Отец тем временем вел разговор с Геннадием.
— Наше уж такое собачье дело, — говорил он. — Мотаемся здесь, кормим мошку. Но вот зачем ты явился сюда — этого я понять не могу. Ведь ту же самую практику ты великолепно мог пройти под Ленинградом или на худой конец в Карелии. Там всего каких-то двенадцать часов езды. Что ты здесь нашел привлекательного — убей, не пойму.
— Да, — сказал Геннадий. — На будущий год поеду в Карелию. Я там еще не был, и на Сахалине не был, и на Урале, и на Камчатке, и на Луне, и в Южной Америке... и везде надо побывать! Просто необходимо!
— Н-да, — сказал старший Стариченко.
Конечно, нет никаких фиордов в окрестностях Ново-Полонова. Нет ни бурунов, ни валунов, а только лес, да ручей по названию Одьба течет в непролазном месиве кустов, палых деревьев, моха, воды и гнуса.
Отец Владика дал указания, и отряд во главе с матерью спустился к этому ручью. Изыскателям нужно с помощью теодолита определить самые низкие места в лощине, прорытой ручьем, соединить их просекой. Вдоль просеки леспромхоз сложит бревна, вода подойдет к ним, подымет, и прямо по морю можно будет сплавлять их в Братск.
Мать установила теодолит, рабочие взялись за топоры, а Владик взвалил на плечи тяжелую длинную рейку, с двух сторон подкованную железом, всю размеченную красными и синими делениями. Так началась его работа.
Рейку нужно было ставить на землю прямо и крепко держать, чтобы она не качалась.
— Право, — кричала ему мать. — Еще право, еще... Куда ты полез за дерево. Ну что ты за бестолковый человек!
Владик послушно двигался вправо. Он не обижался на материнский крик, потому что у матери, кроме прежнего, родительского права власти было теперь еще новое право старшинства в работе, право умения и опыта. Он мог бы поспорить с матерью, возразить ей, но спорить с начальником отряда нельзя. Ему вдруг очень захотелось отличиться, заслужить похвалу. Он мчался бегом со своей рейкой по ручью Одьба и готов был плясать от радости, когда услышал материнское: «Вот так, хорошо...»
Но у Владика не было накомарника, а только кепочка на голове, ботинки на ногах и брючки навыпуск.
Родители никогда не надевали накомарников. Отец говорил, что изыскателю, вечному страннику, плевать на мошку. Мать ходила на работу в одной косынке и тапочках на босу ногу.
Владик держал рейку и терся о нее лицом, чтобы согнать мошку, но она тем временем забиралась под брюки, жгла, щекотала будто не кожу, а самую душу. Поработав час-другой, Владик стал спотыкаться, один раз даже упал прямо в воду. Он почувствовал жалость к себе, невозможность оставаться здесь, в этом болоте, до конца дня. Ведь день еще только начинался.
— Пусть, — сказал он, глотая слезы. — Все равно. Наплевать. — Он уже собрался кинуть рейку и бежать из этого проклятого ручья Одьба. Бежать туда, где есть ветер и чистый воздух, и небо, и солнце...
— Ну как? — послышался голос за спиной. Владик обернулся и увидел рабочего Николая. Края рта у него совсем закруглились, как нос и корма индейской пироги. Он протянул свой накомарник Владику.
— Надевай. Все в нем мошка не так докучает.
— А ты как же?
— Мы ей сроду знакомые. Новеньких она любит, которые еще необкусанные. А с нас, бедолаг, много крови не спустишь... Нам это ничего.
Владик надел накомарник, и ему сразу стало лучше, спокойнее.
— Дай мне твоего топора, — сказал он Николаю, — я попробую рубить.
— На, только об камни его не заделай.
И Владик, положив рейку, встал рядом с другими рубить просеку. Толька выглянул из-под накомарника, мотнул головой и сказал:
— Ну что, дадим бросочек?
Он поднял топор и ударил по кустам слева вкось. Топор сразу же после удара скакнул кверху и рубанул кусты справа. Было видно, как под комбинезоном у Тольки движется коричневое тело. Оно сгибалось, стремительно распрямлялось, руки и ноги двигались точно и скупо, а топор летал и взблескивал на лету. Толька выдыхал воздух жарко и звучно: Х-ха! Х-ха!..
Владик хотел подражать Тольке, но все время отвлекался, думал о посторонних вещах: о Жулике — как он там один? О брате Ромке — хорошо бы ему купить автомобиль «Запорожец», сесть за руль, проехать по Невскому. А навстречу чтобы Сашка на своем мотоцикле...
Топор вырывался из рук, ходил сам по себе, неточно и слабо, а топорище сразу набило мокрые мозоли на пальцах. Владику начинало казаться, что он не держит в руках топор, а топор держит его и тянет куда-то, и нет уже сил тянуться за ним...
На березовой развилке виднелось птичье гнездо — маленький клок сена. Пичуга вилась здесь же, возле самого топора, ничуть не боясь за себя, а лишь за свой домик.
Топор потянулся к березке, потащил за собой Владика и чуть не рубанул по стволу. Но кто-то его придержал.
— Не надо. Зачем? — Это был Николай. — Пусть будет как есть, — сказал он.
Подошли Геннадий, Толька. Они обломили веточки на березе так, чтобы расчистить просеку. Гнездо осталось на месте. Пичуга все летала, пищала кругом, не верила в благие намерения людей.
Владик отошел в сторонку, смотрел, и ему было отчего-то неловко и непонятно, как можно здесь, в комарином болоте, заниматься гнездом и пичугой.
Ему казалось: только бы дожить до обеда, до отдыха — и все свалятся наземь, будут лежать, страдать. Но пришло время обеда, и никто не упал. Все уселись на пни, на камни и просто на мох, поели хлеба с сахаром, запили водой и принялись болтать.
— Вот зверь бурундук, — сказал Николай. — Велик ли зверь, а самолюбие имеет такое, что и на медведя бы хватило. Допустим, разоришь ты ему нору или там, скажем, медведь у него орехи утащит, он сейчас что делает? Заберется на самую высокую лесину, выберет сучок покрепче и в акурат тут же вешается. Не может такое перенести, чтобы его кто обидел...
Движется на лице бойкая лодка, и всем заметно, сколько непрямодушия, лукавства, хитрости и веселой жизненной силы в человеке. Все смеются его рассказам. И даже Владик смеется вместе со всеми.
— Ха-ха-ха!.. — на всю тайгу заливается Толька. — Бурундук, говорит, вешается... Хо-хо-хо!
После обеда работать не хочется, но все же это не так тяжело, как утром. Зато ехать домой на машине, глотать живой, чистый воздух — огромное счастье. Владику хочется всех обнимать. Он кладет одну руку на плечо Николаю, другую — Тольке, делает вид, будто ему надо за что-то держаться. Потом он сидит на крыльце вместе с Геннадием. Оба они стащили по одному сапогу и наслаждаются потихоньку, шевелят босыми пальцами.
Приходят рабочие. Им надо что-то попросить у отца. Владик встает им навстречу и радуется, как самым жданным, близким друзьям. Он чувствует себя заодно с ними, таким же рабочим.
И, наконец, приезжает Сашка брать расчет. Странное дело — Владик не чувствует зависти ни к нему, ни к его цилиндрам. Он смотрит на Сашку прямо и даже чуть-чуть насмешливо. Сашка угрюмо опускает глаза, поднимается на крыльцо вовсе не так уверенно, как в прошлый раз. А может, это только так кажется Владику?
— Начальник дома? — урчит Сашка.
— Он сейчас занят.
Сашка мнется на крыльце, притопывает нерешительно сапогами.
— Хочешь, поехали на рыбалку.
— Да нет, что-то не хочется. Мы только с работы пришли, еще не ужинали.
Все Сашкины братцы испуганно глядят из-под серых фуражек.
Плывет кораблик по Ангаре. Вода синяя, потому что синее небо. Катится вода сверху, с белокипенного порога Падуна, ударяет в широкий нос кораблю и двоится, закипает бурунами. Смотришь на воду — и видится, как нелегко одолеть ее кораблю, как он движется вверх по реке, прямо и непреклонно. Над кораблем разлетевшееся по ходу знамя. По всему знамени крупно: «Вперед к коммунизму».
А если глядеть на корабль и забыть о бегущей воде, то видно, как крепко стоит корабль. Влево и вправо от него к берегам ползут по сходням машины. Видно, что это совсем не корабль, а стройка, идущая на большом, возведенном из железа, бетона и дерева острове.
Владик смотрит сверху, со скалы на стройку и видит то корабль, идущий по Ангаре, то остров. Над островом — лес экскаваторных стрел и кранов. Лес шевелится еле заметно, слитно шумит: стройка живет. Владику кажется, что она растет на глазах, становится ежеминутно новой. Он может стоять на скале и смотреть бесконечно. Стройка внизу — это Братская ГЭС. Скала называется Пурсей. Выше — только небо. Даже сосны расположились пониже, сучья у них раскинуты картинно, замысловато, как оленьи рога.
Сердце у Владика вздрагивает в тревожном счастье, в боязни что-нибудь пропустить, не увидеть. Слишком многое сбылось сразу, вдруг... Вот она, Братская ГЭС. Лето кончается... Можно ехать домой в Ленинград. В бумажнике билет на ТУ-104. Владик все время помнит о нем, часто хватается рукой за карман: вдруг потерял?
— Гляди, — кричит он Геннадию, — что это за облако выпустили?
— Это жгут какую-то отраву, — отвечает Геннадий, — травят мошку.
— Ну, разве здесь мошка? Вот у нас на Одьбе...
Потом они спускаются с Пурсея, вступают в пределы стройки. У входа на эстакаду женщина-вахтер говорит им:
— Сюда посторонним нельзя.
— Так мы же не посторонние, — торопится Владик. — Мы же в экспедиции работаем, в Братском море. На Одьбе...
Женщина смотрит на них внимательно и пропускает на эстакаду.
А вечером в маленьком, юрком автобусе оба едут в Братский аэропорт. Геннадий закончил практику. Владику через два дня в школу, в восьмой «б» класс. Родителям Владика еще долго тянуть тонкие ниточки просек по большой, нелюдимой ангарской тайге. Они изыскатели.
— Ну вот, парень... — Геннадий улыбается. Владик не слышит его. Он мечтает о своем близком будущем, как он встретится с братом Ромкой, как расскажет ему про Одьбу, про Жулика, про свою работу и Братскую ГЭС. Как Ромка будет молчать и слушать. Как они выйдут вдвоем на Невский…
Владик смотрит в окошко на белесый тракт, на сосны, на мелькнувший мимо недостроенный вокзальчик. Он видит все это и слышит прохладное шелестенье воды, и к его горячим щекам прикасается влажный ветер морей — тех, что уже есть на земле, и тех, что еще будут.