— Значит, если бы не наследство, не отказался бы, а если так, меня не включили бы в список вместо него.
— Дружище, начальство и тогда нашло бы выход, если даже Хорняк и не унаследовал бы этот домик. Слушай внимательно: будь ты хоть самым распрекрасным парнем, но если на тебя смотрят просто как на обыкновенного трудягу, никому и дела никакого нет, как, в каких условиях ты живешь, и годы пройдут, а у тебя ничего не изменится. Потом однажды тебя вдруг заметят, повысят. Не ломай даже голову, заслуженно или случайно. Тебя тут же начнут украшать, как новогоднюю елку. И совсем не ради тебя самого, а ради того, чтобы себе доказать, что они не ошиблись с выбором. Не бойся, долго это не протянется: только пока ты новичок в их команде.
— Диву даешься тому, что ты, Фарамуки, рассказываешь.
— А ты и не задумывайся над всем этим. Думай о себе. Например, о том, представляешь ли ты, каким ты будешь бригадиром?
— Ты и в этом вопросе хочешь меня просветить?
— Все дело в любопытстве. Меня интересует твоя судьба. Такая уж у меня натура.
— Что ж, отвечу: буду работать так, как смогу. И я благодарен тебе, что ты пришел просветить меня. Вот документы на квартиру — будь любезен, передай их папаше Беренашу.
— А вот эта сумка — тебе. Она набита казенной наукой. Пособия-собрали для тебя начальники, а сумку жертвую я. В подарок и как память.
Сумка была холщовая, с нарисованной на ней картинкой и с ремешком. И действительно набита наукой.
— Премного тебе благодарен, Франер. Теперь я обеспечен и брошюрами, и советами, и предсказаниями. А сумка мне нравится. Такие теперь, кажется, в моде?
— Погоди, не спеши. У меня есть еще время. Эти официальные, питающие идеями пособия все равно мало чем тебе помогут.
— А может, мне больше ничего и не надо. Видишь ли, Франер, меня никогда не интересовало, что во время спектакля творится за кулисами.
— А зря. Заметь: ничего не бывает случайным… Когда в 1972 году я поступил на завод шофером легковой машины, круг моих обязанностей быстро свел меня с разными людьми. И твой знаменитый тогда бригадир, Канижаи не раз сиживал в моей «Волге». Известная личность, он уже давно ходил в этаких «звездах». Я возил его на Будапештскую международную ярмарку, где монтировали для демонстрации современную градирню; старик, как маятник, курсировал от бригады к начальству и обратно. Я как-то спросил у него: «Чем недоволен, мастер?» Он выругался и разразился тирадой: «В начале недели нам нужно было несколько квадратных метров плексигласа. Пришлось обивать пороги десяти канцелярий, объяснять двадцати бумагомарателям, о чем идет речь. В конце концов двадцать первый не подписал то, что мне с трудом удалось выбить. Сказал, что плексиглас — очень дорогой материал, используйте, мол, стекло, оно тоже прозрачное. Я попросил у него письменный документ. Он отказался, но плексигласа не разрешил. Тогда я, разозлившись, приволок витринное стекло. Но на эксплуатационные испытания притащил и этого деятеля. Стекло сверкало, а он весь аж разрумянился от удовольствия: мол, какую экономию сумел обеспечить. Я подвел его ближе: гляньте, дескать, получше. Разумеется, стекло не выдержало давления и разорвалось. Всех окатило с ног до головы водой, и его, конечно, — главного виновника. Ну а в результате, когда стали доискиваться, кто же виноват, все свалили на меня. И этот джентльмен еще угрожал мне всеми возможными наказаниями…» Меня поразила горечь Канижаи. Зная, какой славой он пользуется, я никак не мог подумать, что он настолько разочарован. Я так и сказал ему: «Это вы-то жалуетесь, знаменитый бригадир «золотой бригады», гордость нашей фирмы?!» Ну, разумеется, это его еще больше ожесточило: «Вам, коллега Франер, этого не понять. Для того чтобы представить себе нашу профессию, мало одного воображения. С вашей колокольни даже поверить трудно, что творится в заводских низах, в заводской гуще. «Золотая бригада»?! Еще что?! По сравнению с тем, что мне приходится делать, даже сизифов труд покажется детской игрой в песочек. Но я уже устал. И не только я…» Я действительно поначалу не понял, что так взволновало и огорчило старика. Подумал, что, вероятно, у него нечто вроде истерики примадонны.
Потом, уж не помню, через неделю или две, случилось что-то. Беренаш получил анонимное письмо, в котором кто-то доносил на Канижаи, а точнее — не только на него, но и на всю «золотую бригаду» «Аврора». Доносчик утверждал, что вы незаслуженно получаете золотые значки, потому что, мол, все это — обман. Годами вы завышаете показатели выработки, подаете ложные, завышенные данные, словом, идет-де сплошное очковтирательство и тому подобное. Дальше — больше: и общественную работу вы, дескать, выполняете в основном в рабочее время. И бригада эта потому выглядит образцовой, что Канижаи либо систематически скрывает различные упущения, прогулы, случаи пьянства, либо благодаря своим связям все сглаживает. Из этого доноса, вероятно, ничего бы не получилось, потому что Беренаш имеет обыкновение все анонимные письма бросать в мусорную корзину, но на этот раз о письме каким-то образом молва поползла по заводу. Конечно, ничего официального, но повсюду шли разговоры и пересуды. Потом постепенно, как это обычно бывает, все стихло. Однако, когда спустя несколько месяцев на конференции руководящего состава наряду с другими делами стали обсуждать вопрос, кого командировать от нашего предприятия на кустовое совещание руководителей бригад социалистического труда, и список кандидатов, как обычно, открывал Канижаи, директор вычеркнул его фамилию. И все промолчали. Но слух об этом тоже распространился, его расцвечивали всякими подробностями. Опять-таки дальше — больше, как в цепочке: звено за звеном. Множество этих маленьких звеньев вплеталось одно в другое, образуя невообразимо длинную цепь. И хотя она состоит из невидимых звеньев, ею можно кого угодно связать по рукам и ногам. Запомни этот пример, Богар.
Мики-Диоген с таким торжеством посмотрел на меня, словно ему удалось сорвать плод с дерева познания и сунуть мне в руки. Я тоже повел себя так, будто яблоко оказалось очень кислым, будто Фарамуки перепутал деревья.
— Спасибо за науку, — сказал я.
— Главное — это осмыслить! Важно, чтобы ты сумел осмыслить.
— Хорошо. Я не буду садиться в твою «Волгу», Фарамуки. А если все-таки доведется сесть, то буду нем как рыба.
На этом мы и распростились, по крайней мере я так думал. В действительности же я не смог от него оторваться, потому что — хотел я того или нет — этот Фарамуки, подобно бесенку, прочно угнездился в моих мыслях, и стоило мне подумать о своем новом положении, как он незримо проникал в мои размышления и я никак не мог от него отделаться.
— Молодой человек! Вы что-то невнимательны, — проговорил старик и съел моего ферзя.
В дни своего пребывания в больнице, пробегавшие однообразной чередой, я пристрастился к шахматам. И в тихие вечерние часы после ужиная обычно садился за шахматную доску с худым, костистым стариком. Мы играли, пока сестра или дежурный врач не прогоняли нас в постель.
В шахматной игре хорошо то, что она не требует разговора. Но в этот вечер с молчанием у меня хорошо ладилось, а вот игра не шла никак. Я старательно пялился на шахматную доску и расставленные на ней фигуры, но мысли мои были далеко. Старик же смотрел на меня из-под косматых бровей, глаза его поблескивали и словно хотели пробуравить мой череп и извлечь из него те забредшие туда смутные, никчемные мысли и мыслишки, которые мешали мне сосредоточиться на игре.
— Мы что, играем в шахматы или мечтаем? — грубо зашумел он на меня, и я тут же сделал, ход, чтобы он не ворчал.
Когда у меня снизилась температура и мне разрешили ходить, старик тотчас высмотрел меня. Он подошел ко мне и представился:
— Виктор Чертан, финансист на пенсии, — и тут же, без приглашения, сел на лавку рядом со мной. Потом пробасил мне в ухо: — Чертан, почти что черт, хе-хе-хе! — и выжидательно посмотрел на меня.
— Богар.
— А вы кто?
— Кандидат в трупы.
— Хорошо-хорошо. Это и все мы. А кто вы на воле?
— Заурядный ангел, — сказал я, давая понять, что мы с ним придерживаемся разного мировоззрения.
— А я ведь не шутил. «Черт» в различных славянских языках означает того же черта, что и наш венгерский «эрдёг», как говорится, nomen est omen: имя предостерегает, не правда ли? Я, например, с гордостью ношу свое имя, как горжусь и своей профессией.
Господин Чертан был судебным исполнителем.
Ему не стоило особого труда заманить меня за шахматную доску. В такой тоске, которая обуревает тебя в больнице, и с настоящим чертом сядешь за игру. Но сколько бы мы с ним ни играли, я никак не мог проникнуться симпатией к этому самодовольному старому типу. Скорее наоборот.
— Вампир! — обратился я к нему на следующий день. — А знаете ли, мы ведь сейчас не впервые встретились? Я вас знаю с детства.
— Возможно. Со мною многие встречались, очень многие. Я никогда не был без дела. Откуда вы меня знаете?
— В настоящем вашем виде — только здесь и только теперь познакомился с вами. Но вы же принимаете тысячу обличий. Хотя душа у вас одна — достаточно темная.
Старый черт захихикал, словно я его пощекотал.
Но он, конечно, не мог знать, что в моем воображении две давно уже исчезнувшие фигуры моего детства выскочили у него из-за спины и уселись рядом с ним. Теперь они все трое ухмылялись мне.
Одного из них звали Амбрушем Хедели, а второго — Золтаном Еневари. Один из них унизил однажды моего отца, а второй — моего двоюродного дядю. И оба эти урока я крепко запомнил, хотя был тогда еще совсем несмышленышем.
Отца своего я и сейчас так горячо люблю и так жалею, словно он и сейчас живой. Я и поныне не знаю другого такого человека, который был бы так переполнен горечью, как отец в последние годы жизни. Хотя раньше он, наверное, был и веселым, и жизнерадостным, всей душой любящим все красивое.
Он никогда не говорил, но я чувствовал, что он про себя сто раз проклинал то время, когда поверил венграм, которые сулили ему тогда счастливую родину. И, поддавшись их посулам и красноречию, отец вместе со многими другими с воодушевлением и верой в числе первых переселился сюда из Буковины. Переселялись сюда и семьи с малыми детьми из Молдавии, чтобы затем, по прошествии дутых праздников,