Рагашич пнул под столом коленку старика:
— Не забывайся, старина! Ты в порядочном обществе.
— Прошу прощения, я же ничего такого не сказал.
— Ты всегда, стоит тебе немного выпить, говоришь неприличные вещи. Проси прощения, Лазар!
Старик, виновато моргая глазами, посмотрел на Орши:
— Да я ничего такого не сказал. Ведь правда, моя дражайшая, вы ничего плохого от меня не услышали? Просто я оговорился, я… э-э… хотел сказать…
Так и не сумев объяснить, что же он все-таки хотел сказать, и желая заслужить расположение общества, старик достал последнюю сотню и шлепнул ее на стол.
— Слушай, Мишка, я чувствую, в нашей заводской столовке сегодня переперчили пищу — горло пересохло.
— Кш-ш, папаша, чего нам вспоминать о столовке. Здесь нас обслуживает частный сектор.
— А я говорю, переперчили! У меня после обеда весь рот пересох! И язык словно картонный.
Миша рассмеялся:
— Это уже смертельно опасно, папаша. Глядишь, так и весь высохнешь.
— Насчет «высохнешь» — это еще мы поглядим! А смазка нужна.
— Убери, свою красненькую! Вот глупый старик!
— Нет, Мишка, я так хочу! Лазар Фако желает сейчас заплатить! Я хочу угостить эту восхитительную супружескую парочку! Не мешай мне! Деньги есть, черт побери! Соцпособие, хе-хе-хе!
— Ну и чудак! А потом схватишься — и порядочной пары кальсон не найдешь. Женины штанишки напялишь.
— Ничего, не обеднеет! А к тому же в постели они ей не нужны! Не выбрасывать же мне эту сотню!
Старика уже нельзя было укоротить, он во что бы то ни стало хотел выказать нам свое расположение. Вскоре появился Золи Чонка и принес ключ.
У выхода из «Подсолнуха» я было потянулся к Орши, желая перенести ее на руках через улицу, но она выскользнула из моих объятий и побежала. В воздухе словно пустота образовалась на том месте, где только что была она; я нырнул в эту пустоту и побежал замаячившей впереди Орши. Многие видели эту сцену — кто посмеялся, а кто поморщился. Но нам ни до кого не было дела. Прическа у Орши растрепалась, и волосы развевались во все стороны. Тело у нее вытянулось, она словно парила над землей. Я мчался за нею, пригнув голову. Легко нагнав Орши, я побежал рядом, и мы неслись, тесно сблизившись, нога к ноге, плечо к плечу, можно сказать, щека к щеке…
Когда мы возвращались обратно, нас уже нельзя было отличить от остальных прохожих. Ох, как бы мне хотелось сейчас пойти вместе с Орши домой! Но, увы, мне оставалось только спросить:
— Пе?
— Порядок!
— Шан?
— Тоже!
Это означало, что оба наши малыша, и Петер и Шандор, живы-здоровы, нормально растут.
У входа в «Подсолнух» нас дожидались Миша и старик.
Лазар Фако еле держался: ноги стали ватные, да и позвоночник у него словно весь изогнулся. Около него, как подпорки, Рагашич поставил три урны для мусора. Упершись в две из них локтями, старик с большим трудом пытался сохранить равновесие.
— Освободите же меня! — тупо причитал Фако. — Весь мир замусорен!
— Не обращай на него внимания, Богар, он уже совершенно готов… — на лбу у Рагашича выступили капельки пота. — Так вот, дружище, ты только не сердись, ей-богу, сложилась муторная ситуация. Ты должен понять…
Внезапно он перешел совсем на другой тон:
— Прошу покорно, не мог бы ты как-либо помочь уладить эту неурядицу? В долг, разумеется. Килограмм презренного металла — всего-то. Факт. Можно рассчитывать?
Для меня, наверное, это было еще более унизительно. И даже не потому, что всю эту историю, пусть даже с плохим концом, они затеяли из-за нас. А потому, что у меня, если даже и была двадцатка, она осталась в кармане пижамы, болтающейся сейчас на плечах папаши Таймела, вышагивающего до сих пор по дорожкам больничного парка. Я ужасно скверно себя чувствовал — пожалуй, хуже, чем Фако с Рагашичем.
Мы оба с Мишей уставились на Орши, словно ожидая, что она совершит чудо, окажется легкомысленной, или великодушной, или сам не знаю какой… Глупое положение: ведь я точно знал, что и дома едва ли найдется сейчас пара форинтов. А если?.. Если Орши вдруг мило улыбнется и начнет колдовать, после чего с неба свалится или вырастет из-под земли целый букет красных банкнот… Но ничего такого, разумеется, не произошло.
Никто из нас не пошевелился, мы стояли и смотрели себе под ноги.
— Тетушке Бачко привезли уголь, — произнесла наконец Орши. Я думаю, она просто хотела нарушить молчание.
— Провались эта тетушка Бачко!
— У нее нет денег, чтобы заплатить.
— Не очень-то верь этому! Она — страшная выжига. У нее и под кожей, наверное, банкноты.
— И все же она просила у меня.
— У тебя?
— Да, чтобы я заплатила ей вперед за квартиру.
— Не вздумай этого делать!
— Если бы даже хотела, не смогла бы. Где мне взять сейчас семьсот форинтов?
— Вот видишь!
— Чего вижу-то? Она пыталась уговорить меня одолжить у кого-нибудь.
— Но ты сказала ей?
— Что?
— Чтобы она катилась подальше!
— Она начала мне объяснять, что по соседству живет киномеханик, некто Мишкольци. Сама Бачко с ним не разговаривает. Так, мол, пусть я схожу и попрошу у него.
— С чего бы это?
— Потому что мне он, дескать, обязательно даст взаймы. Стоит только подмигнуть ему. Мол, он всегда пялит на меня глаза.
— Это сказала старуха Бачко?
— Ну да! Кто же еще?
— Я придушу эту старую перечницу!
Рагашич в такт моим словам все время кивал головой, словно желая сказать, что он с радостью поможет мне. Орши же поняла, что я задыхаюсь от злобы, и подхватила меня под руку.
— Чепуха! — сказала она. — Нечего это принимать всерьез.
У Орши дома есть жестяная коробочка. Пять лет тому назад я взял ее на завод, припаял намертво крышку, а посередине проделал тонкое отверстие. С тех пор Орши копит деньги, бросая туда когда что останется — когда двадцатку, когда сотню, а когда и не бросит ничего. Сколько, интересно, могло уже там накопиться? Тысяч пять? Вряд ли больше. За пять лет пять тысяч. Но это — тайна, табу! Считается, что никакой коробки нет, а значит, и денег нет. Даже упоминать о них нельзя. Это был фундамент, на котором воздвигали мы свои радужные мечтания: когда, наконец, государство вручит мне ключ от квартиры, у нас будет с чем вступить в рай.
Мы — не обсевки в поле: зарабатываю я неплохо. Каждый месяц мы дважды прикидываем: что у нас есть и что нам нужно. На заводе, если все нормально, я заколачиваю чистыми три тысячи, а частенько набегает и три с половиной. Да плюс «левый» заработок: за час камнетесной работы — двадцать пять форинтов; по договоренности с мастером, у меня там шестьдесят часов в месяц, а значит, еще плюс полторы тысячи форинтов. Так что наш месячный доход составляет примерно пять с половиной тысяч форинтов[1].
За комнату мы платим хозяйке семьсот форинтов. Сто пятьдесят — сто семьдесят я забираю на неделю: на обеды, сигареты, газеты, транспорт и прочее. Эти две статьи расходов в основном прикрывает камнетесная работа.
А то, что получаю на заводе, мы проедаем. В основном малыши. Орши ежедневно тратит сотню на продовольствие в магазине и на рынке: мясо, молоко, хлеб, овощи — на четыре рта. А еще фрукты, черт бы их побрал! А там еще то и другое, пятое, десятое, включая стиральный порошок.
Но ведь нужно еще и одеться. Я и так уже пять лет ничего себе не покупал из одежды, Орши — три года. А два малыша? Растут, вырастают из старого… Но хороши, шельмецы!
Так можно ли утверждать, что я зарабатываю неплохо? Черт его знает!
То, что получает Орши, все расписано по полочкам: на сберкнижку и — очередной взнос за мотор. Уже два года, как у нас есть мотоцикл с коляской. Выхватил из-под рук. Излишняя роскошь? Вовсе нет! Пилить и жаться в автобусе и трамвае из пригородного Хидегкути на завод, затем к мастеру-каменотесу и домой! Мне время дорого! А потом как только младшенький прочнее встанет на ноги, так вся семья в мотоцикл и — пожалуйста: хоть на Дунай, хоть в лес… И стоимость его со временем окупится. Без мотора я чувствовал бы себя просто несчастным субъектом. Нулем без палочки.
Рагашич захохотал:
— Опля! Народное празднество отменяется. Тоже хорошо! Тогда я сам беру ноги в руки, иду к Золи Чонке, дождусь, когда они вернутся, и заберу у него назад сотнягу. Гениально! Вот так-то, приятель. Ты имеешь дело с великим гением!
— Не беда, Миша, все образуется.
— А этого старого хрыча я пока оставлю здесь. Слышишь, ты, мусорный ящик! Сиди тут и спокойненько жди меня. Можешь даже поспать пока. Ясно?
Миша Рагашич сунул руки в карманы и зашагал твердой походкой, опустив голову. Пройдя несколько шагов, он обернулся и, заулыбавшись во весь рот, спросил:
— Но дело сделано, не так ли, Богар? Ох, уж эта любовь, боже мой! В этом загнанном мире иногда все же неплохо почувствовать себя человеком.
Они проводили меня до больницы.
— Теперь ты придешь только в воскресенье? — тоскливо спросил я у Орши.
— Я принесу тебе в воскресенье запеченный картофель.
— Вот увидишь, как только выйду отсюда, у нас каждый день будет воскресенье.
Такая милая, красивая женщина — моя жена, что даже на душе защемило.
Она села на скамейку рядом со стариком Таймелом, прямо восковая кукла в паноптикуме.
Такого покладистого человека, как Таймел, я еще не встречал. Стоит ему сказать: «Старик, надо вкалывать!» — он тут же заведется, как мотор, и, посапывая, вкалывает не покладая рук, и сам, по своей инициативе, не бросит работу аж до страшного суда. И наоборот, если скажут ему: «Хватит, отбой, папаша!» — он со всей серьезностью кончает работу, и уж тогда его ничем не расшевелить. Правда, бросит пару крепких словечек — тут его понуждать не надо, заведется, не остановишь, пока хватит кислороду…
Время посещения больных подходило к концу. Мы с Таймелом укрылись в кустах, чтобы поменяться одеждой. И тут старик, ни слова не говоря, набросился на меня и дрожащими от волнения руками стал шарить у меня на груди. Что за чертовщина?! Я обалдел и готов был уже вмазать ему разок, но старик в этот момент добрался до нагрудного кармана своего пиджака и с торжествующей улыбкой извлек из него небольшую плоскую фляжку.