– Когда начнутся, покупай прокладки, а не тампоны, а то твоя мама поймет, что ты уже не девственница.
Он проводит рукой по маминой спине. У нее розовеют щеки. Но не краснеют.
13
Мое десятое лето подходит к концу. Я не хочу домой. Мне нравится жить у дедушки и бабушки Жанны, с другом ее брата, который на меня не смотрит. Нравится, что мне десять, что я на каникулах у Жанны и ее родители понижают голос, когда мы входим в комнату, потому что говорят на темы, которые могут нас шокировать или напугать. Мы маленькие девочки. И с нами обращаются как с маленькими девочками. На рынке нас угощают конфетами, но не просят высунуть язык, когда ешь красные. Мне нравится, когда Жаннина мама предлагает оставить на ночь в коридоре свет. Нравится, что никто не входит в комнату, когда мы спим.
Однажды ночью я встала по-маленькому. Дверь в комнату ребят открыта, они громко разговаривают и слушают музыку. Жаннин брат видит, что я встала, и спрашивает, в чем дело. Я отвечаю, что иду в туалет, тогда он встает с кровати и идет зажечь свет. Напоминает мне, что вторая ступенька лестницы поуже, осторожно. Я знаю, что он пойдет меня провожать, знаю это как дважды два четыре, и иду в туалет, уверенная, что он идет за мной, может быть, и Андре тоже, но, закрывая дверь, я оборачиваюсь – и никого. Только старые афиши, которые Жаннины бабушка с дедушкой развесили по стенам. Моя спина разморозилась. Голова – нет. Я прислушиваюсь. Наверно, ребята где-то здесь, совсем рядом дальше по коридору, слушают, как я писаю, и сейчас засмеются или тихонько постучат в дверь, чтобы я открыла – «Анна, открой скорее, это наш секрет». Но – ничего. Я выхожу из туалета, снова иду мимо их комнаты. Музыка уже другая, но ребята болтают все так же оживленно. Брат Жанны видит меня и приветливо улыбается; Андре даже не обернулся. Жанна так и не проснулась, и я юркаю в постель. Думаю о Монджо, мне хочется ему позвонить. Я злюсь, но не знаю на кого. Наверно, на Андре. Мне неприятно, что он на меня не смотрит. Интересно – почему? И я разрабатываю план наступления. Завтра они везут нас на базу отдыха. Я придумала, как сделать так, чтобы Андре наконец мной заинтересовался. И забыла подумать о Монджо в двадцать один восемнадцать. Что же теперь со мной будет? Но обошлось, ночь меня не унесла.
Мы просыпаемся в семь часов, обе возбуждены донельзя, потому что сегодня мы покажем концерт Жанниной семье. Мы перенесли его на два дня раньше, потому что завтра утром ребята уезжают. Мы без конца репетируем сценки, танцевальные номера и песни дуэтом. У пруда мы говорим ребятам не смотреть, что мы делаем, потому что мы готовим им на вечер сюрприз. Вот только, по идее, когда просят не смотреть, они обязательно посмотрят, правильно?
Жанне, кажется, наплевать, но мне не нравится, что на меня ноль внимания, и я стараюсь изо всех сил, особенно в танце, раздвигаю, выгибаюсь, задираю. Иногда слова Монджо входят в меня, и приходится раскрываться, чтобы они вышли.
Я из кожи вон лезу, но Андре ничего не замечает. Я предлагаю Жанне: давай попросим их посмотреть репетицию, хотя бы один номер, и она соглашается. Она хочет показать им сценку, но мне жаль раньше времени выдавать смешную часть концерта, и я настаиваю на танце. Она не против. Мы встаем в позицию. Жаннин брат подмигивает мне, но, по-моему, это ничего не значит. Он подмигивает как папа. Когда подмигивает Монджо, это не просто по-дружески, за этим всегда глубинный смысл. Что это тогда за жизнь, если в ней нет глубины?
– Тебе разве хочется жить «немножко»? – часто спрашивает меня Монджо.
Странно, но через некоторое время я начинаю сильно раздражаться. У меня, выражаясь мамиными словами, произошел скачок настроения. Я говорю Жанне, что, раз ее брат и Андре на нас не смотрят, нечего и продолжать. Она не понимает, они ведь нам даже аплодировали, чего мне еще надо? Гнев поднимается из живота, заползает в горло, меня, кажется, сейчас вырвет. Мне обидно, и я чуть не плачу. Бегу в воду, чтобы скрыться. Жанна спрашивает, что со мной, бежит следом, ныряет, плывет за мной. Я хочу к маме, хочу уехать с мамой к морю, только с ней вдвоем. Жанна хорошая подруга, но по ее глазам я вижу, что она меня не понимает, и мне это не нравится. Гнев рассеивается в воде, растекается обидой, хотя, выныривая, я каждый раз вспоминаю руку Монджо, как в последний день на Сардинии он забавлялся, удерживая меня под водой. Отплываю подальше, чтобы Жанна не видела. Меня рвет в пруд. Это не такая рвота, как если переела или отравилась, это как будто из меня брызжет гнев. И мне становится легче.
Когда ребята предлагают нам мороженое, я отказываюсь. Горло болит, и вообще, бесит, что Андре на меня не смотрит. Жаннин брат спрашивает, что это я не в настроении, все ли в порядке. Я поднимаю взгляд на него, и мне кажется, что он огромный. У него, как у Монджо, родинка на груди.
– Это глаз, – объяснил мне Монджо. – Когда я закрываю те, что на лице, за тобой наблюдает этот.
И я улыбаюсь брату Жанны. Так, как улыбнулась бы Монджо, и мне хорошо. Снова легко. Гнев улетучился. Окончательно. Я решила, что Андре – полный ноль. Это слово часто приходит мне на ум. Оно у меня в голове, потому что я подразделяю людей на виды. Есть ноли и есть высшие. Мы с Монджо – высшие. Только говорить этого не надо, это наш секрет.
14
К ужину я не притронулась. Я знала, что не смогу ничего проглотить. Мама сложила салфетки гармошками, как будто хотела показаться Монджо в совсем новом свете, женщиной, которая умеет красиво накрыть стол. Глупо. Смешно. Я-то видела улыбочку Монджо, правда, не мне адресованную. Он знал, что я вижу, как он улыбается, но нарочно улыбался не мне. Да и не нужна мне его улыбка. Он как будто насмехался над мамой, чтобы сделать мне больно. Над мамой, которая ведет себя неестественно и болтает без умолку. Ей очень непривычно с Монджо в роли возлюбленного. Когда мы вернулись из супермаркета, она напялила свою джинсовую мини-юбку. За столом то и дело повисали паузы, а ведь такого никогда не было. Я оставила их убираться на кухне, Монджо и маму, которая из кожи вон лезла, чтобы показать мне, как здорово нам будет жить втроем. Она что-то прошептала Монджо, но что, я не поняла. Он ответил тоже шепотом. Когда они вернулись в гостиную, я уже ушла в свою комнату.
Теперь я жду. Что придет мама, придет Монджо. Но они так и сидят в гостиной. Никто ко мне не зашел, никто ни о чем не спросил. Кому сказать, что происходит? Кому рассказать, что рушатся стены моего дома?
Папа. В голове у меня крутится только это слово. Папа, а не ПУ. Папа ушел, но это ладно. Когда мы видимся, когда папа здесь, хоть это и бывает редко, короче, мы друг друга понимаем. Да, он всегда спешит, да, ему со мной неловко, но все равно с ним здорово. Он, конечно, ноль, потому что уехал так далеко, но он часто звонит и задает глупые вопросы, всегда одни и те же: что я ела на обед, как учеба, все ли нормально с подружками. С недавних пор он с гордостью добавляет: «О дружках я, конечно, не спрашиваю…» У них с Кейт двое детей, и по фотографиям я вижу, как они растут. Она никогда не ездит с ним во Францию, он прилетает один. Бывает, он звонит мне, и я слышу кого-нибудь из них, Лив или Итана, и папа обещает, что скоро я приеду и увижу их. Мама объяснила мне, что Кейт ревнует. Ей, похоже, хочется, чтобы в папиной жизни меня больше не было. Ну и пусть. Папа-то не забывает время от времени приезжать, и наши встречи за кофе тем важнее, что Кейт их ему запрещает. Но если я позвоню ему и скажу, что мы с Монджо стали женихом и невестой, когда мне было десять лет? Если я скажу, что с сегодняшнего дня они с мамой вместе? Я уверена, что Кейт поймет. Кейт не сможет запретить ему приехать. Даже сама купит мне билет, чтобы я прилетела к ним, встретит меня в аэропорту в своей курточке цвета хаки, в своем большом «рендж-ровере» на двенадцать собак. Она заключит меня в объятия, как в американском кино.
Я беру телефон и набираю его номер, но, когда слышу его «Алло, моя киса-Алиса! Как дела?», мне кажется, будто со мной говорит не слишком близкий приятель. Он сыплет вопросами, а я ответами. Равиоли, шестнадцать по матеше и четырнадцать по инглишу, с Эмили все супер. Слова изо рта не идут, подкатывает тошнота, и слез становится в два раза больше, потому что он их не слышит. Я продолжаю отвечать, пока он с громким смехом не вешает трубку. Облегчение. Никакого Сулажа[4]. Никаких переливов черного.
Мама пришла ко мне комнату. Она видит мои глаза, она хочет знать.
– Но, милая, ты же обожаешь Монджо, в чем дело? Ты грустишь, потому что боишься, что я тебя заброшу, что ты перестанешь быть главной в моей жизни, да? Ты сердишься?
За ее спиной тут же появляется Монджо. Он кладет руку ей на плечо и спрашивает меня, странно ли мне, что у них роман. Мама подхватывает:
– Точно, странно: тебе странно.
Я смотрю на них, и я подавлена. Моя голова двигается вправо и влево, но мама не унимается:
– Все дело в этом, Лили, я уверена, тебе странно видеть нас с Монджо вместе, и это нормально, милая. Мы долго были друзьями, и эта внезапная перемена тебя пугает. Ты встревожена, моя Лили, но ничего не изменится, да, Монджо? Я с тобой, и Монджо тоже, ты же знаешь…
Я перестаю мотать головой, но не могу выдавить ни единого слова. И тут Монджо делает маме знак оставить нас с ним на минутку вдвоем. Она выходит на цыпочках, как будто из комнаты больного, который наконец уснул.
– Ты прекратишь свой цирк? – шипит Монджо.
Он хватает меня за волосы и дергает, челюсти у него стиснуты. Мне страшно видеть в его лице столько гнева. Я чувствую, как моя кожа отделяется от тела, и вот уже мне десять, и маленькая Анна, любовь Монджо, говорит за меня.
– Монджо, ты делаешь мне больно, почему ты меня разлюбил? Почему ты меня больше не любишь? Пожалуйста, перестань сердиться.
И я превращаю его гнев в ласки, прижимаюсь к нему. Он обнимает меня. Называет Анной, и я спасена. Я слышу, к