Он повернулся и у самого выхода услышал чей-то шепоток:
— Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Порхов хотел что-то сказать, но сдержался. За ним вышли Альбина и завхоз. Настроение у них было не из веселых.
ФЕДОР ШУМОВ
Шли звериной тропой. Федор молча вышагивал вслед за Чалдоном. Инструмент тяготил плечо, «сидор», набитый под завязку, горбил спину. Настроение было хуже некуда. У Федора из головы не выходил случайно подслушанный разговор. Разговаривали Альбина с завхозом. Смысл этого разговора сводился к тому, что начальник, который так понравился Федору с первой встречи, был мужик неосновательный. Вел он их зимовать, а в поисковой партии этого не положено. Да к тому же Федор знал, что значит зазимовать в тайге. Как-никак, а сам прожил четыре зимы, как зверь, в землянке, топя по-черному, обосновавшись и обовшивев как каторжник. Однако логовище он себе готовил с лета, запасал продукты, свежатину, ходил по ночам на село к Марье, приносил капусту и огурцы, собирал все лето черемшу и ягоду, разные коренья, благо, различать их в тайге учил еще его дед. Оттого и выжил и зубы не все утерял, хотя зубы шатались, а десны кровоточили.
Конечно, их в партии почти полтора десятка — артель, а артель за зиму не пропадет, кругом лесин хватает, и барак сделают, и на изюбря устроят загон — оно все так. Только не каждый к такой жизни готов, да и не нанимались они на зиму, вербовались только на сезон.
— Что носом колени щупашь? — спросил неунывающий Чалдон своим веселым тенорком. — Ай вспомнил, как иные с немцем дрались, а ты в тайге отсиживался?
— Заказано мне кровопролитие, — угрюмо ответил Федор. Не любил он этих разговоров. — Бог не велит.
— А как гансы народ кровью захлестывали, так тебе это наплевать? Сам кровью не умылся, а чо другие головы кладут, не твово ума дело? Совесть-то теперь не мандражит?
Федор ничего не ответил. Разговоры эти давались ему трудно. Он верил, что бог не гневается, когда убиваешь зверя. Зверь он для того и рожден. А человеку человека убить — это уже от беса. Душа божеская в человеке, но Васька этого не поймет, никогда не поймет.
— Гады вы, — свирепел Чалдон, — только о себе думаете. А туда же — бог! Кончил бы я вас всех, пра слово, будь моя воля. Только воздух портите, гады!
Когда Чалдон расходился, Федор терялся, боялся, как бы Чалдон его не прибил. Силой он едва ли уступил бы Василию, но драк не любил и не велено ему было от бога. Поэтому Федор решил усмирить бурю, поделившись с товарищем своими заботами.
— Слышь, Вась, — сказал он, — ты все рычишь, а эт — дело прошлое. К тому и указ был. Там наверху понимат, за чо простить, за чо миловать. Я вот тебе о нонешнем такое скажу, чо портки на заду загорятся.
Чалдон хмуро взглянул на него, облизнул губы и надвинул на самый лоб шляпу накомарника.
— Чо такое?
Федор рассказал ему подслушанный разговор.
— Ах ты, матерь твою кипятком в одно место, — всполошился Чалдон, — это чо ж нас так и загубят почем зря? Я на это контракту не заключал.
Федор ничего не ответил а, когда объявили привал, спустил сетку накомарника, прилег у сосны, подложив «сидор» под голову. Ссориться с людьми он не любил и ни в какие смуты мешаться не собирался, поэтому и лег в сторонке. Однако от того, как разберутся остальные в том, что он сообщил Чалдону (а тот сейчас у костра рассказывал об этом товарищам), зависело многое, и он ждал с нетерпением, какое же будет их решение.
Он вспомнил свою тихую Марфу. Ее черноглазое скуластое лицо коренной сибирячки, вспомнил, как она ходит по двору, мягко раскачиваясь в своих коротких, от бабушки еще перешедших, пимах, как ладно укладывает в валок сено, как граблит, как гладит по темным головенкам ребятишек Кольку и Нюрку, и все в нем затосковало, потянуло туда, к «железке», в двадцати километрах от которой и лежало его село. Хорошо было в деревне, но такая ли она была сейчас, он и не помнил, потому что осенью после указа прибежала к нему Марфа и рассказала, что теперь он опять свободный человек, но в село возвращаться пока нельзя — фронтовики гуртуются у клуба и грозятся вышибить из него душу. И особенно горячатся безногие Митька Яковлев и Кеха Тонконогих, а с ними и другие инвалиды. Вот тогда они дождались ночи, и вместе с Марфой направился Федька в райцентр сдаваться. А на третий день, получив документы, сгинул из своих краев, чтоб вернуться, когда изгладится память о его дезертирстве.
Кто-то ткнул его сапогом. Над ним стоял Васька.
— Чо? — спросил он, поднимаясь и откидывая с лица сетку.
— Пошли, ребята обсуждают, что теперь делать.
Хорь предлагал.
— Порхова повернуть? Да его убьешь — не стронешь.
— Отобрать оружие и самим повести! — быстро сказал Шалашников, заглядывая в глаза Хоря. Тот одобрительно кивнул головой и оглядел остальных.
— Это как повернуть? — спросил Колесников. — А как же работа? Мы же подрядились работать?
— А денежки, чо ж? Тю-тю? — поддержал его Чалдон. — Мы вертаемся, а начальник напишет, что мы работу сорвали. Это нам кукиш в карман, да еще и срок дадут. За бунт. Нету, брат, однако, дураков.
— С Порховым связываться — зряшнее дело, — загудел Алеха, — человек он сурьезный. Если дружно работать — он и заплатит, не обидит.
— Мы, товарищи, тут государственное дело делаем, — снова вступил в разговор Колесников. — Золото ищем. Вы знаете, что такое золото сейчас. И, видимо, Порхов, как человек умный и опытный, знает, что делает, раз нас ведет в такую трудную экспедицию. Я считаю: надо с ним поговорить, и только. А главное, работать, как положено, и выполнять все его задания. Тогда выберемся.
Соловово криво усмехнулся, но ничего не сказал.
— Значит, к начальству на поклон? — спросил Хорь.
— Почему на поклон? — ответил Колесников. — Просто поговорить с ним надо. Если среди тайги перегрыземся — добра не будет.
— Точно, — сказал Чалдон, — это я одобряю. Он сам себе не враг… Зачем ему тут зимовать.
— И толковать тут неча, — сказал Алеха. — Порхов знает, что делает. Я его не первый год рядом вижу. С головой мужик.
Четверка переглянулась, и Хорь встал. За ним все остальные.
— Дело ваше, мужики, — сказал он с усмешкой. — Мы, как все.
Народ начал расходиться от костра, и Федор снова улегся под сосной. Ему захотелось поговорить с богом. Он молился про себя. Молился жарко. Просил не оставить его бабу и мальцов, просил у бога и снисхождения к себе, грешному, рассказывал о грехах своих за день. Помолившись, он спокойно заснул. Его разбудили чьи-то голоса. Говорили шепотом, но Федор узнал брата завхоза Пашку и Хоря.
— Не могу я, — зудел один, — брательник все же. А как застукает?
— Два раза повторять не буду, — перебил второй, — ты меня, Колпак, знаешь. Сегодня же ночью!
— Да не могу я… ей-богу!
— Жизнь свою не ценишь, Колпак, в копейку ее не ценишь.
— Брось ты, Хорь. Каку таку жись… Чо молотишь?
— Смотри, Колпак, не принесешь сегодня — завтра за тебя гроша ломаного не поставлю. Все понял?
— Попробовать попробую, а как выйдет — не знаю.
— И я попробую Лепехину сказать, чтоб целым ты остался…
— Да не грозись ты!..
— Я не грожусь. Вступаешь в дело, берем в долю, слягавишь — перо в бок. Закон…
Опять помолчали. Потом подрагивающий голос Пашки сказал:
— Да ладно. Сделаю. Но и ты гляди.
— Как сказал. Все будет. Марафет и прочее. Бери ее, чтоб с орешками. Так-то на что она нам?
Они еще пошептались, потом от сосны отделилась тень и пошла к костру. Через минуту Пашка уже сидел там среди других, бессмысленно глядя в огонь. Хорь исчез.
«Темные мужики, — подумал Федор, — опасные… Может, пойти Порхову сказать, что они Пашку на какое-то дело подбивают. Но на какое? Погожу, пока яснее станет…»
КОРНИЛЫЧ
Завхоз вошел в провиантскую палатку и присел у входа на ящик с динамитными патронами. Отсюда был хорошо слышен разговор. «Где четверо-то эти? — подумал Корнилыч. — Чего опять замышляют, шаромыги?»
Кто-то прошуршал у входа, откинулся полог, и перед завхозом присел на корточки Санька.
— Поговорить я, Корнилыч, насчет рации. Когда лиственница рухнула, ее ведь подрубил кто-то.
— Как так? Ты, паря, однако, в своем уме?
— Вот ей богу! Честное комсомольское. Я потом все вспоминал, вспоминал… Вроде слышал я, как рубят рядом-то. Лиственница вершиной повалилась. Там ветки… Они короб раздавить не могли. Дерево его просто прижало. Но лампы не должны были повредиться. Это поработал кто-то…
— Сам видал, али так? Додумал потом?
— Месяц об этом думаю, Корнилыч. Хоть я сразу побежал народ созывать, но помню, что не могла лиственница корпус раздавить, ветки же ствол держали… И еще, слышал я вроде шаги в тот раз… Вокруг палатки…
— Как в кино, — улыбнулся Корнилыч.
Санька махнул рукой и прянул в темноту. После разговора с радистом на сердце у Корнилыча стало еще тяжелее. В партии творилось что-то непонятное, и он за это в ответе. Поговорить с Порховым завхоз не решался. Была у него перед начальником вина, а не такой Порхов человек, чтобы забыть о ней, когда узнает.
Ничего не боялся Корнилыч в этой жизни, все мог перенести, одного не терпел — унижения. Был он человеком с самолюбием, но мало кто об этом догадывался. В армии лейтенант приставил его на первых порах к кухне. Таежник Корнилыч по следу умел читать на снегу и на земле, а его сделали кашеваром, но он старался кормить солдат получше. А когда начались бои, стал одним из лучших разведчиков. Но все же и тогда его, бывало, унижали. Смеялись над его ростом или манерой говорить. А он улыбался. Улыбка была его щитом и его страховкой, он улыбался, когда его хвалили и когда ругали. Он улыбался, когда был прав и когда виноват. Со временем его перестали трогать, потому что этот всегда спокойный, улыбчивый человек, казалось, был непробиваем.
Не улыбался он, лишь оставаясь один и думая о Пашке, о непутевом своем братухе, который так вляпался в дерьмо, что неизвестно было, когда из него выберется и выберется ли вообще. Но сейчас о брате думать не хотелось, потому что у костра заговорили про войну, а слушать про нее Корнилыч очень любил. Колесников сидел рядом с Седым прямо напротив палатки,