнанные из многих войсковых частей генералы, офицеры, надеясь найти убежище у донского атамана.
Войсковое правительство разослало по станицам, хуторам, полкам тысячи агитаторов, которые выступали против Советов и большевиков. На майданах, собрав станичников, они превозносили седую казачью старину.
Даже атаман Каледин не вытерпел и в августе 1917 года, усевшись в автомобиль, запылил по донским степям, стал выступать на собраниях, заклиная хлеборобов не слушаться вредной агитации большевиков, держаться дальше от Советов: от них-де вся эта анархия и беспорядки. Атаман просил казаков соблюдать дисциплину и недвусмысленно намекал: если придется наводить порядок в стране, «лечить больных демократией», он обратится к ним, вольнолюбивым казакам, и они обязаны помочь войсковому правительству.
В противовес мутному потоку контрреволюционной шумихи наша партийная организация широко развернула большевистскую агитацию. Для проведения этой работы привлекли всех наиболее подготовленных коммунистов, профсоюзный актив, а также солдат-фронтовиков.
В конце концов войсковое правительство разрешило проведение в станице Каменской окружного съезда крестьян для решения волнующего вопроса — о земле. Собственно, правительство рассчитывало использовать съезд для того, чтобы показать всю несостоятельность притязаний крестьянства на донскую землю.
И вот в станицу со всех сторон Донецкого округа съехались выборные представители. В зале женской гимназии негде упасть яблоку: гудит, полнится взволнованным гомоном, словно потревоженный улей, море голов. В сизом махорочном дыму — цветистое месиво новых сатиновых рубах, пиджаков, солдатских гимнастерок, суконных поддевок, роскошных — во всю грудь — седых бород, сверкающих потом лысин. По правую сторону, впереди (и здесь не хотят уступить!), васильковой полянкой пестрят новые казачьи фуражки. Лихо взбиты пышные чубы. На первых рядах блестит золото погон и крестов — места офицеров, почетных гостей.
Рядом со мной брат Петр. Он является выборным представителем от крестьян Лукичевской волости. Чуть дальше — Щаденко. Внешне спокоен, но по глазам, резким жестам рук видно — волнуется.
Вдруг в зале нестройно захлопали, затопали ногами, пошел гомон по рядам: на невысокой сцене за столом появился окружной атаман полковник Михайлов, члены гражданского комитета. Под такие же жидкие, вразнобой, хлопки избрали президиум. Когда избранные, поднявшись с мест, направились к сцене, по залу загулял шумок: среди них в основном оказались богатеи да офицеры.
Председатель предоставляет слово для доклада депутату Государственной думы Семену Мазуренко. Это меньшевик, известный богач. Выбор властей пал на него не случайно. Мазуренко — старый, хитрый волк, прекрасно понимает крестьянскую душу и умеет играть на самых чувствительных ее струнах.
Затянутый в щегольской офицерский мундир, при полных регалиях и сабле, под малиновый перезвон шпор он величаво проплыл по залу. Взобравшись на трибуну, выпрямился, привычным взглядом окинул людей и, гордо вскинув убеленную сединами гриву, уверенно начал речь-песню:
— Хлеборобы! Граждане великой свободной России!
И пошел колесить в словесном экстазе по изболевшимся душам депутатов, расплавляя их захватывающими обещаниями. Не выдержали, размякли черствые крестьянские сердца, навернулись слезы на глаза. В молчании благоговейно замер зал, и лишь изредка, сквозь восторженные всхлипы, неслось растроганным шепотом:
— И-и-и-и-х, как он выкладывает!
А песня все лилась: «...Великая революция... свобода... равенство... Мы, патриоты, горячо любящие многострадальную мать-родину, обязаны бороться за ее интересы до победного конца!»
Внезапно при последних словах оратора поднялась чья-то могучая сутулая фигура, и громовой бас похоронил песню оратора:
— Про землю... про землю нам скажи! Как воно будэ?
Разом рухнуло все. Закричали, загрохотали стульями, замахали руками:
— Землю нам даешь!
— Долой болтуна!
— Хватит нам войны: сыты по горло!
Мазуренко сменяет другой краснобай — эсер Манохин. С трибуны снова полились заклинания.
Но выкрики не умолкали. Зал раскололся. Одна часть — иногородние — требовали: «Долой войну, даешь землю!», другая часть, побогаче — казаки поддерживали оратора.
Щаденко поднял руку. В президиуме это ясно видели, но делали вид — не замечают. Тогда он встал и внятно произнес:
— Прошу слова!
После минутной заминки председательствующий задал вопрос:
— Вы, гражданин Щаденко, от кого являетесь представителем?
— От партии большевиков.
— А все ж таки, яснее... Потому как раньше вас поступило предложение дать слово от казачества вахмистру Гугуеву.
О мест, где сидели иногородние, раздались дружные крики:
— Слово Щаденко!
Казачья сторона требовала:
— Не давать! Пускай гутарит Гугуев!
А к сцене уже пробирался меж рядами вахмистр — высоченного роста детина с русой, в просяной веник бородой старообрядца. Кашлянул с достоинством, мазнул широкой лапищей по усам, начал степенно:
— Станишники! То, што вокруг революция... Советы пошли — пущай! Потому как мы не супротив народной власти... А што касаемо земли — тут обождать малость надо. Где энто, в каком таком законе записано, штобы чужое брать? Разделят помещицкую землю, а потом и за нашу, казачью, примутся. А она кровушкой добыта — завоевана!
— До-о-о-лой!!!
Под оглушающий шум Гугуев закончил свою речь и сошел со сцены.
— Щаденко дать слово! Щаденко! — понеслось со всех сторон...
За трибуной Ефим Афанасьевич. Бледное, сухощавое лицо с коротко подстриженными усиками, на скулах играет нездоровый румянец, под выпуклыми дугами бровей сверкают глубоко посаженные глаза.
— Товарищи крестьяне и казаки! — говорит он негромким, глухим голосом. — Прошло больше полгода, как свергнуто царское самодержавие, рухнул трон Романовых. Но что же изменилось за это время? А ничего!
Фабрики и заводы по-прежнему в руках капиталистов, земля — в распоряжении помещиков. До сих пор льется кровь на полях войны. Кому нужна эта грабительская, братоубийственная бойня? Да вот этим господам — Мазуренкову, Гуденкову, Хохлачеву, Грекову, Скосырскому. — Щаденко указал на передние ряды зала, где сидели именитые гости. — Нужна, чтобы набить потуже свои карманы. А вас, крестьяне, они продолжают кормить обещаниями.
И снова зал забила лихорадка. Меньшинство не давало говорить оратору, прерывая его речь криками, топотом. Ершистый урядник, заложив в рот четыре пальца, резал слух оглушительным свистом. Брат Петр не вытерпел, пытался осадить его:
— Эй ты, пузырь, лопнешь от натуги!
— А тебе какое дело? — огрызнулся тот. — Тащить с трибуны ваших!
— Как это так тащить? — возмутился Петр. — Вашим же давали говорить?