Порхов любил немного припугнуть человека — пусть тот почувствует, с кем имеет дело. Чтобы идти первым, надо было доказать другим, что имеешь право на первенство. Доказывать, конечно, приходилось делами.
В институте в его группе только один Валька Милютин возбуждал в Порхове тайную зависть. И не только тем, что учеба давалась тому легче, чем остальным, не только тем, что к третьему курсу Валька перечитал всю литературу по геологии на русском и английском языках, какую можно было найти в библиотеках, но и еще не явной, но безусловной независимостью взглядов и суждений. Сначала Порхов попытался спорить с ним. Но о ком бы и о чем бы ни заходила речь: от работ Губкина до философии Соловьева, — он бывал полностью уничтожен язвительной логикой и насмешливой проницательностью своего противника. Вся группа собиралась слушать их диспуты и с удовольствием хохотала, когда Порхов, в очередной раз уличенный в наглом и бесстыдном невежестве, багровый от конфуза и ярости, широким шагом выходил из аудитории.
Если бы не было Вальки Милютина с его насмешливо сощуренными глазами, возможно, желание первенствовать не прорвалось бы в Порхове с такой силой. Теперь же он мобилизовался. Учеба давалась ему нелегко, но в практической геологии толк он понимал. Парнишка, рожденный в Иркутске, не мог не понюхать тайги, не мог миновать летом геологической партии. Он с детства знал многое из того, что его сокурсники должны были усвоить лишь с годами работы. Это давало ему преимущество перед товарищами, и он пользовался этим. Он уже твердо усвоил правила мужского коллектива и знал теперь, как стать в нем первым.
В институте он записался в секцию бокса и к третьему курсу выиграл первенство города в своем весе. Вот тогда и наступила минута торжества. Он стоял в зале, окруженный парнями из своего института, и, натягивая спортивный костюм, коротко отвечал на вопросы. Внезапно среди тех, кто его окружал, он увидел восторженное лицо Вальки Милютина. С тех пор прошло много лет, и все эти годы Порхов никому и ни в чем старался не уступать.
Вошли рабочие, и он очнулся от воспоминаний. Один был длинный и тощий парнишка в спецовке, другой — могучий приземистый мужик в кепке, третий — светловолосый красавец в телогрейке нараспашку.
— Звали, начальник?
— Садись, ребята, — сказал Порхов и подождал, пока они расселись, двигая табуретками. — Назовись по одному.
— Шалашников! — бабьим дискантом сказал длинный и, странно двинув бровями, взглянул на него. — Валерий Петрович.
— Лепехин, — увесисто сказал мужик и посмотрел из-под широкого лба твердыми желтоватыми глазами.
— Аметистов Георгий, — заулыбался красавец и взмахнул шевелюрой. Золото волос мягко вспорхнуло и мягко же опустилось на голове.
— Где до этого работал? — спросил Порхов, глядя на длинного.
Тот заиграл бровями, заулыбался щербатым ртом:
— А где ни придется.
— Канавщиком был?
— И это умеем.
— В какой экспедиции?
Он спрашивал, а сам на скуле своей чувствовал тяжелый взгляд приземистого и от упорства и тяжести этого взгляда весь закипал. Но именно оттого, что весь уже полон был внутри гнева, особенно старательно допрашивал длинного:
— Где работал на Севере?
— На Нижнем Илиме! — сказал длинный и невесть от чего захохотал, поглядывая на товарищей.
Порхов искоса оценил поведение остальных, но те сидели тихо. Приземистый, поймав его взгляд, отвел глаза.
— Чего ржешь, Глист? — сказал он и, обращаясь к начальнику, пояснил: — Он у нас блажной, гра… товарищ начальник. Найдет на него: ржет или морду корчит, а насчет работы справный. Я с ним был на Нижнем Илиме, работает надежно.
— У кого вы были в партии на Илиме? — Порхов стиснул челюсти. Надо было проучить за дурацкий смех длинного, но основательность здоровяка сдерживала его.
— У этого… — морща лоб, вспоминал Лепехин, — так что у Чугунова.
Порхов покопался в памяти. Чугунова он не помнил, хотя на Нижнем Илиме знал многих. Врет? Выхода все равно не было, недобор рабочих грозил затяжкой работ, крахом всех его планов.
— Чего там искали-то? — спросил он лениво и вдруг резко повернул голову к длинному.
Тот закрутился на месте и испуганно отвел глаза.
— Рыли, — пробормотал он, — рвали…
— Там по нефти шастали, — спокойно сказал Лепехин. — Все больше по ей.
Порхов посмотрел на него, и снова мужик отвел глаза, но во взгляде его была та же цепкая настороженность и наблюдательность, что и у Жукова.
«Таятся, — поразмыслил Порхов, — из лагеря, но не решаются признаться? Однако вот завхоз говорит, что у них паспорта…»
— А где ты работал? — спросил он у золотоволосого красавца.
Тот выронил куда-то улыбку, бездумно раздвигавшую ему губы, и весь подтянулся:
— В партии первый раз.
— А до этого?
— Был на заводе фрезеровщиком.
— Чего на Север поманило?
— За длинным рублем. — Он широко улыбнулся и как-то доверительно, почти с женской ласковостью взглянул на Порхова: — Жениться надумал, надо деньжат скопить.
— Так, — сказал Порхов, поднимаясь, и они немедленно вскочили, Лепехин чуть медленнее остальных. — Вас, — он кивнул на Лепехина и Аметистова, — беру. Ты, — он взглянул на ссутулившегося длинного, — остаешься.
— Как так, начальник? — заныл длинный.
— Все, — обрезал он, — разговор окончен.
Они вышли один за другим. У выхода Шалашников оглянулся, на лице его было по-собачьи молящее выражение. Порхов головы не повернул.
Хлопнула дверь. Он молча оглядел углы барака, заваленные тюками, вещмешками, связками инструментов. Дела складывались неважно. Люди, которые шли с ним в дальние маршруты, вызывали сомнение. Но выхода не было. Он сам несколько дней назад на совещании в управлении отверг иной план. Ему указывали, что все, что он запланировал с опасностью и впопыхах на один сезон, можно без особенного риска выполнить и в два, и в три сезона. Но он знал, чем убедить.
— Страна выдержала самую жестокую в истории войну, — сказал он, — выдержала голод сорок шестого года. Теперь мы оправились и налаживаем хозяйство. Золото, которое мы ищем, даст нам валюту, возможность широких закупок и платежей. Месторождения в водоразделе Угадына есть. Мы уже несколько раз нащупывали его отдельные выходы. Мы обязаны найти его и найти скорее. Мы не были на войне, товарищи, но поиск — тоже война. И на этой войне рискуют. Поэтому мы берем на себя трудовое обязательство в этом сезоне открыть золотое месторождение в водоразделе Угадына.
Он сошел с трибуны, и ему хлопали даже противники. Представитель министерства поддержал его, и начальник управления поставил на его маршрутах свою визу.
Порхов решил рисковать в этом сезоне, потому что вычитал где-то о новом открытии вольфрамовой руды на Востоке и что за это Валентин Сергеевич Милютин получил орден.
Никогда бы он не дал этому человеку опередить себя. Кому угодно другому, но не Вальке Милютину. Впрочем, и кому угодно тоже не дал бы.
Но с Валькой была связана особая история в его жизни. Валька был чуть ли не единственным человеком, который не принял Порхова в облике, ставшем привычным для остальных. Когда Порхов, выступая на комсомольских собраниях, кого-то критиковал и призывал, Валькина косая усмешка портила ему все настроение. Он сам себе казался рослым открытым парнем, смелым и доброжелательным, проникнутым чувством дружбы к товарищам, преданным делу, верным своей неискоренимой исконной любви к геологии, дисциплинированным, честным, простым. И таким его принимал институт, и таким знали потом в экспедиции. Может быть, некоторые сомневались в том, что он именно таков. Азарьев вот назвал честолюбцем. Но для большинства он был отличным, умелым и упорным геологом-поисковиком, талантливым и страстным изыскателем. И два ордена, полученные во время войны, признавались вполне заслуженными, и он знал, что это так. Он выигрывал этот старый потаенный бой со своим недоброжелателем. И вдруг узнает — Валька получил орден! Значит, он просто обязан тоже добиться высокой награды.
Вошел завхоз, улыбнулся.
— Выперли Шалашникова?
— Откуда ты таких шаромыг набрал?
— А вы попробуйте других найти. Сезон-то уже начался.
— Знал бы — заключенных попросил.
— На них надежда плохая.
Порхов нахмурился, вышел, из-за стола, накинул куртку и прошел к выходу. Сезон начинался плохо. Это его беспокоило, Люди набраны — с бору по сосенке. Радист — мальчишка. Хороший был у него радист, да погиб прошлым летом: сплавал к якутам, напился там, а потом лодку его расшило на порогах. Тот, хоть и пил, был надежен. А теперь пришлось взять мальчишку. Всего и знает, что в радиоклубе затвердил. Правда, Альбина в случае чего поможет. Но и она уже четыре года не тренировалась — рука не та…
Он шагал по сырому песку улицы, поглядывал на покосившиеся срубы, мрачнел все больше. Война кончилась три года назад. Но в войну средств на геологию отпускали больше. Теперь их в обрез. База в Бабино без ремонта не проживет. У сруба сидел, покуривая, одноногий парень в накинутой на плечи оленьей парке. Он что-то выстругивал из полена, в зубах дымилась трубка.
— Здорово, начальство, — сказал парень.
— Здорово! — Порхов хотел пройти и вдруг узнал Кешку Енютина, который в сороковом, в первый сезон, спас его на витимских порогах.
— Кеха, ты?
— Я, Алексей Никитич.
— Когда прибыл-то?
— Да уж два года как с Иркутского.
— А там что делал?
— В артель было пристроился. Однако тоска заела. На старый стан потянуло.
Они помолчали.
— Ногу-то где отхватили?
— В сорок пятом.
— Нога не самое страшное. Главное, голова без дырок.
— Все равно жизни нет, Алексей Никитич. Баба от меня ушла. На кой ей безногий?
— Не расстраивайся, — сказал Порхов, — другую найдешь! А эту из головы выбрось. Я к тебе вечером зайду, потолкуем.
Покинув помрачневшего парня, он опять длинными шагами двинулся по улице к столовой.
«Выступать надо сегодня и только сегодня, — думал Порхов, — до темноты можно пройти верст десять — и то хлеб».