Заместитель директора Андрей Иванович Гельбак поручил совхозным шоферам привезти со станции гармонь. Но когда это будет? До станции сто километров мартовской степной дороги.
Малиевский ехал по этой дороге в совхоз. Наскоро сваленные в заднюю часть кузова бороны всё двигались, всё норовили уязвить шипами сбившихся у кабины пассажиров. Иногда дорога заваливалась в ложок, или ползла на взлобок, или косо лепилась по крутяку. Малиевский вместе со всеми свешивал ноги из кузова и ждал, когда же пошатнет машину, чтобы прыгать в снег, спасать свою жизнь, которую вот уже двадцать пять лет трясло, швыряло на несчитанных ухабах дорог.
Вместе с шофером он лазил под машину, топором долбил мерзлый снег под дифером, засовывал доски под скаты и упирался своим уже рыхловатым, но все еще сильным плечом в заднюю стенку кузова. Он глядел в черное лицо шофера, в его мерцавшие желтым блеском глаза, глаза одержимого своим трудом человека, и балагурил, и отпускал незатейливые шуточки, и чуть-чуть досадовал, что время идет зря, что он не может заняться своим «сюжетом».
В ожидании гармони Малиевский бродил по совхозному поселку или сидел в конторке — обыкновенном красном вагончике. Вагончик был поделен на две половины: в одной помещалась бухгалтерия, в другой — кабинет. В кабинете друг против друга сидели директор совхоза Николай Павлович Алексеев и его заместитель. Между ними стояла полинявшая от жара печка-буржуйка и толпились люди. Люди эти были молодые, они волновались, ерзали грязными сапогами по полу, вертели в руках шапки или бумажники с документами.
Директор разговаривал с людьми сухо, кратко. Может быть, даже чересчур сухо. Вот он снял очки: глаза у него светлые, с маленькими зрачками, про такие глаза говорят: колючие.
Широкоскулый парень подошел к директорскому столу, потянул из кармана новенькую трудовую книжку. Директор почитал книжку. Лицо его, крупное, морщинистое, ничуть не изменило своего выражения, осталось замкнутым и строгим.
— Вы работали раньше лесорубом, Суконцев?
— Да ну, когда это было! Я тракторист.
— Могу вас направить в лес на делянку.
— Это зачем? Специальности пропадать?
— Пока нужнее люди на лесозаготовках.
Директорское перо повисло над бумагой, готовое клюнуть крохотный белый листок. Пока оно еще не клюнуло, парню надо было думать. Что-то мешало ему решить дело быстро. Он переминался с ноги на ногу, поглядывал сумрачно и дерзко.
— А писали в газетах — трактористы нужны на целине. Если бы знать, я бы лучше дома остался...
— Так как же? Может, в самом деле лучше?
— Ладно. Поживем, увидим. Пишите...
Директор написал все, что надо, протянул бумажку парню, поднялся. Был он высоким и плотным, седым. Синий галстук ярко выделялся на белоснежной рубашке.
— Андрей Иванович, — окликнул он заместителя, — я поехал в райком. Попрошу вас, направляйте людей только на лесозаготовку.
Гельбак кивнул и чуть заметно поморщился. Видно, он не одобрял директора. Он посмотрел на Малиевского, и тот с готовностью подхватил его взгляд: дескать, да, понимаю...
А директорский голос уже звучал за стенкой вагончика, четко вкрапленный в сутолоку других возбужденных голосов.
— Плохо вас встретили? Так, видите, оркестра у нас нет. Да. Даже гармошки еще нет. Вон кинооператор второй день сидит — гармошку ждет...
Непонятный он был человек, этот директор.
Малиевский очень легко сходился с людьми. Люди знали свое ремесло. Он знал свое. Люди относились с неслабеющим любопытством и почтением к его ремеслу. Малиевский приезжал в совхозы, колхозы, приходил на заводы. Люди занимались там своим трудом. Их труд был материалом для Малиевского. Он отлично научился выбирать из этого материала все ценное, годное для его работы и отбрасывать ненужное. Жизнь была разбита для него на кадры, складывалась в привычные сюжеты. Он точно знал, какие темы и сюжеты интересны. Это пришло к Малиевскому давно, копилось годами, мало-помалу складываясь из редакторских «пойдет — не пойдет», из студийных благодарностей и нагоняев.
Директор Кармановского совхоза Алексеев с первой же встречи принялся давать советы Малиевскому, чего тот не выносил и терпел лишь по привычке не ссориться с людьми, от которых зависишь.
— Зачем вам эта гармонь? — удивился директор. — Вот вы ехали к нам на нашей машине. Взяли бы и сняли фильм о шофере. О простом шофере, об одном его рейсе. Это было бы полезно. Пусть бы посмотрели, как у нас тут люди работают...
Малиевский замял этот разговор. Он без всяких советчиков отлично знал, что ему нужно для его операторской работы. И поэтому Алексеев сразу же не понравился: раздражал и галстук, и белоснежная рубашка, и сдержанность, сухость, а главное — полная невозможность завязать с ним доверительные, панибратские отношения, отыскать в нем какую-нибудь слабинку, понятный человеческий грешок. Алексеев был непроницаем. Он оставался одним и тем же и за столом кабинета, и на людях, и в разговоре с глазу на глаз.
«Осторожничаешь? Ничего, спесь мы тут с тебя посшибаем», — так думал Малиевский о директоре, пока тот садился в машину, чтобы ехать в Карманово, в райком. Под «мы» Малиевский разумел и степь, и снег, и людей крутой повадки, что жили в степи, и себя самого — тертого, мятого жизнью человека, давно отвыкшего от галстука.
С заместителем было гораздо легче. По его приглашению Малиевский ночевал у него в вагончике. Андрей Иванович отнесся вполне сочувственно к замыслам Малиевского, сразу же распорядился разыскать на станции гармошку.
Он был красив. У него были вдохновенные глаза. Говорил он с шумным возбуждением.
— Нам с вами здорово повезло! — говорил заместитель щуплому пареньку, сжимавшему в руках документы. Парень посмотрел вместе с Гельбаком в маленькое вагонное оконце.
Казалось, огромный, голубой мартовский день хочет протиснуться снаружи в это тесное окно, и стеклу не выдержать его слепящего напора.
— Вы видите речушку Турунду? Степан Никифорович, смотрите, вода прорвалась. Вчера еще ее не было... Вон там, у того мыска мы построим дамбу. Эта низинка останется под водой, образуется такое, понимаете, миниатюрное Куйбышевское море. С лодочной станцией, с водным стадионом. На берегу будет клуб и танцплощадка, а вон тот лесок, околочек, как здесь говорят, станет нашим парком культуры и отдыха. Скажите, где еще, в каком совхозе это возможно?
Парень ничего не ответил. Кадык, как маленький шатун, ходил вверх и вниз, по его тонкой шее. Видно было, сильно растревожило парня неясное слово: целина. Теперь эта целина была рядом, и все такая же неохватимая взглядом и рассудком, непонятная. Снег, на сотни километров степь, голый, жидкий ольшаник, березки-недомерки — и вдруг лодочная станция, клуб, танцплощадка... Парень очень волновался.
— Я сам из Ялты, штукатуром работал, — сказал он. — А здесь бы хотел на тракториста выучиться.
— Это я вам могу пообещать твердо. Трактористы нам очень нужны. Сразу же после сева мы организуем курсы. А сейчас я бы вам рекомендовал поработать на нашей делянке в лесу. Между прочим, там сейчас самые высокие заработки и работа здоровая, весь день на воздухе...
— А на целине, ну, где пашут, можно будет?.. — Парень совсем смутился.
— Конечно, можно. Растает снег — и всем найдется работа по вкусу. Всем будет хорошо!
Быстро бегали по раз заведенному маршруту траки на гусеницах. Торопливо стреляла в небо белесоватым дымком выхлопная труба. Медленно полз по степи трактор. Присоединенный к нему угольчатым прицепом, поставленный на массивные полозья, тянулся следом вагончик, тот, что стоял недавно крайним в ряду первой совхозной улицы. В вагончике топилась печурка, люди сидели и лежали, говорили, думали, подбрасывали в печурку уголь. Шла посреди степи не ахти какая, но все же вполне сносная жизнь с теплом, уютом, легким разговором.
Вася Шмаринов, ялтинский штукатур, все выглядывал в окно, хотел насмотреться на целину. Но окно залепило снегом. Саня Суконцев, широкоскулый парень, тракторист, которого директор так безоговорочно направил в лес, лежал на нарах и все никак не мог обдумать до конца этот новый поворот в своей жизни. Думалось ему теперь радостно, не то что три дня назад, после разговора с директором. Не хотелось ему тогда ехать в лес, оставлять в совхозе Тасю. Она появилась совсем рано по весне, переехала из соседнего старого совхоза, грустная молодая женщина с какой-то своей, никому не сказанной бедой, с сыном Витькой. Одевалась Тася в ватные брюки, носила мужскую шапку со спущенными ушами, мало чем отличалась от мужского населения в повадке и в разговоре, но когда Саня Суконцев увидел ее в ситцевом платьишке с короткими рукавами, он сразу же обнял ее, стиснул, как может, имеет право обнять и стиснуть красивый парень, солдат, красивую, незанятую женщину. Тася стукнула Саню кулаком сильно и больно. Саня долго ругался. Она слушала молча, а потом сказала:
— Брось. Не надо мне это. Знаю я это все. По горло сыта.
После разговора с директором Саня пришел в Тасин вагончик, покурил, повозился с Витькой и вдруг сказал:
— Тась... Поехали в лес на делянку.
— Да ты что это? — сказала Тася. — А Витьку с кем оставить?
— Девчата его к себе возьмут. Они даже рады будут. Да и любой за ним тут присмотрит. Что ты? Такой герой...
Очень не хотелось Сане, чтобы Тася осталась без него в совхозе с такими же, как он, лихими ребятами.
Теперь Саня лежал на нарах в вагончике и думал. Как-то все очень быстро совершалось в его жизни. Давно ли он расстался с лесом, и вот опять едет в лес. Перед отъездом директор Алексеев назначил его бригадиром на делянку. А вон там в углу сидит Тася в ватнике, в ушастой шапке. Она пришла в вагончик перед самым отъездом.
Малиевский тоже ехал в этом вагончике. Делать ему в совхозе все равно было нечего, и он решил снять несколько кадров в лесу. Он пристроился рядом с печуркой и болтал о всякой всячине с симпатичной девушкой Тасей.
— Признавайтесь, — говорил Малиевский, — наверное, вы юноша. У меня был друг на Ташкентской студии, режиссер, так его по лицу нельзя было отличить от женщины.