Мы шли около часа, и ничего такого не попадалось, во что бы стрельнуть, так что мой брат стрельнул из винтовки по бабочке и промазал.
— Вот видишь, — сказал он, — с прицелом что-то не то.
— Дай-ка мне винтовочку, — сказал я.
Я тоже стрельнул по бабочке и тоже промазал.
— Звук, однако, отличный, — сказал я.
— Звук какой полагается, — сказал брат.
— Где же, наконец, ручей? — сказал я.
— Какой еще ручей? — сказал брат.
— То есть как это, какой? — сказал я — Ручей, про который ты говорил утром.
— Не думаю, чтоб сейчас там была вода.
— А раз нет воды, какой же это ручей?
Тут брат неожиданно громыхнул из дробовика, и я увидел пустившегося наутек кролика.
— Видать, и у дробовика твоего прицел не в порядке.
— Нет, — сказал мой брат. — Просто я решил, пока целился, что не стоит убивать невинную тварь. В самом деле, какая мне с того-радость?
Два часа проходили мы, пока нашли наконец ручей. Кой-какая влага в нем все-таки сохранялась. Вода была застоявшаяся, с запашком, но мы все равно уселись возле нее на свежую травку и славно поговорили.
Брату хотелось что-нибудь еще узнать о нашем родственнике, который умер в окружной больнице, и я рассказал ему про Кероба, нашего дядю, а он мне рассказал о своем приятеле, о мальчике по имени Харлан Бич, который утонул в Томсоновом рву.
— Хороший был парень, — сказал мои брат.
Вокруг стояла чудная тишина. Я растянулся на земле и глядел в небо. Ну вот и прожито сколько-то сумасшедших лет. И сколько всего — с ума сойти! — за это время случилось. И снова теперь сентябрь, и так здесь приятно. Жарко, и все-таки очень приятно. Эта долина — мой дом, здесь я родился. Мой дом — эта земля, и это небо, и воздух. И эта жаркая погода тоже мой дом. И брат мой — частица моего дома. И то, о чем и как он говорит. И люди, про которых мы с ним вспоминаем. Глядя на свое небо, я вспомнил Нью-Йорк. С тех пор, как я жил там, не прошло еще и года, но мне казалось, что прошло и десять, и двадцать лет. Мне казалось даже, что я там и не жил никогда, что все это, наверное, мне просто приснилось. Приснился этакий долгий сон, в котором было сначала лето, потом — зима, сначала — духотища и сумасшедшие громады домов, и сумасшедшие подземки, и толпы людей, а потом — сумасшедший холод и снег и покинутое солнцем хмурое небо.
Брат говорил сперва по-английски, а я — мешая английский с армянским. Потом и он вроде меня заговорил так и этак. Ну и в конце концов мы оба перешли на армянский.
— Бедный Кероб, — сказал мой брат. — Бедный, бедный, бедный. Когда-то он тут ходил, теперь — не ходит.
И он соединил ладони тем жестом, каким армяне обычно дают понять, что, мол, теперь уже точка, было что-то и кончилось.
— Давай-ка пожуем что там у нас осталось, — сказал я.
— Давай, — сказал брат, — пожуем и повспоминаем.
Мы съели все сандвичи и двинулись потихоньку обратно — к машине, где у нас оставалось пиво.
Пострелять на обратном пути опять было не во что.
— А давай-ка посалютуем в честь покинувших этот мир, — предложил мой брат.
— Славная мысль!
Мы вскинули наши ружья дулами к небу.
— Умершим, — сказал мой брат, и мы, выстрелили.
Звук выстрела получился полубезумный, полутрагический.
— Керобу, — сказал я, и мы снова выстрелили.
— Харлану Бичу, — сказал мой брат, и последовал выстрел.
— Каждому, кто жил на этой земле и умер, — сказал мой брат, и мы оба выстрелили.
Звук от дробовика был в десять раз сильнее, чем от винтовки.
— Дай-ка мне на этот раз дробовик, — сказал я брату, и мы поменялись ружьями.
— Кому будет салют? — сказал он.
— Моему отцу, — сказал я и нажал на спуск. Отдача была сильнейшая.
— А теперь моему отцу, — сказал брат.
Мы выстрелили.
— Моей бабушке, — сказал я.
— И моей бабушке, — сказал брат.
— Григорию Просветителю[1], — сказал я.
— Петросу Дуряну[2], — сказал брат.
— Раффи[3], — сказал я.
Мы прошли еще немного, остановились и снова стали называть имена и стрелять.
— Андранику[4], — сказал мой брат.
— Хечо, — сказал я.
— Бедный Хечо, — сказал мой брат по-армянски.
— Мураду, — сказал я.
И так мы просалютовали в честь многих еще армян — писателей, ученых, воинов и священников. Просалютовали в честь многих замечательных людей, умерших уже давно или недавно.
Мы закатили посреди холмов грандиозную трескотню, но все сошло прекрасно, потому что ни души вокруг не было.
Когда мы вернулись к машине, пиво уже, конечно, было не такое, как утром, холодное, но все-таки еще свежее и приятное для питья.
Мы выпили что оставалось, и брат завел машину, и мы сели и поехали от холмов в теплую, тихую, чудную долину, в единственную для нас на земле долину нашего дома.
Вокруг света с генералом Грантом
Через три года после того, как явился в этот мир мой отец, в мае 1877 года отплыл из Филадельфии в Ливерпуль генерал Улисс С. Грант, бывший президент Соединенных штатов. Целью этого путешествия было отдохнуть и поразвлечься несколько месяцев после шестнадцати лет преданной службы своей стране на военном и гражданском поприще.
Спустя сорок два года, в августе 1919-го, мой брат Грикор как-то в полдень пришел домой с парой увесистых томов о путешествии этого великого американца. Каждая книга весила фунта четыре или пять и содержала свыше шестисот страниц текста и четырехсот иллюстраций. Отца моего уже восемь лет, как не стало. Моему брату Грикору было четырнадцать, а мне одиннадцать. Мой отец появился на свет в Армении, в городе в горах, ныне разрушенном. Мой брат Грикор родился в Трапезунде, на Черном море. Он родился во время переезда нашей семьи в Америку, примерно там, где кончалось путешествие на осле и лошади по земле Старого Света и еще не началось плавание на пароходе через моря Старого Света — в Новый Свет. Младенцем его кидало с места на место. Из города в горах он попал в Трапезунд, оттуда в Марсель, из Марселя — в Гавр, из Гавра — в Нью-Йорк и наконец в Калифорнию. Можно представить себе, каким он заливался плачем.
Мой отец начал свое путешествие в 1874 году в Армении и закончил в 1908 году в Калифорнии, где я и родился. Он проделал путь от армянского языка к английскому, от гор старого континента к долинам нового. Странствие его окончилось смертью. Я думаю, он едва ли нашел светлую землю своей мечты. Земля Калифорнии была прекрасная, и вода была прекрасная, и воздух тоже, да только мой отец оставался бедняком. А бедность на любом языке и в любом месте значит одно и то же.
Впрочем, странствия моего отца не оборвались с его смертью: его мечта о светлом крае стала мечтой моего брата Грикора и моей. Его беспокойные поиски передались нам, и вот однажды мой брат Грикор явился домой с двумя огромными книгами под названием «Вокруг света с генералом Грантом».
Первый том открывался большим, на всю страницу, портретом с подписью внизу —«У. С. Грант».
— Это Грант, — сказал мой брат Грикор. — Он путешествовал вокруг света.
Обычно подобные портреты впечатляют, но с этим было не так. Глядя, например, на портрет Линкольна, можно было что-то о нем представить себе, угадать, какой он был человек. Но с Грантом было иначе.
— Он еще и войну выиграл, — сказал мой брат Григор, — Ему сдавался Ли.
Я снова посмотрел, на портрет и понял, что виноват художник. Грант тут вовсе не был похож на великого человека. Он скорее похож был на игроков в покер из «Белой лани» на Марипоза-стрит, или же охотников, что каждую весну спускаются в нашу долину с гор, неся под мышкой шкуры зверей и пожевывая табак.
Видно, художник плохо знал свое дело. В портрете не было и следа величия. Мне пришлось дорисовать это величие воображением и внести в портрет. Я представлял себе Гранта на коне во время сражения, когда он отдает своим людям приказания. Или же после боя — он задумчиво смотрит на трупы. И еще во время капитуляции Ли — вот Грант пожимает ему руку и смотрит ему в глаза. При этом я ясно видел, как шевелятся его губы, когда он произносит речь, хотя знал, что его давно уже нет в живых, с 1885 года. У меня в ушах раздавался его голос — то тихий, то громкий, я даже слышал его смех.
И так, в течение нескольких лет мой брат Грикор и я путешествовали вокруг света вместе с генералом Грантом, листая страницы двух больших книг, снова и снова разглядывая изображения пароходов, и разных мест, и людей.
В книге для нас было начало всех начал. Мы с моим братом Грикором не могли глаз отвести от городов, которые много лет назад посетил давно умерший человек, от людей, с которыми он встречался и разговаривал, теперь умерших, и от бессмертных улиц, по которым он прошелся когда-то, от бессмертных зданий, под сводами которых побывал: Виндзор, Вестминстер, Букингемский дворец, Собор Святого Павла, здание Парламента. Человек жил на свете и умер, а места — остались. Целые нации жили на свете и умерли, а места — остались. Волшебный мир.
Зарисовка Парижа была сделана с большой высоты, откуда хорошо были видны здания, улицы, река и мосты. Она поднимала вас высоко над городом и давала возможность одним взглядом охватить весь его размах, всю полноту великолепия. Это была песчинка, которая вобрала в себя вселенную. Великий город великого мира. Еще не увиденный и все-таки памятный.
Мой брат Грикор и я рассматривали Париж в тот самый день, когда он пришел домой с двумя этими книгами.
Он перевернул страницу, и перед нами открылся вдруг чудесный мир, изображенный с большой высоты. Мой брат Грикор прочел стоявшее под рисунком слово.
— Париж, — сказал он.
И посмотрел на меня.
— Точно, Париж, — сказал я.
Я знал, что это Париж еще до того, как он прочел слово.