— Почему, например, нет рукавиц у людей? — перебил Алексеев.
— Это действительно. Забыл.
— Ну, а сколько у вас народ на трелевке зарабатывает?.. Вот вы сколько заработали сегодня? — Директор обратился к сидевшему рядом с ним лесорубу.
— Так ведь откуда знать, товарищ директор, в том-то все и дело, что втемную работаем. Вот руки разодрал этими тросами, а какая норма, за что вкалываем — ничего не известно.
— Пьянку прекратить надо, — Тася вскочила вдруг, но тотчас спохватилась, подняла руку. — Разрешите мне...
— Пожалуйста.
— Трезвым не видим своего начальника.
Саня Суконцев весь сжался, услышав ее голос, крепче сел на бревне, ощутил ладонями его неживую жесткость. Ему показалось, что Тася сейчас скажет что-нибудь и о нем.
— Это кого? — мрачно молвил Чудин.
— Известно кого. Вашу милость.
— Та-ак, — сказал директор.
И пошел на лесной поляне громкий разговор. Потом разговор стал тише, послышался смех, голоса повеселели. Вася Шмаринов перебрался по бревнам поближе к Сане Суконцеву и сказал потихоньку: «Сорок четвертый мне запиши». Вася стыдился, что носит такой размер. Саня записал.
Потемнело. Забарахтался в снегу директорский газик. Ребята скопом помогали ему выбраться на твердую колею. Особенно старался Саня Суконцев. Было ему до того хорошо, что казалось, он один сейчас вытянет машину. Тася все время была здесь, рядом, и, когда газик перешел на собственный ход, а люди отстали, сказала Сане, глядя ему в самые глаза:
— Витьку поцелуй за меня, а? До чего же я по нему соскучилась.
В совхоз ехали ночью. Саня быстро уснул. Малиевский тоже собрался спать. Там, на лесной опушке, слушая, что говорит директор, он понял, что человек этот крепкий, сбить его с толку нельзя. Малиевский, собственно говоря, понял это давно, но все не хотел признаться себе в этом: не любил он, отвык признавать себя хоть в чем-то неправым.
«Ничего, — думал он, — взялся ты круто, да посмотрим, сколько ты тут проживешь».
Угревшись, он задремал, но крепко заснуть не давали частые толчки.
Алексеев вдруг повернулся к Малиевскому, закинул руку за спинку сиденья и сказал неожиданно легко, охотно, доверительно:
— Я вообще-то токарь по специальности. Питерский рабочий. В Варшавских мастерских когда-то начинал. Теперь это громаднейший завод, слыхали, наверно, есть такой в Ленинграде — подъемно-транспортного оборудования.
— Ну как же, — веско оказал Малиевский, хотя в Ленинграде никогда не бывал.
— Сергей Миронович Киров меня с этого завода на учебу направил, — продолжал Алексеев. — В числе парттысячи. Окончил рабфак, потом Политехнический институт, и — в совхозы. Поволжье, Казахстан. Всю жизнь строил совхозы. Думал — все, отстроился. Последние годы в главке механизации работал, в Москве. Нет, говорят, товарищ, еще за тобой один совхозик, Кармановский. Да. А жена — ни в какую. Целая драма. — Директор помолчал и закончил вдруг свою мысль неожиданно: — Прекрасное может выйти хозяйство!
— Тяжелое это дело, — сказал Малиевский.
— Дело нелегкое, конечно. И знаете, между прочим, вы тут тоже кое в чем виноваты. Не вы лично, а вообще кино, да и газеты. Год назад мы начали поднимать здесь целину. Что же, у нас показывают это по-настоящему, как Шолохов, скажем, написал бы? Вот вас прежде всего интересует в совхозе гармонь. А мой заместитель уже сулит людям танцплощадку. Все это будет, я сам за это, знаю. Не такой уж я закостенелый. Но представьте себе, приезжает сюда, допустим, Вася Шмаринов из города Ялты. Что он знает о целине? А тут лес валить надо. И ботинки текут. И пьяный нормировщик, и черт знает что еще. Вот и понесло Васю и закрутило. Он этого не ждал и этому беспорядку сопротивляться не умеет. Понимаете? Энтузиазму у него на троих, но ведь в лесу без рукавиц работать невозможно. Рукавицы эти могут ему весь свет застить. От этого нельзя просто так отмахнуться. Гармошками разными тут дела не поправишь. Люди хотят быть счастливыми, и сейчас, сегодня, а не только в будущем. Ей-богу, за этим они сюда и ехали.
Алексеев замолчал.
— Да-а, — неопределенно протянул Малиевский и вздохнул.
Алексеев не дождался ответа, заговорил снова:
— Я вот вспоминаю военную кинохронику, такую, где была война, а не театральные баталии. С каким волнением мы смотрели на это тогда, в сорок втором, сорок третьем, да и теперь тоже. А тут смотришь иной раз киножурналы о целине, и, ей-богу, зло берет. Будто мы только и делаем, что улыбаемся да на гармошках наяриваем.
Малиевский вяло поддакнул. Не хотелось ему спорить. Он стал засыпать, прислонясь к теплому боку Сани Суконцева.
Утром слышно, как поют в околке за Турундой тетерева. Утро морозное, розово-белое. Все вокруг звонко, ясно и хрустко. Березки, ко вчерашнему полдню взмокшие от солнца, сникшие, вновь распушились, не шелохнутся, белеют завороженно, искрятся в инее.
Люди ходят, хрустят сапогами по насту, смеются, стучат топорами, пускают моторы машин. Все это бодро, ладно и споро звучит в розовом, чистом свете утра.
Вот прошел Саня Суконцев. Он несет связку сапог, ведет за руку самого юного новосела — Витьку. Вон Малиевский целит камерой в завороженные березки. К совхозной конторе подошел бензовоз. Из кабины вылез Гельбак, в старом полушубке, в серой бараньей шапке. Лицо у него усталое, грустное. Он вошел в контору.
Там уже сидит Алексеев, выбритый, в свежей рубашке и галстуке, с суровым, замкнутым выражением на лице. Он всего два часа как приехал с делянки.
— Ужас, что делается, — сказал Гельбак директору. — Тут без вас были жалобы. Парторг наш на семинаре. Никого из руководства нет. Пришлось мне на карьер съездить. Знаете, у меня осталось тягостное впечатление.
— Да? — сказал Алексеев. — Не легко, конечно. Так как же все-таки? Когда мы получим камень на стройку?
Гельбак развел руками.
— Мне думается, надо создать комиссию с участием общественных организаций и дирекции, разумеется, и отправить ее на карьер для наведения порядка... Да, кстати, Николай Павлович, я слышал на карьере кое-что нелестное для вас. Это я так, по-товарищески.
Алексеев вдруг покраснел.
— Я требую работы, — сказал он, с трудом сдерживая голос. — Прежде всего работы. Иначе совхоза не построить. Вы можете усвоить это? Разве время сейчас играть в комиссии, когда до начала сева остался какой-нибудь месяц? Что же вы сами не навели порядок?
Он встал, надел пальто и, открыв форточку, крикнул шоферу:
— Готовь машину. Сейчас поедем на карьер.
Ввалился Малиевский, румяный с мороза, толстый, уютный.
— Андрей Иванович! — закричал он с порога. — Спасибо вам. Мне уже передали гармошку. Уже один ваш красавчик тренируется. Все-таки надо, чтобы хоть знал, как ее в руках-то держать, эту гармонь... Николай Павлович, а вы куда же? Сейчас сниматься будем. Я же договорился с девчатами. Они пошли переодеваться.
— Вот Андрей Иванович вам поможет, — сказал Алексеев. — Я еду на карьер.
— Андрей Иванович, — обратился к заместителю Малиевский, — каких-нибудь двадцать минут...
— Я не знаю, — засомневался Гельбак. — Мне, наверное, тоже надо переодеться? В таком засаленном полушубке, наверно, неудобно появляться на экране.
— Мои сюжеты часто идут на центральную студию. Так что, конечно, лучше, если вы сбросите полушубок. Ведь мы будем снимать день отдыха.
— До конца сева у нас не предвидится дней отдыха, — сказал с порога Алексеев.
Гельбак примиряюще улыбнулся.
— Ну, знаете, Николай Павлович, у нашего гостя есть на этот счет свои взгляды. Тут уж нам надо повиноваться.
— Да?.. Так повинуйтесь. И не забудьте принять семена. Хорошенько их проверьте.
Вскоре директорская машина ушла, вихляясь в глубоких колеях.
Спустя малое время на первой совхозной улице появилась цепочка людей. Среди них выделялся новым черным пальто и высоким ростом Гельбак. Рядом с ним шел кудрявый паренек с гармошкой. Гармошка что-то вякала не в лад.
Вокруг стучали моторы, тюкали и звякали топоры, лопаты, ломы. Малая цепочка ходила взад и вперед мимо вагончиков. Солнце светило и грело все больше, обещая теплый день. Снег начал поддаваться, таять.
Парень в черном бушлате, в черной флотской ушанке, веселый и малорослый, слез с крыши дома, где только что тюкал топором по кровле, и крикнул Малиевскому:
— Эй, кинофикация!
Он подбежал и встал между Малиевским и гармонистом.
— Стоп, — сказал он. — Первый акт оперетты окончен. Антракт. — И помахал руками над головой.
Малиевский оторвался от камеры. Лицо его было свирепо и красно. Ничего не осталось в нем от былой готовности ладить со всеми подряд.
— Дайте мне работать! — закричал он. — Не безобразничайте. Я снимаю фильм. Можете шутить со своей Манюней, а не со мной. Вы еще молоды со мной шутить.
— Степан Никифорович... — остановил его Гельбак. — Одну минуточку. Это наш секретарь комсомольской организации.
Он обратился к парню в бушлате:
— Вот товарищ Малиевский решил снять тут одну сценку. Просто эпизодически. «После работы» — так, что ли, будет называться?
— После работы мы все для кино подходим, — сказал парень. — А вот лучших наших ребят товарищ оператор почему-то обошел своим вниманием.
— Так нет, вы не поняли, — сказал Гельбак. — Это же не для доски почета. Просто, чтобы охарактеризовать ваш быт.
— Ребятки! — крикнул парень в бушлате, повернувшись к недостроенному дому, где только что работал сам. — Аврал! Будете в кино сниматься.
«Ребятки» словно только и ждали такого сигнала: спрыгнули с крыши, повылазили из окон, в ватниках нараспашку, в заломленных шапках, смуглые от солнца, и пошли к Малиевскому широко, поспешно и весело.
— Вот видите, — оказал парень в бушлате. — Эта бригада за два дня построила пекарню. Благодаря чему мы тут живем с вами и хлеб жуем. Глядите, какие орлы. Вот кого нужно на экране показывать.
— Что вы все мной руководите? — обиделся Малиевский. — Я же не даю вам советов, как гвозди забивать.