ли с кем-нибудь подозрительным в интернете, нет ли у меня расстройств пищевого поведения, как дела у мамы.
Эмили ждет меня в коридоре. Она дает мне второй шанс. Если я хочу спрятаться у нее сегодня вечером, то должна в очередной раз выслушать, что с Томом все сдвинулось с мертвой точки. Наконец-то он ею заинтересовался! Наконец-то все серьезно! Так что я слушаю. И слушаю, как она опять выносит мне мозг из-за Октава, потому что злится, что я отказалась с ним встречаться. Октав же мне нравился, я даже подавала ему знаки, почему я его отшила? Почему рассмеялась ему в лицо? «Он лучший друг Тома, только представь, как нам было бы классно вчетвером?» Эмили просто на стенку лезет. Я все испортила. «Четыре дня назад ты хотела, а теперь нет?»
Но Эмили ведь не знает, что Монджо ревнует. Его бесит, что я расту, он хочет, чтобы я все ему рассказывала, и советует, как поступить, когда я сомневаюсь, но потом сердится. Раньше он так не сердился. «Никто из этих сопляков-девственников тебя не полюбит так, как я, была бы хоть благодарна!» После этих вспышек гнева я всматриваюсь в его глаза: обиделся ли? Он отводит взгляд, и мне страшно. А потом он обнимает меня: «Анна, Анна», – это его секретное слово, так он телом говорит, что любит меня. Как же он зовет маму?
«Да ты меня слушаешь или как? – орет Эмили. – Что я сейчас сказала?» В другой раз мы бы обе прыснули после такой реплики, но сейчас я вижу, что она правда разозлилась. Обиделась еще сильнее. «Хватит с меня, – говорит она, – если тебе плевать, что у меня происходит, мы больше не подруги». Я пытаюсь сосредоточиться, ведь мне надо переночевать сегодня у нее, поэтому я стараюсь. Как сказать ей, что все, о чем она мечтает с Томом, который наверняка сначала предложит ей свидание, поцелуи и ласки, я уже пережила с Монджо в десять лет в той ореховой скорлупке?
Короче, Том. А вот и он сам. Не может даже дождаться обеда, чтобы поговорить с Эмили. Она строит ему глазки. Смотрит на него, как в сериалах, пробует разные взгляды. Это мило. Ей повезло. Я правда думаю, что она симпатичная, ну, для своего возраста симпатичная, и тут же думаю как Монджо. То есть думаю, что она симпатичная, снисходительно. И еще думаю: «сопляк». Не знаю, видно ли это по моим глазам, но мне хочется быть агрессивной, и я презираю их детсадовские делишки. Октав тоже здесь, с тех пор как я отказалась с ним встречаться, он меня игнорирует. Что мне стоило, в самом деле, поцеловать его, вместо того чтобы расхохотаться? Он решил, что я злыдня, и я на него обиделась. Он даже больше не кажется мне красивым. Ни приятным. Ни прикольным. Кажется никаким. Или это я никакая. Я все больше и больше отдаляюсь от этой жизни. Я не могу притворяться неопытной пятнадцатилеткой. Не могу врать ему с самого начала. И не могу рассказать ему, что я делаю в душевой, в щитовой, в кабинете Монджо, в подсобке, не могу рассказать, что, пока он делает уроки вечером по средам, пока гуляет в парке с нашими одноклассниками по пятницам, пока катается на скейтборде с друзьями в выходные, что все это время я – Анна, прекрасная возлюбленная Монджо. Монджо, которому исполнилось пятьдесят. И который переспал с моей матерью, чтобы это отпраздновать.
А хуже всего то, что пятидесятилетие Монджо мы праздновали у нас дома. И пока мама зажигала на торте свечи, а я гасила свет, он подстерег меня в коридоре. Обхватил сзади, прижался ко мне и сказал: «Анна, пожалуйста». И мы пошли ко мне в комнату. По будильнику с франко-американским временем это заняло одну минуту, с 23:12 до 23:13. Потом он задул свечи. Он ночевал у нас, но, когда я встала среди ночи, то не увидела его на диване. Утром мама была ужасно довольная, он остался на завтрак, потом на ужин. Я и не подумала, что он ушел с дивана к ней. Я вообще ничего не подумала.
– Можно мне сегодня переночевать у тебя? – спрашиваю я Эмили, которая, повернувшись к Тому, пробует уже пятидесятый взгляд.
– Сегодня? – Она смотрит на меня удивленно. – Но ведь завтра в школу! Твоя мама ни за что не разрешит!
7
Мне десять, я цыпленок-первогодок[2], и я очень хорошо лазаю. Монджо записал меня на соревнования. В эти выходные мы едем в Сен-Пьер-де-Кор. Соревнования начинаются в десять утра, так что лучше приехать накануне и переночевать там. Мама говорит, что предпочла бы другую дату, но Монджо тут же ее успокаивает. Он везет всю команду младших. Это часть его работы. И он, кстати, уже нашел там хостел. «Заодно возьму и твою дочку, вообще не проблема. Мы вернемся в воскресенье к вечеру». Он взял напрокат большую машину, чтобы отвезти всех цыплят. Жаль только, что, когда Клотильда и Ной захотели записаться, мест больше не было. Я сказала Монджо, что расстроилась, с остальными-то я не дружу, я их почти не знаю, и он меня успокоил: «Не переживай, если хочешь, будешь спать у меня в номере».
День прошел очень быстро. Мы взяли с собой обед и поели на парковке у автостоянки. Мама сунула мне на дно сумки конфеты. Много, чтобы я могла поделиться и подружиться с кем-нибудь. Монджо вместо этого предложил съесть их в постели, так что я никому их не дала. Номер совсем маленький, с двумя односпальными кроватями. Монджо сдвинул их, чтобы мы лежали как в маминой кровати, когда она сломала колено. Я достаю конфеты. Душ в конце коридора. Он идет мыться, а я надеваю пижаму и ложусь под одеяло с Пушистиком, моей мягкой игрушкой из Америки, – что-то вроде белочки с большущими глазами. Монджо идет проверить, все ли улеглись в двух других номерах. Он разрешил болтать, но посоветовал лечь спать до десяти. Вообще-то его всегда хочется слушаться, потому что он ничего не запрещает. «Если я скажу вам не болтать, вы будете шуметь, – говорит он, – но, если я скажу, что завтра у вас соревнования и что я вам доверяю, вы ляжете спать. Я же прав?»
Его обожают, он классный учитель. Вернее, тренер. Я боялась, что остальные не будут со мной общаться из-за того, что я сплю с ним, и он навешал им на уши лапши. «Увы, Алиса, но тебе придется ночевать со мной. Ставить дополнительную кровать в другие комнаты не разрешают. Из соображений безопасности. На войне как на войне». Остальные уже держались своей компанией, не знаю, услышали они или нет, может, им было вообще все равно. В десять лет не подумаешь, что учитель спит с ученицей, ну, я имею в виду, в одной кровати.
Монджо сразу делает мне мурашки, а потом просит сделать ему. На пятках, чтобы он расслабился, затем на голове, на щеках, а затем – где хочешь, говорит он, откинув одеяло. Я опять мурашу ему ноги, потом колени, потом – снова щеки. И вижу, как приподнимаются его трусы, а под ними – какую-то палку. Монджо открывает один глаз, наверное, хочет увидеть выражение моего лица, и я делаю вид, что ничего не замечаю. Не знаю, должна я заметить или нет.
– Все, – говорю я и прекращаю мурашки.
– Теперь ты, – говорит он. – Ляг на живот.
Он мурашит мне спину, а потом морщится, как будто ему неудобно, и спрашивает, можно ли сесть мне на попу, чтобы выпрямиться. Велит раздвинуть ноги, чтобы меня не придавить. Пристраивается у меня между ног на матрасе и мурашит спину поверх пижамы. Но махровая ткань слишком толстая, говорит он и спрашивает, можно ли просунуть руки под нее, и я соглашаюсь. И правда, так приятнее. Я чувствую попой палку в его трусах. Он называет меня Анной, и я поправляю его:
– Нет, Монджо, Алиса, ты же знаешь, что меня зовут Алиса!
– Вот и нет, – отвечает он, – когда говорят друг другу «я тебя люблю» телом, можно звать друг друга иначе, хочешь, ты будешь Анной? Это будет наш секрет.
Я говорю, что да, потому что обожаю «Холодное сердце».
– Анна, – бормочет он все громче, и я чувствую, как палка тычется мне в попу. Он мурашит мне шею – мое любимое место – потом опять спину, теперь уже всеми ладонями, просовывает руки под меня и мурашит спереди, и я говорю:
– Ты что делаешь, здесь не мурашат!
А Монджо отвечает:
– Нет, Анна, так я тебя люблю.
Всеми ладонями – значит «люблю», просто ногтями – мурашки.
Я учусь словам любви.
Через некоторое время я говорю:
– Давай позвоним маме?
Я переворачиваюсь, и Монджо достает палку из трусов. Я не знаю, какой у меня сейчас взгляд и хмурю ли я брови, но, видимо, да, потому что Монджо просит меня посмотреть еще. Потом он говорит о завтрашних соревнованиях и перечисляет все, что я непременно должна увидеть во сне, чтобы потом применить: гибкость, равновесие, концентрация, сила рук и ног.
Перед сном мы звоним маме и говорим ей, что все супер.
– Не стану скрывать, хостел паршивый, – говорит он, – но твоей дочке весело, так что все путем!
Я засыпаю, уткнувшись носом в Пушистика. Монджо желает мне спокойной ночи и кладет между нами подушку.
Назавтра он мне нравится уже не так сильно, я боюсь, что сделала или сказала что-то не то, и всматриваюсь в его глаза: не сердится ли он? И все время думаю о палке. Я знаю, что оттуда берутся дети, но лучше я буду думать, что он просто пописал. Те соревнования я выиграла.
8
Мне пятнадцать, и я только что узнала, что мама и Монджо вместе.
Мама и Монджо.
Нужно немедленно поговорить с Монджо. Уйду из коллежа в обед и пойду к нему. Пусть сам мне скажет. Хотя в последнее время отношения у нас прохладные. Холоднее и холоднее. «Смотри у меня, Алиса», – предупреждает он. Все у нас не так, как раньше, это точно. Он и сам это без конца повторяет в последние несколько дней. Или недель. Вообще-то, когда я его не люблю, время летит ужасно быстро. Это как с ПУ. Гнев сжирает все, и день, и ночь, а время и подавно. Я как будто на всех парах лечу с горки, а рулит гнев. И зеркала заднего вида нет. Иногда подступает такое отвращение, что я ненавижу Монджо, правда. Мы можем ладить, болтать или молча сидеть рядом, вот только я знаю, что рано или поздно он захочет со мной переспать, а я не хочу, и это все портит. Мне становится тревожно. Он всегда дуется, когда я отказываюсь, а потом игнорирует меня, и мне страшно. И тогда я сама проявляю инициативу. Делаю первый шаг, чтобы растопить лед. И мы делаем это. А потом снова поднимается гнев, и я на себя злюсь. Иногда я даже забываю, почему любила его так мало. Он говорит, ему не нравится, что я расту. И какой становлюсь. Но ведь это же нормально. Трудный возраст, говорят взрослые.