Однако внимательнее всего местные жители разглядывали людей, сопровождавших эти повозки. Разглядывая издали пришельцев, вышагивающих навстречу неизвестности, они думали всякое, и в душе их рождались чувства добрые и недобрые.
4
В тот день, когда повозки колонистов впервые проехали от станции к глоговой роще, подул южный ветерок, и на небе с самого утра показалось солнце. Стояло оно низко и не грело, но все же солнце обрадовало их преддверием близкой весны.
Имрих Бенё-младший давно ждал такого дня и, не мешкая, спозаранку принялся чинить крышу родительской хаты.
Он задумал сделать это еще зимой. Когда прибрежная топь подмерзла, накосил камыша, нарезал его нужной длины, связал снопками и сложил в сарае, чтоб дожидались своего часа.
В то утро старый Бенё бесцельно бродил по двору. Когда сын позвал его подержать лестницу, старик даже обрадовался и живо подошел.
Имрих поднялся на крышу, стал отвязывать старые, размякшие и трухлявые вязанки камыша и сбрасывать их на землю. Отец подавал ему сухие снопки, и Имрих укладывал их на пустые места.
Не успел он закрыть вторую дыру, как отец окликнул его:
— Имро, ты слышишь?..
Сын насторожился, сосредоточенно прислушался и посмотрел в ту сторону, откуда раздавался скрип колес и пофыркиванье лошадей.
— По шоссе едут телеги, — сказал он отцу.
— Видать, это они! Чехи да горцы из северной Словакии, — сказал отец, помолчав и подняв вопросительный взгляд на сына.
Имро повернулся к глоговой роще, из-за которой доносились звуки.
— Твоя правда, это могут быть только они, — подтвердил он догадку отца.
— Там пятнадцать наделов, я пересчитал, — похвастался старик. — Апро говорил, что к ним в имение и еще приедут. Возле станции тоже начинают строить, сразу за линией. Хорошее место, плотная дорога до самых наделов. Прошлую неделю я видел, как там мужики копали землю под фундаменты и кирпич сгружали. Закладывают под просторные и крепкие дома из обожженного кирпича. А крыши покроют черепицей.
Сын задумчиво посмотрел на отца, он был явно чем-то озабочен, но промолчал.
Немного погодя Имро спустился ниже, умостился поудобнее на перекладине лестницы и стал наблюдать за дорогой.
И вот — на открытое место из-за деревьев вынырнула первая телега, за ней следующая, еще и еще. На краю луга, меньше чем в сотне шагов от их хатенки, телеги остановились. Колонисты сгрудились возле первой телеги, о чем-то совещаясь. Затем упряжки двинулись дальше на восток, но вскоре снова остановились, и люди начали снимать поклажу.
Отец и сын безотрывно наблюдали за караваном.
Потом сын снова полез на крышу и молча продолжал прерванную работу.
И лишь за обедом, доедая горячую похлебку, он начал несмело:
— Я так думаю, сейчас можно купить сколько-нибудь земли. Хоть бы и немного, сотку-другую — хватило б… — И умолк, глянув на отца, который, будто не слыша, продолжал хлебать из миски. — Мы могли б купить, — продолжал он, ободренный отцовым молчанием. — Говорят, будто дают в долг, в рассрочку, да и осталось у нас кое-что из того, что я на сахарозаводе заработал.
— Земля, — проворчал отец. — На что она тебе? Покамест хватит места жить и тут. Пристрой сзади каморку. А наделы дорогие, ей-богу, дорогие. Да и почем знать — дадут ли нам?
— Надо чего-то делать, все тут не поместимся, — промолвил Имрих. — Иоланка не сегодня-завтра четвертого родит, негде будет повернуться, — повторил он услышанное от шурина Штефана Бокроша. — А если и я женюсь и еще детей прибавится? — наступал он на отца.
— Денег у тебя немного, сколько же на них купишь?.. — возразил старик. — А заем кто тебе даст? Вовремя не внесешь проценты — потеряешь последнее. Говоришь, Иоланка четвертого ждет? — почесал он за ухом, откашлялся и пробурчал: — Да что ж это Штефан думает себе? Не мешало б и притормозить! Что ни год — ребенок… Куда столько нищих на земле?
5
Корчма на перепутье дорог получила свое название по имени прежнего владельца, который во время первой мировой войны нашел вечное пристанище где-то на Украине.
Эрхлер был порядочный пройдоха, умел соображать в свою пользу. Он не избежал мобилизации, но горящую землю передовых позиций он невдолге сменил на тыловое затишье и верил, что не сегодня-завтра вернется домой. Так оно, глядишь, и вышло бы, не случись эпидемии тифа, которая косила людей и в тылу, не обходя и корчмарей.
После войны корчма перешла в руки Йозефа Конрада. Он хозяйничал в ней десять лет, причем настолько успешно, что к концу 30-х годов она стала весьма популярной даже у состоятельных людей в округе. Эти посетители сходились здесь обычно по субботам в задних помещениях, отгороженных от распивочной. Нередко они являлись в сопровождении цыганского оркестра, а не то и с худосочными напудренными красотками из городского кабаре.
Но Йозеф Конрад скоропостижно скончался, а жена его не удержала корчму на прежнем уровне. Поначалу упадок проявился в более скудном ассортименте блюд и напитков, затем горячие блюда вовсе исчезли из меню. Вдова заперла задние помещения, оставив для посетителей лишь распивочную. В конце концов дошло до того, что пани Эма открывала корчму лишь для собраний, по предварительному заказу какого-либо общества или объединения. В зависимости от пожелания заказчика она выставляла бочонок пива, несколько бутылок вина или паленки и весь вечер разливала напитки и продавала сигареты. Пани Эму не привлекала роль корчмарки, к тому же в средствах она не нуждалась — ведь покойный муж оставил ей приличное состояние, бедность ей не грозила.
В будни распивочная обычно пустовала. Крестьяне, прохожие изредка заглядывали сюда по пути и, достав припасенные с собой хлеб и сало, перекусывали, курили и отправлялись дальше, даже не увидев пани Эму. Если у кого возникала потребность промочить горло стаканчиком терпковатого домашнего вина или купить табаку, приходилось идти к ней на кухню будить ее от дремы.
За исключением тех редких случаев, когда собирались члены какого-либо общества, корчма по вечерам пустовала и не освещалась.
С наступлением сумерек пани Эма закрывала ставни, забиралась в комнаты и не выходила из своей крепости.
Однажды, в конце октября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, несмотря на то, что была не суббота, а четверг, корчма оживленностью снова напомнила людям о временах своего расцвета.
Окна долго светили в темноту ночи, под акациями возле входа и на всем пространстве перед корчмой стояли телеги, брички и даже легковой автомобиль. Утомленные долгим ожиданием лошади пофыркивали и ржали.
Пани Эма, тихая как мышка, наливала стаканы мужчинам, заполнившим распивочную и прилегающие помещения, и с нескрываемым удивлением наблюдала за гостями. Сегодня она просто не узнавала многих мужиков из ближайших деревень и хуторов. Куда подевались обычная робость, неуверенность, озабоченность, удрученность, которые были написаны на их лицах, когда они приходили сюда в прежние годы? Сегодня и самые бедные из них веселы, оживленны, говорливы. Стоило им переступить порог — глаза их сразу засияли. Красноречивые не хуже дипломатов, они произносят какие-то чудны́е речи о святой родине, свободе, о вечном народе, о народе избранном…
Удивление пани Эмы постепенно переходило в страх. Страх сжимал ей грудь, заставляя сильнее биться сердце, и пани Эма, с трудом превозмогая себя, все с большей робостью протягивала гостям стаканы.
Она и сама не могла понять, отчего это. Никто не сказал ей резкого слова, наоборот, все смотрели на нее ласково, а кое-кто и просто жадным взглядом. Она и раньше знала, что нравится многим из них, но никогда это не волновало ее, сегодня же она все воспринимала иначе.
Ладно еще, что мужчины, наскоро выпив чего-нибудь у стойки, торопились обратно в зал.
За председательским столом сидели важные господа. Она знала лишь одного из них, пана Элемира, владельца Лельской экономии. При муже пани Эмы пан Элемир частенько захаживал к ним в корчму развлечься.
Вот пан Элемир встает, обращается ко всем с кратким словом и представляет остальных, сидящих в президиуме. В зале — буря аплодисментов.
Слово берет один из гостей. Он говорит: час пробил, борьба за освобождение родины не была напрасной, каждый получит по заслугам, надо лишь стоять на своем, не уступать ни одного из выдвинутых требований, и пусть никто не верит чешской пропаганде, сейчас все определяет решительность, родина ждет от нас действий, объединение с нашей древней родиной близко!
Каждое высказывание оратора завершают аплодисменты, зал вздрагивает от взрывов восторга. Опьяненный таким приемом, оратор повышает голос, слушатели возбужденно вскакивают, скандируют лозунги, поют торжественный гимн.
Пани Эма, скованная ужасом, наблюдает через открытую дверь. Ее опасения принимают все более отчетливую форму. Приобретенная за века осмотрительность подсказывает корчмарке быть начеку: худые времена наступают. Всегда и во все поры такое начиналось безумием толпы…
Корчмарка торопливо собирает выручку и скрывается из распивочной на кухню; отдавая себе отчет в бессмысленности своего поступка, она запирает за собой дверь на ключ.
6
Ре́чный первоначально хотел строить дом, как и все, на участке за глоговой рощей, но ему помешала болезнь жены. Она подолгу недомогала и прежде, а после переезда сюда состояние ее сильно ухудшилось. Врачи рекомендовали вернуться назад в горы, и Речный почти примирился с этой мыслью. Свой надел он уступил зятю Йонаша: тот собирался отделиться от тестя. А Речный, еще не решившись окончательно уехать с южных земель, пока что жил с семьей в имении.
Но еще до наступления весны жене неожиданно полегчало, и она сама уговорила мужа не трогаться с места, на что он с радостью согласился.
Как раз тогда вдова Фаркаша продавала полоску запущенной, поросшей терновником и бурьяном земли между шоссе и глоговой рощей, на юго-запад от дороги, что вела мимо криницы к рощице.