Он стал снимать фильтр с объектива, — решил уйти, чтобы проучить всех этих людей, помешавших его работе. Но что-то его удержало. Ребята стояли вокруг, глядели с усмешкой, с любопытством, с почтительным ожиданием — кто как. Малиевский вдруг понял, что никого ему тут не проучить. Он остановился, глянул на солнце, прикинул силу света и снова стал надевать фильтр на объектив...
Степная наука
Сережин идет по степи и поет в такт своим шагам сочиненную им самим глупую песенку:
В Поспелихе хлеба поспели,
да все их съели...
Шаги у Сережина широкие, на ногах резиновые сапоги, на голове кепка, в кармане фотоаппарат; он увесисто хлопает по ляжке при каждом шаге.
Лицо у Сережина маленькое, глаза веселые, а нос большой и чуть-чуть свернут влево. Сережину двадцать четыре года. Он только начал работать в газете, а до того учился пятнадцать лет. Изучал науки.
Ему идти и идти. Может, до Поспелихинского зерносовхоза двадцать километров, а может, семь. Неизвестно, сколько. Степь пустая. «Кто ее распахал? — думает Сережин. — Когда это все успели?» Распахали дорогу. Хорошая была дорога, мягкая для ног. Теперь ее нет. Надо идти пахотой. Вязко. И все-таки хорошо идти пахотой. Надо ее одолевать: чувствуешь свои ноги, что они не так просто, не зря, что в них есть сила. Снова явилась дорога. Как-то она вывернулась из-под плуга. Речка Алей пробила в степи глубокое русло. Степь по кусочку падает вниз, в Алей; обрыв черствый и бурый. Сережин поет новую песенку:
Встает заря, алея, над берегом Алея...
Ее сочинил поэт. Сережин идет и тоже сочиняет все подряд. «Не держи ты меня, не держи, — сочиняет он в такт шагам. — Я люблю вот такую жизнь...» Эти слова он обращает к своему редактору. Иногда слова ложатся в рифму, иногда нет. Ему хорошо идти по степи. «Мне здесь место, — думает он. — Здесь...»
Степь пахнет под вечер сильно и влажно. Это запах весенней земли, подсохшей за день, припудренной пылью. И лекарственный запах воды, идущий с низких соленых озер. Это дым, ползущий над степью, и пыль, и прель соломенных копен, и сладкий привкус хлебной стерни.
Сережин устал. День кончается. Где он, совхоз? Нет конца плоской пустой земле. Алейская степь... «Зачем я пошел пешком? — говорит себе Сережин. — Дождался б машину и ехал, меня бы свезли в совхоз. Не устал бы и степь точно так же увидел...»
В совхоз он добрался только к ночи. И тут же куда-то поехал...
Лошадь бредет в темноте, и не понять, ровным местом бредет или краем бездны? Куда бредет? Рядом с Сережиным бригадир первой молодежной бригады. Это он позвал Сережина к себе. Отказаться было нельзя. Ехать гораздо лучше, чем жить неподвижно. А тут еще лошадь ржала тихонько во тьме, просилась в дорогу. И звезды на небе, и бричка, и вежливый бригадир.
Бригадир — долговязый, нескладный парень. Родом он из Одессы. И к тому же пьяненький. Болтает вздор. «У нас, говорит, поживете недельку, ознакомитесь...»
«Черт его знает, что за совхоз, — думает Сережин. — Щитовые дома в поселке стоят вразброд, как попало, бригадиры пьют в разгар посевной. Кто же распахал эту степь?» В блокноте у Сережина еще ни одной строчки. Через два дня срок его командировке. Ехать ему неспокойно. Напряженность и смута в душе. «Надо узнать фамилию бригадира, — думает Сережин. — Можно использовать в критическом материале...» А как ее узнаешь, фамилию? Ведь не спросишь: «Как ваша фамилия?»
— Девушки у вас красивые в Одессе, — сказал Сережин бригадиру.
— Сейчас приедем на место, ознакомитесь... — сказал бригадир.
Сережин сморщился. В темноте не видно. Подумал о бригадире: «Что он за дубовый парень? Даже водка его не мягчит».
Лошадь пришла к жилью, к безногим вагончикам с горящими глазками. Где она шла, какими дорогами? Появились женщины. Откуда им тут взяться посреди пустого места? Одна из них, молоденькая, беременная, с глазами, безучастными от беременности и любопытными от молодости, занялась бригадиром. О чем-то они пошептались. Ввели Сережина в купе вагончика. Подкрутили фитиль в лампе, чтоб было видней.
Еще одна женщина пришла, еще пошептались.
— Ой, — сказала пришедшая женщина Сережину, — да вы бы хоть предупредили. Мы бы вам ужин разогрели.
— Ну что вы, — сказал он, — зачем же?
Еще пошептались. Куда-то ходили. Какие-то люди сидели на полках, курили. Явилась вполовину распитая поллитровка. Сережину налили стакан, остальным по капле. Он сказал:
— Ну что вы!
Однако выпил. Очень он устал.
После лежал на полке и улыбался. Рядом, напротив, за узким проходом поместился бригадир с женой. Зашептались, придушив голоса.
— Я уже по тебе соскучился... — сказал бригадир мягоньким, младенчески домашним голосом.
«Вот тебе и дубовый парень», — подумал Сережин.
Ему все слышно. И все здесь открыто. И степь за дощатой стенкой. Кто-то всю ее распахал. И добрые люди. И хмель в голове.
Утром — Сережин видел — бригадир встал первым, и загоревшее его лицо, мягкое вчера, жалкое, затвердело, туго обтянулось кожей, засуровело. Сам он узкий в плечах, костистый, чуть сутулый. Надел фуражку с путейскими молотками: видно, служил на железной дороге.
Жена потянулась:
— Куда ты в такую рань?
Бригадир не ответил, не взглянул, не улыбнулся. Видно было: надо человеку снять с себя вчерашнюю слабость.
Утро неохотное, медлительное. Как порушить его вязкую власть? Или вместе с ним зябнуть и ждать, тащиться тихонько в день? Долго еще тащиться...
Вдруг высоко и часто взметнулся, застрекотал моторчик-пускач на тракторе, в клочки разодрал утро. Истошно трещал под кожухом дизеля. Дизель проснулся, отфыркался и тоже пошел, ровно и споро. Пускач примолк. Взметнулся другой. Тракторы шевельнули траками. Ожили люди. Холод забылся. Прошагал бригадир. Рядом с ним, поспешая, говоря на ходу, — механизаторы; каждый по плечо бригадиру.
На стеклах у тракторов красным наведены картинки: комсомольские значки. Что за художник их рисовал? Где его взяли? От картинок словно бы праздничность. Хорошо, когда в будни покажется праздник. Так думается Сережину, или что-то вроде этого.
Ушли трактора, остались четверо парней на стане, повели Сережина в вагончик. У каждого на груди почетный знак: «отличный связист», «отличный шофер», «отличный пограничник», «снайпер». От этих знаков тоже праздничность. Обсели Сережина, приблизили свои лица к его лицу и начали:
— Вы знаете, — сказал связист, — какие тут дела творятся? Мы себя целинщикам и не называем. Нет. Тут к целинщику такое отношение, как все равно к разбойнику. Не-ет... что вы? Целинщику лучше в деревне не показываться. С девчатами не погуляет. Не-ет. Мы про себя так говорим: солдаты. Солдаты — и все.
— Мы солдаты, — сказал снайпер. — А что? Солдат, он дело знает. — Снайпер подмигнул.
— Вы не смотрите, — сказал шофер, — вам тут наговорят. Бригадир здесь, это он только так это. Комар носу не подточит, а медведь в лаптях проскочит. Разговор у него идейный, а женку свою на прицеп не сажает. Тут надо бы разобраться.
Пограничник все улыбался. Очень он был красивый. Лицо большое, продолговатое, белое, а губы розовые, длинные, движутся, меняя все лицо. То оно презрительно-капризное, то бесшабашно-доброе, то зоркое и жесткое.
Да и все четверо — ладные ребята. Жизни в них, силы — на восьмерых. «Хорошо бы к ним в компанию», — подумал Сережин.
— А чего же вы сами не на работе? — задал он солдатам глупый вопрос. Солдаты подобрались.
— Это вы бригадира спросите, — сказал связист. — Р-работа... По десятке в день заколачивать. — Он пошел прочь из купе.
— Вы тут разберитесь, товарищ корреспондент, — сказал шофер. — Как же так получается? Какие это заработки?
Снайпер подмигнул:
— Попросите у бригадира лошадь. Нам он не даст. А вам даст. Мы бы в деревню, в магазинчик. Сейчас бы отметили знакомство.
«Что за совхоз, — подумал Сережин, — что за бригада? Девчонки трясутся на своих прицепах, пашут степь, а парни сидят на стане, чего-то жалуются. Ай, какие могучие парни! До чего на них славно смотреть! Какие у них круглые диагоналевые икры, какие прямые плечи, какие чубы, какие значки!»
— Погулять надо, — сказал пограничник уверенно-лениво и в то же время открыто, по-детски. Глаза у него голубые, незамутимые. Улыбнулся. — Наработаемся еще.
Пришел бригадир. Был он утренне-хмур, озабочен.
— Вы не кушали, — сказал он Сережину, — вас там в столовой ждут.
— Да я вот тут с ребятами потолковал, — сказал Сережин.
Бригадир глянул чуть-чуть на солдат и махнул рукой на всех разом. Без досады, без гнева махнул. Просто так отмахнулся. Дескать, не к месту это. Не нужно сейчас, бесполезно и безнадежно.
Шофер засвистел. Связист задымил папиросой. Снайпер зевнул громогласно. Один пограничник остался сидеть, как прежде, словно и не было тут бригадира.
«Ага, — подумал Сережин, — не нравится, что на вас рукой машут. Так-то вот. Никому не нравится...» — и обрадовался, словно кто-то сделал за него необходимое дело.
А день все выше. Он быстро растет. Это с утра его прихлопнуло сизое небо. Теперь он прорвался ввысь, поголубел. Ходить стало свободней и легче. Вагончики, копны соломы, люди, напротив, убавились в росте.
Сережин едет верхом на бочке. Лошаденкой правит пограничник, рядом с ним повариха, та, что вечером предлагала Сережину ужин.
Все четверо солдат запрягали лошадь. Вернее, трое. Пограничник стоял поодаль и улыбался. Но вожжи достались пограничнику. Как-то так получилось.
В бочке толкается вода. Сережин заламывает набок кепку, хочет нравиться поварихе. Пограничник чмокает на лошадку губами. «Надо бы что-то сказать», — думает Сережин.
— Скажите, — говорит он, — за что вас наградили знаком «отличный пограничник»?
— Да так вышло — нарушителя задержал.
— А как вы его?
— Сообщили, что идет в направлении к границе, ну и взяли... — Пограничник подумал, стоит ли еще говорить, и продолжал, не торопясь и не стараясь: