Нинорэ причитала над гробом: «Ну, вот тебе и твоя земля — три аршина! Только о ней и думал, и мечтал — и зачем она тебе была нужна, несчастный, стоило ли изводиться из-за сырой земли?»
А Хведиа лежал в гробу, со скрещенными на груди руками, словно бы довольный тем, что вот скоро земля засыплет ему грудь, и он будет лежать весь в земле, и вся она будет его собственная… Он как бы достиг своего счастья и готов был обеими руками вцепиться в те три аршина земли, которые поступали теперь в его единоличное владение. Но на пепельно-сером лице его застыло выражение тревоги: а вдруг какой-то неведомый, незримый соперник попытается оттягать его достояние? Видно, неугомонный его дух еще не узнал покоя…
А птицы пели, щебетали… Небо было голубое… Лазурное…
МЕЛЬНИК РАЖДЕН
Если вам приходилось ездить по Кахетинской дороге, вы, наверное, знаете, балку Лочинис-Хеви, что сбегает с гор невдалеке от Тбилиси.
Застенчиво журчит под новеньким мостом неширокая речка, катит ласковые струи по песчаному дну. Летом, знойной порой, ее, пожалуй, и не сразу приметишь — точно раненый голубь, чуть слышно шелестящий подбитым крылом, прокладывает крошечный ручеек себе дорогу.
Помнит и эта речушка мое детство!
С веселым клекотом, искрясь и сверкая, неслась она через обширную усадьбу моей тетки, повыше в горах, в деревушке Клдис-Цхаро — Скалистый Ключ. Да, я и этот маленький горный поток — старые знакомцы. Спросите его — он расскажет, как мальчиком приезжал я в гости к своей тетке, как заботлив был дядя Николоз, ее муж, какие у меня были славные товарищи в этой деревне — Сабеда, Аглия, Арсен, Зазила, Кетэ, Маиса, Читипеха — Птичья Лапка, Натрия, Шошия — Скворец, Зецура, Лекеура и сколько еще других…
Брат дяди Николоза, Гарсеван — он ведь тоже приходился мне родней — был владельцем маленькой водяной мельницы, что шумела в виноградниках на окраине деревни. Вертелось болтливое мельничное колесо, дробилась о его лопасти, рассыпаясь несчетными алмазными брызгами, мощная водяная струя. Я присаживался около мельницы, в прохладной тени огромного ореха, чтобы полюбоваться искрометным струением водопада, — и мне казалось, что тысяча радуг обвивается вокруг мельничного колеса…
Однажды я нашел мельницу на замке. Оказалось, что источенный старостью мельник Чалхия скоропостижно скончался — заснул навеки, прилегши среди мешков с зерном и мучных кулей.
Чалхия был глубокий старик, дети причиняли ему беспокойство, и он не подпускал нас к себе.
Гарсевану было от души жаль служившего ему верой и правдой мельника, и он выделил из своих запасов хлеба и вина для его поминок. Добрый был человек Гарсеван, хотя и крутой, своенравный. Меня он очень любил и часто просил почитать вслух газету: нравилось ему, что такой малыш свободно разбирается в печатном слове.
Незадолго до того, как отправить меня в Клдис-Цхаро, мама продала моего любимого быка Гнолу[2].
Работник жаловался, что Гнола не идет под ярмо, упирается, что запрягать его — сплошное мученье. А я нежно любил этого быка. Очень был хорош наш Гнола: масти серо-сизой, цвета голубиного крыла, глаза большие, красивые, с поволокой. И как он был привязан ко мне: позволял висеть у него на шее, ел траву из моих рук… Ни на какого другого быка не променял бы я Гнолу — но что было делать? Пришел покупатель, накинул Гноле на шею крепкую бечеву из щетины, и повел его со двора… И вдруг, у самых ворот, бык повернул голову и кинул на меня взгляд, от которого я застыл на месте. До сих пор помню я затуманенные глаза Гнолы — грустные, полные укоризны…
В Клдис-Цхаро я приехал опечаленный: растревожила меня разлука с моим любимцем! Через несколько дней я снова спустился к мельнице и нашел на этот раз дверь открытой. По-прежнему крутилось деревянное колесо. Вместо Чалхии вышел навстречу мне новый, незнакомый мельник, видимо только что поселившийся здесь. Я смутился и повернул было назад, но мельник заметил меня, окликнул дружелюбно… и мы познакомились…
Кротким и ласковым показался мне новый мельник Ражден — под стать самой этой мельнице и речке, крутившей ее колесо. Сразу же раскрылся он весь передо мной. И я в свою очередь поделился с ним своими горестями. Рассказал о сером быке… Мельник сочувственно выслушал меня, и я заметил слезы у него на глазах. Это меня поразило. Прошло время, мы подружились.
Раждена называли в насмешку звездочетом, мудрецом не от мира сего — и в самом деле, я видел не раз, как он с увлечением вглядывался в усеянное звездами ночное небо…
— Погляди на ту яркую, веселую звездочку! Вишь, как она рассыпает лучи охапками… Люблю ее, живит она меня! — и Ражден указывал рукой на сияющую в венчике лучей звезду. — А вон другая, поодаль — тусклая, гаснущая — совсем как я! — душа в ней еле теплится… Эту я не люблю, нет! — говорил он с улыбкой.
Расположившись на зеленой мураве около мельницы, этот сельский Фламмарион, точно завороженный переливчатым мерцанием звезд, подолгу созерцал сверкающий небосвод.
— Кто знает, может, и там есть род человеческий, шумят города, прозябают села… Может, и там не знает удержу обезумевшее богатство, а бедняки лижут камни от голода… А может, там нет смерти, люди живут вечно… — добавлял он после долгого молчания.
— Иногда мне хочется послать в вышину крылатое желанье… Птицей взлететь и достигнуть неба, попенять, пожаловаться матери Солнца…
— На кого?
— На жизнь, на злых людей, на судьбу… Эх, не сумел я отыскать свою звезду!
А жаловаться бедняге и в самом деле было на что… Жестоко обошлась судьба с кротким Ражденом! Сначала он потерял жену; потом — то ли в годы войны, то ли бродяжничая по белу свету, когда и присмотреть за ним было некому, схватил чахотку. Прослышал он, что есть где-то в горах чудодейственное место, Абастуман, целительный воздух которого может победить его недуг. Но поездка в Абастуман так и осталась для него недостижимой мечтой…
Попробовал было Ражден сам взяться за свое лечение — стал усиленно питаться, налег на яйца и молоко. Но сельчане подняли его на смех — ему приходилось глотать яйца тайком, прячась в укромных уголках виноградника или запершись в своей хижине. Но разве убережешься от глаз шутников? И вскоре Ражден, обозленный насмешками, отказался от яиц и молока, и даже с тех пор вовсе уже не брал их в рот.
— Все равно от них никакого проку!
…А замшелое мельничное колесо все кружилось, кружилось — как сама жизнь; жемчужная струя, ударяясь об него, разбивалась на тысячи осколков… Вечерами небосвод сверкал алмазной пылью Млечного Пути, девственно-ясным светом сияли звезды… В молочной ночной мгле дремали раскидистые орехи и статные осины, и под темной сенью их сумрак казался еще гуще.
Месяц, месяц, серп небесный,
Встань над горною громадой,
Сердце грустное обрадуй… —
напевал про себя Ражден. А мы, ребятишки, слушали его, затаив дыхание.
К нам опустись скорее, солнце,
Что ты прячешься за горкой?
Рассказам мельника не было конца. Грамоте он не был учен, но часто просил меня почитать и слушал с довольной улыбкой. Не все книги ему нравились.
— Нет, не то здесь написано, чего моя душа просит! — говорил он иной раз.
Немало видел на своем веку Ражден.
— В каких только не побывал я переделках — разве что между мельничными жерновами не пришлось протиснуться!
И в самом деле, многое испытал во время своих скитаний Ражден. Чего стоила одна Японская война! Дважды он был ранен: под Ляояном и в Порт-Артуре.
— Какой это ужас, война, — и не спрашивайте! Что народу перебили, сколько я видел рук и ног отрубленных… Черепов было рассыпано по полю несчетное число — как песку морского! Нет, ни один суд не мог бы оправдать нашего царя, — тут он понижал голос и оглядывался с опаской. — Что они творят, эти цари!.. Поглядеть на дела их рук — экое зверство… Нет, зверь и тот отшатнется! Иного солдата так и расплющило, распластало на земле! Слов не хватит, чтобы рассказать…
Вернувшись с войны, Ражден нашел дома полное разорение. Мать его умерла, отца и до войны уже не было в живых, единственная сестра вышла замуж и переселилась в другую деревню. Остался только пустой, брошенный дом. Во дворе, заросшем травой, чья-то коза, взгромоздясь передними копытами на изгородь, обгладывала ветви фруктового дерева. Соседи вручили Раждену срезанную на память и бережно сохраненную прядь седых волос покойной его матери…
Отвоевавшемуся солдату надо было подумать, как жить дальше. На другой день, посоветовавшись с соседями, он решил заступить место покойного мельника Чалхии.
…Подолгу прислушивался Ражден к музыке камышей и шелесту осиновой листвы.
— Ни одному дереву не сравниться в шелесте с осиной! — говорил он убежденно.
Рассказы Раждена о природе были неисчерпаемы. Помню, как любил он расцвеченные, разукрашенные солнечными лучами уступы горы Иално, что высится около Марткоби, зеленые склоны Цив-Гомборского хребта…
Радовали его прозрачная лазурь небес, усеянные цветами луга, колосящаяся нива… Виноградная лоза, увешанная золотыми гроздьями… Корзина, полная розовощеких персиков…
Он знал название любого полевого цветка, любой травы, любой птицы; и все ему были милы.
— Вот кровянка, цикорий, слепокур, спорыш, пастушья сумка, икотная трава, водяной омег!
— Вот козлец-мохнатка, облепиха, вороний хвост, солодковый корень, повилика, гусиная трава, бородавник, можжевельник, хмель…
— Знать бы — какая из них дарует бессмертие!
— Эта вот зовется овсяницей… А это — полынь. Эта же — полуночник.
— Вон, на заборе зимородок… А вон — маленькая птичка сорокопут, вон — пеночка, а вон — завирушка! Жальче ее нет пичужки на свете. Смотри, не разори ее гнезда!
Каменного скворца, пожирателя саранчи, он уважал — за пользу, приносимую человеку. Быка Цаблию называл братом хлебопашца. Любил смотреть, как муравьи волокут свою ношу: