Хорь встал, посмотрел на небо. Там медленно растекалась заря.
— Часов пять, — определил он. — Время есть, пошли.
Они зашагали между лиственницами и кустами стланника вниз.
— Нам бы до Охотки добраться, — размышлял Хорь, — там столько машин, затеряемся. Дальше можно по тракту. На Иркутск или к Хабаровску.
— Че-го? — сказал Лепехин, рывком останавливая его. — Эт-ты как же надумал? А меня спросил? В Китай пойдем.
— В Ки-та-ай? — изумленно переспросил Хорь, — Я по-китайски ни бум-бум, заблужусь еще.
— Зачем тогда на Охотку повертывать? — спросил Лепехин, — Я и думал: ты со мной.
— Нет, кореш, — замотал головой Хорь, — до Охотки нам на пару надо, а уж дальше у каждого своя дорога.
Лепехин долго оглядывал ближние сосны, потом сказал:
— Лады. Мне-то что! Твое дело. Пымают, все одно — хана. А я в Китай.
— Как знаешь, — сказал Хорь. — Как приходим, я в нашу палатку, а ты на стрёме. Подымаем своих и берем начальство.
Они спустились к самому ручью и, прячась за деревьями, вышли к табору. Хорь подождал, пока Лепехин, мягко ступая, станет за палаткой Порхова, и нырнул в общую. Алеха-возчик уже вставал, натягивал сапоги, давя на лице мошку. Хорь растормошил Аметистова и Глиста, шепнул им, чтобы выходили.
— Чо в такую рань шасташь? — спросил Чалдон. — Не на охоту, паря?
— На охоту, — буркнул Хорь и выскочил из палатки.
Через минуту вышли Глист и Аметистов, которого приятели за красоту звали Актером.
— Выйдет Алеха, за ним, — приказал шепотом Хорь. — Никуда от него. Мы начали.
Он прошел до палатки Порхова, ощупал тесемки полога. Они были развязаны. Оглянулся. Насупленный Лепехин ждал позади, держа карабин на изготовку. Хорь откинул полог и вошел. В отверстие для трубы струился свет. Один спальник лежал у стенки палатки, в другом кто-то спал. Хорь огляделся. Карабин стоял в углу, прогибая своим весом парусину. Он, неслышно ступая, подскочил к нему и, схватив, показал Лепехину. Тот недоумевающе пялился на второй спальник. Кого-то одного не было. Лепехин шагнул к сложенной на чурбаке одежде, разворошил ее. К ремню была подвешена кобура. Лепехин открыл ее и вынул «ТТ». В это время спальник заколыхался, и Альбина вынырнула из вкладыша. Черные волосы сбились у нее на лбу, она отвела их.
— Что случилось? — спросила она. — Где Порхов?
— Это мы у вас спросим, где он, — сказал Лепехин, подходя вплотную к спальнику и глядя на нее сверху.
— Что такое? — с неуместной надменностью спросила она, — Что вы тут делаете, Лепехин?
Она села, придерживая на плечах вкладыш.
— Кто разрешил вам брать оружие?
— Ты, девка, не пыжься, — сказал ей Хорь, направляясь к выходу. — Скидывай портки, власть переменилась!
Лепехин, стоя над женщиной, медленно и жестоко улыбался, растягивая толстые губы.
— Что, Альбина Казимировна, — сказал он, — непонятно? Погоди, то ли еще будет?
Женщина смотрела снизу, оцепенев.
— Лепехин! — позвал Хорь. Тот выскочил из палатки. Перед дымокуром сидел на корточках Алеха-возчик, раздувал дымок, над ним стояли Глист, Актер и Хорь. У Актера в руках был пистолет. Хорь держал карабин. Лепехин подошел.
— И гляди, — говорил Хорь своим тихим голосом. — Крикнешь — считай, нету тебя на свете.
— Не пужай, — сказал Алеха-возчик, вставая. — Пужаные мы. — Он шагнул было к палатке, но дорогу ему загородил Актер.
— Ты уж с нами побудь, — посоветовал он, играя пистолетом, — а то как бы чего не вышло.
Послышался конский топот. Все обернулись к гольцу. Сверху галопом шел вороной. На нем высилась фигура начальника.
— Вот будет потеха! — захохотал Актер. Он оттянул предохранитель и дослал патрон в ствол.
Порхов спрыгнул с коня, бросил повод и вдруг увидел винтовки в руках Лепехина и Хоря, пистолет у Актера.
— Что тут происходит? — спросил он, делая шаг к ним.
— Пистолет-то с собой, начальник? — спросил Лепехин, укладывая на плечо приклад. — А ну брось его на землю!
Порхов дернул рукой, и тут же три выстрела ударили в утренней тишине, три пули взрыли землю у его сапога. Он подпрыгнул.
— Не нравится! — с удовольствием сказал Хорь. — Отстегни пояс, фраер!
Порхов смотрел на них. Лицо его стало серым.
— Ну! — заорал Лепехин, целясь. — Бросай ремень, падло!
Порхов вспотел. Он смотрел в дула, направленные на него, и мучительно что-то решал. Актер резко обернулся, повел прижатым к бедру пистолетом. Полуодетые канавщики, вылезшие на выстрелы из палатки, шарахнулись обратно.
— Бросай ремень, сука! — теперь выстрелил Хорь. Порхов снова подпрыгнул.
Все трое, крича и веселясь, стали расстреливать землю у его подошв. Не успевая сдерживать инстинкт тела, Порхов все прыгал. Глаза его почти вылезли из орбит. Пот капал с лица.
— Алексей! — услышал он вдруг и увидел стоящую у палатки Альбину, — Алеша! Не смей унижаться перед ними!
Актер хохоча выстрелил в ее сторону. Но Альбина не дрогнула. В парусине палатки задымилась дыра. Лепехин и Хорь снова стали целиться в Порхова. У самых его ног рвануло землю, но Алексей Никитич не пошевелился. Тогда Хорь понял, что дело может затянуться. Он кинулся к Порхову и, пока тот все еще стоял парализованный происшедшим, сорвал с него пояс с кобурой. Актер втолкнул в палатку Альбину. Хорь заставил последовать за ней Порхова. Потом двинулись к провиантской палатке совещаться.
Возле нее бродили стреноженные лошади, чернело вчерашнее огневище. Хорь закинул полог, и золотой параллелограмм света упал на тюки и ящики, наваленные внутри двумя огромными грудами.
— Поглядим, чего тут у него было, — сказал Лепехин.
— Мука! — объявил он. — Гречка! Рис! Сольца! Это правильно, это Корнилыч молодец! — Он захохотал. — Для нас припасал. Начальство-то, Хорь, заботливое у нас было.
Хорь сидел почти в полусне. Он сейчас вспоминал сорок четвертый год, когда погорел с корешами на банке. Нюхали вокруг они две недели. По банкам в это время мало кто работал: давали за это «вышку». Время строгое, военное, про амнистию — никаких разговоров. Кое-кто из корешей дрейфил. Но он верил в свой фарт. Четыре года он уже шлялся на свободе, хотя за ним шел срок «десятка» и добавка за побег в сороковом, на четвертом году отбытия наказания. «Ксива» на этот раз была в лучшем виде. Паспорт и белый билет — он всегда добывал себе белый, чтоб не попасть под военный трибунал, — чище не придумаешь.
Банк они чистили на рассвете. Милиционера тяпнули по черепку, но не до «летального исхода», как выразился Профессор — лучший из медвежатников, встреченных им за все время веселой жизни. Они работали четко. У банка ждал военный грузовик. Один из шайки состоял при штабе округа. Подвел случай. В тумане не заметил патруль, и солдаты вышли прямо на них. Профессор после первого окрика побежал, это их и завалило. Он до сих пор помнит то ощущение странного спокойствия, когда из рассветного морозного тумана вывалилось четверо в полушубках, треухах и валенках, с автоматами на ремнях. Он уверенно шагнул им навстречу, у него был липовый документ на вывоз семисот тысяч денег на нужды Уральского добровольческого корпуса. Но Профессор, вынесший из дверей банка ящик, увидел четверых одновременно с ним, бросил ящик на мостовую и побежал. После третьего окрика его срубили из автомата, а остальных взяли, кроме Ежа. Тот попытался пришить финкой конвоира, но второй сторожил его сзади и убил на месте.
Спасло Хоря, что кореши не раскололись. Все дружно указывали на Профессора как на организатора. Все написали прощения о помиловании с просьбой отправить их на фронт. «Чтобы своей кровью», — как писалось в то время, — и все такое… Но он схлопотал четвертак. Однако на прежнюю его фамилию не вышли. И чудно. Отпечатки у них были. Видно, война многое запутала. К тому же данные о Барышеве были в Ленинграде, а мало ли что там произошло в блокаду! Он же теперь был Коляскин. Попробуй угадай.
— Жратвы на два месяца, не меньше! — сказал, подходя и садясь, Лепехин. — Давай решать.
Хорь только взглянул на него и опять задумался. Лепехин ему помог. Сегодня спас. Иначе завхоз мог и пристукнуть. Чудило, из-за Пашки… Нашел из-за кого.
— Где шестерка-то? — спросил он.
— Кто? — спросил Лепехин, поглаживая приклад карабина. — Глист? На стреме. Сам же поставил.
— Пашка где?
— А-а! — Лепехин усмехнулся. — Сбег, курва! Иначе где ему быть? Знает, платить приходит срок.
— Плохо, — сказал Хорь. — Дрек наше дело.
— Не боись. — Лепехин сощурил и без того маленькие глаза. — До милиции не добежит. Мы скорее того в Китае будем.
— Эти разговорчики, кореш, для грудных запаси, — хохотнул Хорь. — Я, братишка, советский. Нет мне резону отсюда сматываться. — Он стал серьезен. — Ты, Лепеха, пойми. Тебе выгоднее со мной идти. А тогда маршрут иной. На Охотку, может, даже хуже, чем на Читу. Подальше, зато со смыслом. У меня кореша как грибы: что под березой, что под осиной. В Чите, Иркутске, Томске, по всей железке, и в Питере, и в Москве.
— Слушай сюда, Хорь, — сказал Лепехин, сверля его кабаньими глазками, — я тебя в деле видел и скажу: меня ты не стоишь. На хитрости ты скор, а на сполнение — не ловок. Я это тебе не так говорю, я на войне четыре года отмахал, унтер-офицером был, а все твои штуки с войной не сравнятся. Говорю тебе так: я пойду на Охотку, а на Читу — без меня пойдешь. Я иду на Охотку, и Актер со мной. Вдвоем идем — проводник нужен. Алеху с собой берем и штук пять лошадей— не мене. Вот так я это дело понимаю.
Хорь, причмокивая губами, слушал Лепехина с видом полного равнодушия. На самом же деле он был оскорблен до глубины души. Этого типа он выволок из лагеря. Без его связей, без его работы он и сейчас бы гнил там, за проволокой.
— Власовец вонючий, — сказал он сквозь зубы, — мало вам русские харю-то кровью умыли. Сволочь ты. Кто послал корешей в Иркутск, чтоб тебе «ксиву» оформили? Кто уговорил «отпускных», чтоб они подрядились в партию? Кто плановал над побегом? Кто своего добился? Ты, вошь тифозная?