Он подмигивает мне и ныряет. Высовывает голову из воды и делает вид, что тонет, протягивая мне руку. Я ловлю его ладонь. Закрыв глаза, он помогает мне втащить себя и валится на середину лодки. Я смеюсь, и он снова подмигивает. Нет, так нельзя. Играть надо всерьез, иначе неинтересно. Я кричу:
– Принц! Принц! Проснитесь! Море принесло вас на мой корабль, но вы не беспокойтесь, я вас вылечу, я здесь, чтобы спасти вас, очнитесь!
Мне отлично удаются затейливые фразы, но принц и бровью не ведет. Тогда я сама прыгаю в воду и кричу:
– Подождите, принц, я сейчас позову мою подругу рыбу-луну, чтобы она осветила наступающую ночь! Не бойтесь!
Я делаю несколько гребков и пытаюсь забраться в лодку, но у меня не получается, и я начинаю звать на помощь:
– Монджо! Вытащи меня!
Я правда не могу залезть в лодку. Он долго мешкает, прежде чем вытянуть руку к воде. Я хватаюсь за ладонь. Появляется его лицо, глаза еще закрыты. Только лицо и эта сильная рука, которая меня спасает. Он обхватывает меня за талию, поднимает, ложится на спину и сажает на себя. Я сползаю, чтобы не придавить палку, но он спускает мои трусики, стаскивает их и кладет рядом с собой. Говорит, что так я быстрее высохну, но советует остаться в футболке из-за отраженных лучей солнца. Я тяну ее вниз, чтобы прикрыть ляжки. Палка приподняла его плавки. Он вдруг заводит речь о гостях. Спрашивает, знаю ли я, как нужно принимать гостей. Я отвечаю, что знаю. Думаю о своих трусиках, мне хочется снова их надеть.
– Что такое принимать гостей? – опять спрашивает он.
– Это когда приглашаешь их к себе домой.
Он хвалит меня, я ответила правильно. И обещает, что мы пойдем в аквапарк, будем на полной скорости кататься с горки на ватрушках, прямо так, как мама терпеть не может! А потом он показывает мне, что в ответ на приглашение должен сделать гость, прежде чем войти в дом.
– Нужно войти аккуратно и не забыть вытереть ноги, – объясняет он. И трет об меня свою палку. Я – коврик под дверью.
– Анна, прими меня, – шепчет он и кладет на меня руки. Всеми ладонями.
Мы возвращаемся домой, и я не могу отойти от мамы. Монджо сразу предупреждает, что завтра утром у нас снова тренировка.
– Каждый день! И ни разу не понежишься в постели с Элен? – шутит мама.
Потом, когда мы вдвоем, а его подружка принимает душ, он шепчет мне: «Это ты моя милая». И я горжусь, но мне все равно нехорошо. Я так и не могу отлипнуть от мамы, и когда она соглашается лечь со мной этой ночью, в порядке исключения, у меня брызжут слезы. Она думает, что это из-за ПУ, но я говорю, что это от радости, но сама так не думаю. С нами в кровати Анна, она задыхается под подушкой. Утром я говорю маме, что не хочу идти тренироваться, но она выталкивает меня из кровати.
– Ну уж нет, Лили, ты представляешь, сколько делает для тебя Монджо? Пользуйся возможностью, иди тренируйся, увидимся потом, моя Лили!
10
Я вернулась в коллеж как раз к началу уроков. Не то чтобы я боялась опоздать, но как-то не хочется отвечать на вопросы встревоженных учителей. И так сегодня утром с мадам Пейна еле выкрутилась. И до сих пор не понимаю, почему не выложила ей всю правду. Она, в конце концов, художница, вполне могла бы понять, как у нас с Монджо сейчас все сложно. И что мне нужно с кем-нибудь поговорить, но я не знаю с кем. С мамой я и хотела бы, но это невозможно. Во всяком случае, сейчас. Надо спланировать день до вечера. Прошвырнуться с ней по магазинам, она это обожает, а после шопинга я, может, скажу ей, чтобы она заканчивала с Монджо.
А до тех пор не дать никому себя запутать. Не пытаться сбежать. Монджо поклялся. Я у него на первом месте. Я больше не прошу Эмили переночевать у нее, нет смысла. Я справлюсь сама, пойду домой, может, поговорю с мамой, и все будет хорошо. Да, все наладится, разъяснится. Так сказал Монджо. А что, если он соврал? Он?
Потому что сразу после того, как он пообещал мне сказку, сразу после того, как я согласилась ему верить – конечно, Монджо, я тебе верю, – когда я вышла из клуба и бегом побежала к коллежу, чтобы успеть вовремя, мне навстречу попались раскрасневшиеся личики. Маленькие девочки возвращались в школу с красными щеками, у их мам – щеки белые, может, чуть нарумяненные, но и только. И я подумала, что, определенно, Монджо красит красным всех девочек на свете, почти как в «Ослиной шкуре». Кстати, Монджо, объясни мне еще раз, почему лошадки в «Ослиной шкуре» красные? Он ответил: «Потому что лица синие». Монджо так любил объяснять мне кино. Еще несколько месяцев назад мы часто что-то смотрели. А потом у меня начались «дела», и это все испортило. Когда «дела» начались, мама вздохнула с облегчением, она считала, что они слишком задержались, и я тоже обрадовалась, потому что у всех моих одноклассниц они начались уже три-четыре года назад, но у Монджо на лице появилось странное выражение, почти гримаса. Он сказал, что от меня плохо пахнет. И стал приносить другие фильмы. Взрослые, в которых красный атлас и синие кровоподтеки сливаются и сияют под черной кожей. Мне не понравилось.
До моих месячных мы подпевали фильмам, да, всегда бывали и мурашки, но в остальном нам было весело. Песню о тайной мечте принца и принцессы из «Ослиной шкуры» мы пели тысячу раз. «Что сделаем со счастьем таким, откроем или лучше утаим? Нам все запреты нипочем, вино из бочек бьет ключом, и трубку курим мы тайком, а заедаем пирожком[3]», – пели мы этот припев. Я до сих пор его обожаю, хоть и вижу за словами картинки, хоть и думаю, что песня скорее красная, чем розовая.
Когда я с Монджо, страх то накатывает, то отступает. Мне страшно, потому что я расту, а ему это не нравится. Когда он меня уверяет, что жизнь – это «ты и я, поняла?», то да, я ему верю, но, когда я не с ним, встает более сложный вопрос: где во всем этом мама?
До звонка десять минут. Мы в школьном дворе. Октав просит меня отойти с ним и поговорить, и я пожимаю плечами, но все же иду за ним под навес. Он говорит, что ничего тогда не понял и хочет, чтобы я четко сказала «нет». Или если он сделал что-то не так, то пусть я скажу, что именно, потому что сам он не понимает. Я не отвечаю. Он просит объяснить. Ведь в кино я сама положила голову ему на плечо, а руку – ему на бедро, и он понимает, что я не захотела сразу переходить к поцелуям. Мы можем не торопиться, если я так хочу. Может, он был слишком напорист, пытаясь меня поцеловать?
– Почему ты надо мной посмеялась? – спрашивает он. Упрекает меня, что я повела себя как динамщица. – Это все, что ли, было не всерьез? – бросает он.
Я не нахожу ответа и вдруг начинаю смеяться. Не знаю, откуда взялся этот смех. Такой злобный. Во рту у меня два часа дня, а в смехе – полночь.
– Я не хочу встречаться с тобой, ты мне не нравишься, имею право!
Октав упирается, мол, все радары были включены, я же сама хотела, разве нет? Я ведь положила руку ему на бедро, чего я ожидала? Тогда я хватаю его за ворот и предлагаю прямо сейчас пойти со мной в туалет. Он моргает, пока я повторяю:
– Этого ты хочешь? В сортире перепихнуться?
– Да пошла ты, – говорит он и уходит, оставляя меня одну, и мне это не нравится. Он сам подошел ко мне, сам захотел поговорить, а теперь сваливает? Я догоняю его:
– Что, испугался? У тебя еще ни разу не было, да, маленький мальчик? Испугался меня, да?
Меня снова одолевает смех. Я покатываюсь со смеху, это вообще я? Мне не хочется слишком уж кричать во дворе, но так и подмывает проорать ему, что он – просто пятнадцатилетний сопляк, который ничего не знает о жизни. Он все дальше, бежит со всех ног, будто раскаленные слова жалят его в зад, но я не допущу, чтобы в ответ на мое предложение он только развернулся и пожал плечами, и я бегу и встаю перед ним, глядя ему прямо в глаза, но он отодвигает меня с дороги, и тогда я падаю – нарочно. Он меня не толкал, но я падаю, и тут подбегает Эмили.
– Эй, вы двое! Вы что, совсем? У вас крыша поехала?
– Разберись со своей подругой, – отвечает Октав и идет дальше. Глаза у него грустные и злые.
– Он просто маменькин сынок, – говорю я Эмили, которая смотрит на меня почти так же зло, как и он.
Я поднимаюсь, хватаю Октава за рюкзак и сильно тяну, и когда он оборачивается, вижу, что глаза у него покраснели. От злости или от обиды – не знаю, но меня это бесит, и я говорю, что он жалкий, и плюю ему под ноги. И ухожу. В классе я сажусь одна. Я знаю, что Эмили будет меня избегать. Она все видела и теперь тоже будет винить меня, как и все остальные. История, география, математика. Я молчу, делаю вид, что слушаю. Даже конспектирую. На автомате. 14:15 здесь. 14:15 везде. Меня накрывают слова Монджо, и мне хочется делать как он говорит, чтобы больше не быть собой. «Вставай, Анна, повернись, раздвинь».
После уроков я избегаю Эмили и спешу на улицу. Мама ждет меня, как и договаривались. Лучше всего сказать ей: «Мы с Монджо однажды поженимся». Или даже: «Мы с Монджо однажды поженились».
11
Сардиния. Монджо скоро уедет, и мы с ним играем вдвоем на пляже рано утром. Он подбирает водоросль, скручивает ее в красивое колечко и надевает мне на безымянный палец. Потом я уеду на каникулы к моей подруге Жанне. Я особо об этом не думаю, но вчера за столом сказала, мол, скорей бы с ней увидеться, скорей бы поставить наш спектакль, потому что в этом году мы договорились устроить концерт для ее родителей и брата. Потом, когда мама и Элен валялись в шезлонгах, Монджо спросил, неужели мне так не терпится расстаться с ним на много-много дней. Я ответила:
– Нет, не в этом дело, просто Жанна моя лучшая подруга, и нам всегда так классно на каникулах в Ла-Февриер.
– Давай проведем наше последнее утро вдвоем, – прошептал мне на ухо Монджо, когда пришел меня будить.
Я предложила посмотреть на мамином диване кино, но он отказался.
– Пойдем лазать по скалам, моя скалолазка, – сказал он.