— Эх ты, разиня, ты ее даже не заметил! Самое надежное лекарство от любой хворобы. Это мой подарок тебе, парень.
Я вернул фляжку старику, сказав, что у меня есть тут чем лечиться.
Голова у меня гудела, мне хотелось лечь в постель. Не то чтобы я чувствовал себя очень усталым, скорее, меня одолевала какая-то приятная истома. Но старик продолжал жужжать мне в уши.
— Говори, говори, папаша! — сказал я, не слушая его.
Но продолжить разговор уже не было возможности. Поток возвращающихся посетителей закружил старого Таймела и вынес за ворота. Старик осторожно лавировал в толпе, прижав руку к груди, оберегая возвращенную ему ценность. Наш «леший» был малость скуповат. И наверняка приврал, что купил на рынке эту фляжку, — небось слямзил ее у родственников своей дочери. Зять у него — гешефтмахер.
На другой день утром в дверях моей палаты появился Рыжий Лис. За ним — дядюшка Лайош Беренаш и мастер Переньи. Все трое были облачены в белые халаты, до дверей их сопровождал даже дежурный врач. Впрочем, я и так сразу понял, что не человеколюбие и симпатия к моей персоне привели этих начальников сюда, им что-то было нужно. Официальное.
Признаюсь, я удивился, меня даже охватило какое-то беспокойство. Молча я смотрел на них. А они с некоторой неуверенностью сделали несколько шагов по палате, и тут же лица их радостно озарились: они увидели меня. В этом, правда, не было ничего особенного: я лежал у них перед носом, крайняя койка — это мой «отсек».
Рыжий Лис по-настоящему прозывался Дюлой Ишпански — то есть товарищем Ишпански, в зависимости от того, при каких обстоятельствах общаешься с ним. Нам, разумеется, так было проще, ведь для нас он Начальник, начальник с большой буквы.
У нас на заводе много их ходит — управляющих администраторов, руководителей и других местных шишек, но, я думаю, из всех них он — самый настоящий профессионал. Двадцать пять лет он возглавляет центральное предприятие завода, что уже само по себе — захватывающий цирковой номер, одно из наших отечественных чудес.
— Добрый день, товарищ Богар! — нарушил молчание Ишпански.
До сего времени я считал, что большой начальник и фамилии-то моей не знает, и был явно смущен. Как мне ответить? Мол, рад видеть вас, товарищ директор? Или, может быть: здравия желаю, товарищ руководитель предприятия? А может быть: к вашим услугам? Или просто сказать в ответ «Добрый день!»?
С Ишпански все здоровались первыми, даже генеральный директор. Я никогда не подходил к нему ближе чем на три шага. Знать, правда, я его хорошо знал, ведь в каждой нашей работе он незримо присутствовал.
На месте нынешнего завода стояла когда-то небольшая старая мастерская, состоявшая из нескольких мрачных задымленных цехов, а сборочным цехом был сам двор. И работало здесь всего-то дюжины две людей. Рассказывают, что те, старые трудяги, отмечали как праздник выпуск каждого вида готовой продукции. А сегодня? Нас, наверное, не меньше тысячи, и за три дня мы производим больше, чем когда-то за десятилетие. А саму продукцию вообще нельзя сравнить — небо и земля!
Я это все знаю потому, что под канцелярскими помещениями технического отдела — огромный подвал. Двадцать лет тому назад его отлично отремонтировали, привели в порядок, покрасили, оборудовали и устроили в нем музей завода. Здесь можно, по существу, увидеть все, что завод производит и производил за все время своего существования. Собрано невообразимое количество экспонатов, начиная от различных цепей, обручей и кованых инструментов, вплоть до гигантского гидравлического пресса. Более мелкие экспонаты представлены в их натуральном виде, а более крупные, габаритные и дорогие машины — макетами и плакатами. Сегодняшний день завода представлен, в частности, моющими аппаратами на фотоэлементах, автоматическими комплексами красящих цехов. А будущее? Поживем, увидим.
Много разного толкуют о нашем будущем. Будто бы вместо больших комплексных арматурных агрегатов, гидравлических станов, сложных комплектов оборудования мы будем выпускать в рамках международной кооперации труда в первую очередь отдельные конструкции и детали машин, зато в гигантских количествах. Какое-то оборудование, осуществляющее обслуживающие функции.
Во всяком случае, многое из того, что выставлено в музее, обязано своим появлением Дюле Ишпански.
В какой мере и как — этого по готовой продукции не увидишь. Но мы-то знаем. На нашем предприятии никогда гладко, без сучка и задоринки, ничего не делалось. Но какие бы неполадки, неразбериха или провалы ни случались, Дюле Ишпански все было нипочем: так или иначе, но он всегда умел выжать из людей то, что ему было нужно, и получал предписанную планом продукцию. Любой ценой. При этом его абсолютно не волновало, что в большинстве случаев все осуществлялось путем, далеко не предусмотренным правилами, или что внизу, в частности в цехах, в сборочной, людям зачастую приходилось делать невозможное.
— В идеальных условиях, при благоприятных обстоятельствах и дурак сумеет дать продукцию, — имел он обыкновение отвечать на жалобы бригадиров. — Но такого не бывает и не будет никогда.
Рыжий Лис у нас — сила! Даже не из-за своего служебного положения, не только благодаря своей позиции, но и потому, что он, можно сказать, каждого держит в ежовых рукавицах. И в первую очередь держит в руках не дела, не повседневную текучку, а именно людей. И его сотрудники, его подчиненные, что бы они ни делали, делают ради него. Даже то, с чем они и сами бывают не согласны. Как и он готов все сделать, стоит только от него, от завода потребовать новой продукции, новых показателей. Если, к примеру, завтра начальство приказало бы Дюле Ишпански отложить в сторону все, что в данный момент находится в сборочном цехе, и выпускать серийно космические корабли, он, не моргнув глазом, взялся бы за это дело, и никто бы не посмел ему перечить.
Сомнения и жалобы, разумеется, все равно возникнут. Их он обычно снимает банальной фразой, что ничего нет невозможного, есть нежелание или неумение. И если и после этого кто-нибудь пытался обратить внимание Рыжего Лиса на то, что для выполнения полученного задания у нас нет материалов, нет инструментов, нет деталей или нет еще даже и разработанной технологии, Ишпански только качал головой:
— Это все мелочи, коллега. Товарищи именно за то и получают зарплату, чтобы был материал, были инструменты, были детали и была разработанная технология. Хоть со дна преисподней, а все должно быть.
И в конечном итоге результаты всегда подтверждали правоту Рыжего Лиса: рано или поздно (как правило, поздно, более того, обычно в предпоследний момент), но находилось все. Возможно, и вправду со дна преисподней. Чтобы затем, уже в сборочном цеху — кровь из носа, но мы могли добиться необходимых результатов.
Что да, то да, он походил на капитана, который приведет в гавань свое судно, даже если оно получило пробоину, попало в страшный шторм, команда взбунтовалась и в машинном отделении начался пожар…
Мы привыкли видеть его всегда одинаковым. Веселым и спокойным, малоразговорчивым человеком. Будто когда его создавали, забыли снабдить нервами и эмоциями. Возможно, тайна хорошего состояния и прочной позиции именно в том, что такой человек не должен принимать что-то близко к сердцу? И может быть, на том фронте, которым он командует, иным путем ничего и не добьешься?
Его ржаво-седые волосы были когда-то огненно-рыжими, отсюда и его прозвище: Рыжий Лис (разумеется, только за глаза). Впрочем, возможно, оно прилипло к нему еще и потому, что он был отличным тактиком и хитрым комбинатором? Не знаю. Старые истории и старые дела, которые известны все меньшему и меньшему числу людей, кроются за этим. Наш бывший бригадир, Янош Канижаи, знал его, однако никогда не говорил о нем. Мне от других уже стало известно, что Канижаи и Ишпански были когда-то весьма добрыми друзьями. Потом, когда Ишпански стал большим начальником, эта дружба постепенно угасла и сошла на нет. Однако память о ней сохранилась и проявлялась хотя бы в том, что Канижаи всегда по первому слову брался за самые трудные, казавшиеся невыполнимыми задания, — о какой бы работе ни шла речь, — если об этом просил Ишпански. И выполнял. Точнее говоря, мы выполняли. Мы, всемером — тогда еще знаменитая бригада нашего бати, мастера Канижаи, бригада «Аврора». Да, но это уже в прошлом…
На заводе говорили также, что у Рыжего Лиса имеются далеко ведущие прочные связи и что он, по существу, может претворять в жизнь все, что по какой-либо причине посчитает нужным. Поэтому очень многие подобострастны с ним, ищут его расположения. Кто из-за одного, кто из-за другого…
Я, правда, почему-то не пылал к нему особой симпатией и скорее старался избегать встреч с ним, чем изображать перед ним этакого готового к услугам рубаху-парня. Я никогда не любил пожимать руки вышестоящим. Бог знает, почему, но мне претило это, так же, как, скажем, любовь между однополыми существами. Думается, подобные свойства характера заложены в человека с детства; то же — и во мне: издавна, наряду со всем прочим, во мне жило какое-то опасение по отношению к белоручкам.
От таких людей не убежишь, да я и не стараюсь. От Ишпански-то еще как раз можно было бы — спрячешься, как улитка, в свою ракушку, и сколько бы ни стучались, ответишь: «Оставьте меня, пожалуйста, в покое». Но вот сейчас ко мне в палату вошли не только эти трое, вместе с ними — сам завод.
Завод, который для меня давно уже перестал быть просто рабочим местом. Потому что, когда бы и как бы ни выходил я за ворота завода, он всегда остается во мне, я несу его с собой, хочу ли я того или не хочу. Он со мной даже в моих снах. И что бы со мною ни было, он всегда и где угодно настигает меня. Даже на больничной койке.
Да-да-да! Однако для меня завод, думаю, все же нечто иное, чем для этих трех солидных посетителей с серьезными лицами. Разный уровень. И напрасно они так тесно обступают меня, обдавая запахами табака; хоть они всего на расстоянии вытянутой руки от меня, все же меж нами зияет пропасть.