Малиевский говорил с той веселой развязностью, которая избавляет от необходимости выбирать слова, думать об их смысле. Он болтал о чем придется, небрежно кидаясь словами. Его слушали с удовольствием, смотрели на него с любопытством. Все было в порядке.
Каждый в вагончике был занят своим. И в то же время каждым владело общее для всех ощущение оторванности от своего прежнего житья, устоявшегося, скрепленного привычками. Собственно, ощущение это появилось давно, в тот миг, когда тихо двинулись вспять, в прошлое, серые вокзальные стены, заснеженные крыши — приметы родных мест. Там были проводники и милиционеры, были встречающие и провожающие, действовало без промашек расписание движения.
Теперь один буран ошалело метался вокруг вагончика, тлели угли в печке да Саня-бригадир, молчаливый парень, сумрачно поглядывал сверху на Тасю и на кинооператора.
Только непрерывно тарахтевший трактор напоминал о связи о той, прежней жизнью, брошенной невесть где. И вдруг он смолк. Вася Шмаринов распахнул дверь вагончика. Кругом стояли избы какого-то села. Над самой большой избой, наполовину залепленная снегом, висела вывеска: «Чайная».
В вагончик заглянул тракторист. Был он велик и грузен, как его трактор С-80. Лицо, ватник и руки у тракториста были такого же, как трактор, темного, маслянистого цвета. Он сказал хрипло в открытую дверку:
— Ну как, кочегарите? Не замерзли? Курносую мне тут не заморозьте. — Он подмигнул Тасе и направился к чайной. Все вышли из вагончика и пошли следом за ним.
Чайная была пуста. Только за одним столиком сидел толстый мужчина с запавшим переносьем. Он оказался нормировщиком Чудиным, приехавшим с делянки встречать новую совхозную бригаду и заодно выпить. Был он уже пьян, и в его маленьких голубых глазках застыла напряженная, натужная серьезность. Он бестолково задвигал столики, зашумел:
— Накормить людей надо! Что есть горячего? Люди с морозу. Девушка, давай, попрошу вас. Выпить людям. С морозу.
— Чего выпить? Знаете ведь, что нету. — Девушка стояла в аккуратной белой курточке, невозмутимо спокойная, для удобства опершись грудью на пустой буфетный ящик, слаженный из толстого стекла и водруженный, на стойку.
— Шурочка, поищите хорошенько. Что ж вы хотите, чтоб мы совсем замерзли? Бр-р-р!
Малиевский передернул плечами. Девушка засмеялась.
— Я не Шурочка.
— Ну? Не может быть. В прошлом году я у вас обедал, вас Шурочкой звали. Или Катенькой? Катенька, я вас очень прошу...
— Вон пейте шампанское. С весны три ящика стоят.
Пили шампанское, трясли похудевшие уже пачки подъемных, крыли на чем свет стоит распроклятое вино без градусов. Потом опять ехали, дремали. Нормировщик Чудин вдруг ткнул сапогом печурку, она завалилась набок, полыхнув россыпью истлевших угольков. Растопырив руки, хватаясь за стенки, Чудин шагнул к девушкам. Бригадир Саня Суконцев прыгнул на него со своей полки, сгреб за ворот тулупа, свалил на пол.
— Не надо-о! — тонко вскрикнул Вася Шмаринов.
Малиевский подался в угол, крепче обнял чемодан с аппаратурой.
К ночи добрались наконец в деревню Дундиха, устроились спать в жарких избах.
Наутро гуськом потянулись по неторной дорожке в лес, в старый, спокойный сосняк.
Началась работа.
За нее взялись неумело, но с жадностью. Работа была именно тем, ради чего люди ехали сюда многие сотни километров. Ничего, что она раньше представлялась иначе, эта работа на целине. Все-таки она была хороша, в нее можно было вложить свою застоявшуюся силенку. И лес был хорош, в узорных и легких лоскутьях собственных теней, в солнечных пятнах, большой, притихший.
Саня Суконцев подошел к огромной, в два обхвата, сосне, вскинул на мгновение глаза к ее вершине, потом глянул на Тасю, небрежно сказал:
— Кубиков пять будет.
Он взял лопату, разгреб снег вокруг ствола, опустился коленом на брошенную рукавицу. В пару с ним встал Вася Шмаринов. Когда пила совсем ушла в ствол, Саня поднялся, сдвинул на затылок свою солдатскую шапку и рубанул топором по стволине.
— Вон туда в аккурат ляжет, — сказал он все так же небрежно.
Сосна точно упала в сторону надруба.
— Вот так, — сказал Саня и в первый раз улыбнулся. Все смотрели на него, на бригадира. Это было приятно.
Скоро на делянке запахло дымом. Тася с подружками принялись жечь сучья. Саня разложил им костер, а потом подходил и поправлял его, говорил грубовато, ворчливо, как надо подбрасывать хвою в огонь, чтобы костер не заглох. Он все взглядывал на Тасю, она не давалась его глазам. Саня злился, недоумевал: зачем же она тогда поехала в лес? И все-таки он не мог не приходить к ее костру.
А Вася Шмаринов приуныл. Он был в ботинках на кожимите, и его брючки чертовой кожи намокли в снегу. Таскать пилу-двуручку оказалось невероятно тяжело. Усталость копилась понемногу, обращалась в тоску. К полудню захотелось пить, но воды не было. А снег только холодил десны, не утоляя жажды. Взятый с собой хлеб не шел в рот всухомятку.
Может быть, это и были как раз те трудности на целине, о которых все слышали и читали в газетах, которые надо было перенести, одолеть. Но вблизи эти трудности казались Васе обидными и бессмысленными. Неужели нельзя было выдать всем лесорубам сапоги? Неужели не нашлось для трелевщиков рукавиц и нового троса, чтобы не рвать руки о размочаленную проволоку? Постепенно Васе начинало казаться, что его обманули, что все могло быть иначе, лучше. У него росло неприязненное чувство к директору совхоза, к Чудину и далее к Сане Суконцеву, бригадиру.
А вечером, когда в наскоро устроенной рабочей столовой не оказалось ничего, кроме лапшовника, настроение понизилось еще больше. Допытывались у Чудина, кто сколько заработал за день, как будет оплачиваться труд на делянке в дальнейшем, но Чудин опять был пьян.
Назавтра все работали в лесу уже с развалочкой.
Обрадовались, когда Малиевский пришел на делянку со своей камерой, столпились вокруг него. Малиевский злился, думал о том, что зря он сюда поехал, но все же снимал, покрикивая: «Мальчики, мальчики, я вас очень прошу. Чуть-чуть в сторонку. А вы, молодой человек, лицом к объективу. И попрямее станьте. Ведь я вас снимаю, а не вы меня. Улыбочку, улыбочку прошу».
Малиевский снимал и думал о том, что все это зря, что все зарежет редактор. Разве можно показывать на экране пилу-двуручку, этот дедовский инструмент?
Алексеев появился на делянке под вечер, когда сумрак вместе с морозцем потихоньку вползает в лес, цепляется за кусты, забирается в густой березняк и ольшаник, и снег, вязкий днем, начинает похрустывать под ногой. Никто не узнал директора. Он прошел по делянке, по пояс проваливаясь в снег, тяжело вытаскивая ноги. Вместе с ним шел Чудин и все что-то говорил, говорил. Директор молчал. Он остановился возле Васи Шмаринова, постоял, посмотрел, как неловко тот управляется с пилой, спросил у Чудина:
— Почему у вас люди работают без сапог?
— Так ведь это их дело. Позаботиться об себе надо было.
— Об себе, об себе... Сами-то вы о себе позаботились!
У Васи задергались губы:
— Не буду я больше здесь работать. Наговорили всякого... Лодочная станция, танцплощадка... А сами не могут даже водой обеспечить. Попить нечего. Переведите на тракториста, а то совсем уеду.
— Так, — сказал директор, словно точку поставил в Васиной речи. — Ну, а вот Чудин здесь пьянствует?
Вася сник, отвернулся.
— Не знаю. Я с ним не пил.
— Ладно, заканчивайте работу, выходите вон туда, на опушку, к бревнам. Соберемся все вместе, поговорим.
Директор пошел дальше по делянке, а вскоре один за одним потянулись к опушке люди с пилами и топорами.
Расселись на бревнах, где уже сидел Малиевский, перехвативший директорскую машину еще в деревне, погрузивший в нее аппаратуру, чтобы директор не уехал без него. Малиевский немного злорадствовал, представляя себе, как растеряется этот городской, кабинетный человек здесь, в лесу, в глуши, среди недовольных людей.
Было тихо. Казалось, сосны стряхивают с ветвей скопившееся там за день солнечное тепло, и оно невесомо сыплется вниз на людей. Очень спокойно было сидеть так на румяных сосновых стволах. Люди отдыхали от труда, от своих невзгод. Директор, видно, тоже отдыхал. Он снял шапку и сидел неподвижно, ждал. Но никому не хотелось первому начинать разговор.
Молчали долго. Наконец заговорил директор. Голос его зазвучал мягко, просто, в тон лесному вечеру.
— Совхозу нужен лес. Нужно пять тысяч кубометров, и причем сейчас, немедленно. Начнется сев, нам некогда будет строить. Вы, товарищи, сейчас на самом важном участке. Самом важном! Что нужно будет сделать? Увеличить заготовки леса вдвое. Я не вижу серьезных причин, которые помешают.
Все было обыкновенно в директорской речи. Много раз слышанные слова: «надо», «необходимо». Но почему-то они казались необычными. Директор не произносил речь. Просто он делился с людьми тем, что было очень важно для него самого. Все чувствовали это, и привычные, стертые слова наполнялись своим первоначальным, важным смыслом.
— Мне жаловались, — продолжал директор, — что нет точильного инструмента. Товарищ Суконцев, вы поедете со мной в совхоз, заберете на складе напильники. Теперь дальше. Достаньте блокнот и перепишите всех, кому нужны сапоги. Кому какой размер нужен, запишите. Сапоги будут. На делянке нет воды и горячего питания. Это не дело. Возьмем в совхозе лошадь и прямо из деревни будем возить обед в лес... Завтра придут первые тракторы за бревнами. Потом наладим круглосуточную вывозку. Газеты вам будут ежедневно доставлять трактористы... И чтобы была доска показателей. Слышите, товарищ Чудин? Вот. Гласность нужна, соревнование. Коммунисты и комсомольцы, после собрания я попрошу вас остаться на несколько минут... Ну, а теперь давайте, товарищ Чудин, вас народ хочет послушать.
Чудин встал, неуклюже свесив руки, сморщился, начал глухо:
— Это, что насчет пьянки болтают, это все лишнее. Я скажу, что приехали мы, тут вот снег по колено был — и больше ничего. Сам все наладил, все сделал...