Леонович построил себе подводный аппарат на штативе и в обычном водолазном скафандре ходил с аппаратом на плече по дну Черного моря. Конечно, на небольшой глубине. Но его аппарат был еще в стадии доработки. Магид же подготовил другое. В Балаклаве ему соорудили «стакан». Это была старая пароходная труба диаметром чуть больше метра и длиной 6 метров. К ней приварили дно, в стенке прорезали иллюминаторы, вставили в них стекла. Накидали вниз балласт. И «стакан» начал плавать стоймя, открытым концом выступая из воды на 60–80 сантиметров. Внутри, естественно, приварили ступеньки и настелили пол. Я взял с собой ассистента, великолепного парня Вадима Томашова, и уехал на пару месяцев в Балаклаву.
Водолазов нам давали только на выходные дни, поэтому каждое воскресенье катер вытаскивал нас и «стакан» к «русалочьему» пляжу, недалеко от Балаклавы, где мы и начали съемки. Сейчас этот фильм может показаться примитивным, но тогда это был, по существу, первый опыт подводных съемок на нашей студии, а, возможно, и в стране. Фильм, впервые показавший зрителю волшебный мир. Дымка, блики солнечного света, колышущиеся водоросли на скалах, проплывающие рыбы, медузы, водолаз со столбиками блестящих пузырьков воздуха, в облегающем скафандре, наклонившись, с трудом преодолевающий толщу воды. И над всем этим мерцающий яркий потолок, за которым иной мир.
Естественно, я увлекся этим материалом и, вернувшись в Ленинград, сразу начал конструировать съемочный аппарат для подводных съемок. Но пошел по другому пути. Я спроектировал водолазный шлем с плоской «правой щекой», на которую крепился полушаровой герметический футляр с камерой «Аймо». Таким образом, водолаз у меня мог иметь обе руки свободными.
Аппарат был соединен со шлемом окошком, через которое, с помощью призмы и окуляра, оператор мог видеть кадр, показания фокусировки, диафрагмы на объективе и метраж снятой пленки. Аппарат приводился в движение электромотором. На шлеме аппарат занимал положение объективом вперед и чуть наверх. От аппарата наверх шел кабель электропитания и трос для того, чтобы можно было поднимать камеру для перезарядки. Оператор мог ее легко отстегнуть и потом пристегнуть обратно.
Шлем и камеру изготовили. Я пошел на медкомиссию, чтобы получить право на спуск под воду. И меня… забраковали. Оказалось, что мои уши не способны вынести даже незначительные колебания давления, которые в скафандре неизбежны. Это было в июне 1941 года.
Камера легла на полку в отделе комбинированных съемок. После войны я ее там уже не нашел.
22 июня 1941 года я находился в Москве, в командировке. Был выходной день, теплый, солнечный. Ходил по ВДНХ. Кругом веселые, нарядные люди. И вдруг, совершенно неожиданно, часов в 12, из репродукторов на столбах раздалось: «Напал враг!..». Война. Первая реакция — скорей домой! На вокзале толпы народа у билетных касс. Все же билет достал и утром следующего дня был дома.
Жили мы тогда уже в Детском селе (теперь Пушкин). Переехали туда в 1938 году по ряду причин. Во-первых, жить вчетвером (в 1936 году у нас родилась дочь Жанна) в одной комнате было сложно. В Детском селе же мы выменяли себе две, пусть и небольшие, но отдельные комнатки. Во-вторых, наш дом на Фонтанке, 75, решили капитально ремонтировать и поэтому семьи из расселяемых квартир временно, на 2–3 года, подселяли в другие квартиры — уплотняли. К нам вселилось две многодетные семьи, жуткие пьяницы. Жили даже в прихожей. Жизнь стала совсем невыносимой. Но, главное, Надя заболела туберкулезом легких. Мой грех! Ведь я женился с еще не долеченным костным туберкулезом. Ей требовался чистый воздух. Врачи советовали поспешить. Мы выбрали Детское село.
На работу теперь приходилось ежедневно ездить на поезде. С началом войны жизнь осложнилась. Поездов стало меньше, а пассажиров больше. Вагоны были настолько переполнены, что люди стояли не только в проходах и между скамейками, но и на самих скамейках. Если же втиснуться в вагон не удавалось, то ехали на подножках и даже на буферах вагонов. Мне пришлось освоить все эти варианты, благо был молод — 31 год.
Объявили мобилизацию. Я тоже получил повестку. Простился с матерью, женой, дочерью и явился на призывной пункт. Вызывали по списку. В первый день до меня очередь не дошла, отпустили на ночь домой. На второй — отправили в военкомат, где мне сказали, что я буду в запасе, младшим лейтенантом какой-то технической специальности. Кажется, по линии фотографии. Отпустили домой. Видимо, в военкомате я числился как неполноценный, так как с 16 до 25 лет болел костным туберкулезом и поэтому в свое время не был призван в армию. К тому же я много работал на военно-учебных фильмах.
Очевидно, они посчитали, что в тылу я принесу больше пользы, чем на фронте. Было стыдно не пойти воевать в такой сложный для страны момент, но успокаивало то, что произошло это не по моей просьбе, так решило начальство.
На студии все изменилось. Часть работников, молодых и здоровых, отправили рыть противотанковые рвы куда-то под Лугу. Остальные должны были готовить студию к эвакуации. Мне поручили паковать все имущество моего детища — отдела комбинированных съемок. Этим я поначалу и занялся, но, параллельно успел еще снять несколько комбинированных кадров для фильма «Борьба с фугасными бомбами», показывающего жителям города, какие возможны разрушения и их масштабы. Это было еще до начала бомбежек. Снимал методом дорисовки. За эту картину мы получили благодарность.
Между тем, немцы быстро продвигались к городу. Стало ясно, что из Детского Села надо перебираться обратно в Ленинград. Мы с Надей стали понемногу, по дороге на работу, перевозить к Надиной тете самое необходимое. А вот перевезти мою мать и нашу дочь пришлось буквально контрабандой, так как была введена система пропусков и в поезда пускали только работающих в Ленинграде. Тем не менее, вечером, в темноте, воспользовавшись давкой при входе в вагон, мы протолкнули перед собой обеих. Квартиру заперли. Там осталось почти все наше имущество. Когда через несколько дней мы с Надей поехали в Детское село, чтобы купить хоть немного картошки и прихватить еще что-нибудь из оставшихся вещей, немцы были уже совсем рядом и обстреливали город прямой наводкой. Мы до ночи просидели в подвале и уже в темноте, прибежав на вокзал, обнаружили стоящий под парами поезд, вот-вот готовый отойти от перрона. И совершенно пустое здание вокзала. Как оказалось потом, все руководство города с семьями бежало в Ленинград, оставив 60 тысяч жителей на произвол судьбы. Им запрещено было, без особого разрешения, покидать город, чтобы не создавать паники. Говорят. Все они были потом либо уничтожены, либо угнаны в Германию на принудительные работы.
Мы же успели уехать этим последним поездом. Ехали лежа на полу, так как снаряды рвались метрах в 50 от вагонов.
На студии, как и всюду, заработала система гражданской противовоздушной обороны (ПВО), я был назначен начальником службы наблюдения и связи. На крыше студии построили вышку для наблюдателя, оттуда был виден весь Ленинград. В моей команде было 52 человека, в основном, женщины. Дежурили тремя командами по очереди, сутки раз в три дня.
Началась эвакуация матерей с малолетними детьми. Надю уволили, записали ее с Жанной в список, назначили день выезда, номер поезда, вагона, но… Немцы перерезали последние железные дороги, по которым еще можно было уехать. Началась блокада.
Ленфильм выехать успел. Техфильм остался в городе. Студия перешла на блокадный режим. Снимали совсем немного, в основном, хронику.
Начались обстрелы, бомбежки, а затем и голод. Транспорт ходил плохо, а к зиме и вовсе перестал ходить. Поэтому те, кто жил далеко от студии, предпочли вообще не ходить домой и жили на студии. Многие жили дома, но приходили на студию для дежурств. Я, в свободное от службы наблюдения время, возился с аппаратурой в своем отделе. Но силы таяли и в январе 1942 года я, не выдержав голода, слег с дистрофией третьей степени. Надя на саночках отвезла меня в стационар, находившийся около завода «Большевик».
Двенадцать километров пешком в один конец и потом столько же обратно домой. Хрупкая, измученная женщина! Сама больная. У нее снова открылось кровохарканье. Как она смогла это сделать, мне и сейчас непонятно. Но она меня дотащила и спасла мне жизнь. До сих пор я в неоплатном долгу перед ней.
Я пролежал в стационаре месяц и смог хоть немного ходить. Там до меня дошел слух, что вновь началась эвакуация из Ленинграда. Я решил ехать. Конечно, страшно не хотелось покидать город, в котором прошла вся моя жизнь, где столько пришлось пережить, но я боялся за Надю и Жанну. Весну им не пережить, да и мне тоже. Город вымирал. Ежедневно умирало по 20 000 человек. Я обратился за помощью в дирекцию студии и меня поставили в список небольшой группы, которая при первой возможности будет эвакуирована. Нас отправили 28 февраля. Уезжали втроем. Мать ехать отказалась, считая, что дорогу ей не выдержать. Поэтому уезжал я с тяжелым чувством, понимая, что больше не увижу ее. И она, и ее братья не пережили блокаду.
Хорошо помню наш отъезд. Сначала целый день мерзли на вокзале в ожидании отправки. Небольшой дачный поезд, битком набитый людьми и вещами. Поехали только ночью. Ехали с бесконечными остановками, потому что двигаться можно было только тогда, когда в небе не было немецких самолетов. До Борисовой Гривы на Ладожском озере добирались более суток. Затем пересадка на машины. Ночь. Темно. Люди бегут к стоящим грузовикам, кидают вещи в первую попавшуюся машину, с трудом влезают туда сами. Надо торопиться, так как днем через озеро ехать нельзя — немцы увидят. Едем. Дорога по замерзшему озеру узкая, по бокам высокие сугробы. Движение одностороннее. В нескольких десятках метров слева идет встречная дорога. По обеим все время идут машины. Наш водитель, видимо, смертельно устал. Заснул за рулем. Машина врезалась в сугроб. Пока ее вытаскивали, прошло время. На берег выбрались последними. Поезд на путях стоял уже готовый к отправке, все вагоны полны людей. С трудом удалось втиснуться в один из них. Это обычный товарный вагон, только в нем сделаны нары и посередине стоит печурка. Вещи лежат на полу. На них спят женщины и дети. Мужчины спят на нарах.