арифметика и ревматизм, но и за пятидесятидневное наше плавание он так и не успел доподлинно узнать, которое из двух обозначает болезнь, а которое науку - о существовании и той и другой он впервые узнал во время своего эфемерного пребывания за границею.
При всем том Гэндзиро этот явился для меня драгоценнейшим собеседником и спутником. Едва ли существовал уголок в целой Японии, которого он не исходил пешком с котомкою за плечами, засунув вокруг пояса свой синий бумажный халат. От него я узнавал такие подробности и особенности японской жизни, которых невозможно было вычитать ни в каких книжках, и о которых едва ли имели понятие японские же самураи, странствовавшие по парижским аудиториям и бульварам, или их начальники, устраивавшие в далекой империи Восходящего Солнца прогресс и централизацию по наполеоновским образцам. Лучшими часами моего плавания были тропические ночи, когда я, лежа на каком-нибудь тюке и следя глазами за полетом летучих рыб, носившихся неслышно над самыми нашими головами и мелькавших странными тенями на глубоком фоне неба, светившегося мириадами ярких звезд, слушал неутомимые россказни этого оригинального спутника. А волны плескались о могучие бока нашего парохода, в воздухе от времени до времени проносилась свежая струя, ласкавшая какою-то живительною негою утомленную непривычною жарою голову. Гэндзиро, пользуясь ночною темнотою и послаблениями экипажа, обычными в далеких плаваниях, облекался для этих ночных бесед в коленкоровый белый китайский балахон и широчайшие штаны, надетые на его лоснящееся зеленоватое тело. С гибкостью обезьяны он устраивался в какой-нибудь невероятной позе и в первом попавшемся темном уголке и, неутомимо ковыряя руками что-нибудь, изливал свои несвязные, но всегда интересные для меня поучения.
Теперь он лоснился, словно смазанный свежим слоем знаменитого японского лака. «Такусан варуй Ниппон-но уми; нан токи дэмо варуй (ужасно скверно Японское море22; во всякое время скверно)», — егозил он вокруг меня, проникаясь при этих словах нарочитым чувством национальной гордости.
Полуостров Идзу - врата в залив Эдо
А между тем солнце выглянуло на западе из-за сгустившихся багровыми полосами тяжелых туч, и горизонт стал проясняться в других направлениях. Налево все яснее выступали причудливые утесы, изрытые волнами до значительной высоты и представлявшие самые фантастические сочетания цветов и форм при эффектном освещении заходящего среди туч южного солнца, а за ними разнообразною грядою тонули в синеющей мгле невысокие холмы, одетые густою, почти черною растительностью. Вправо обозначился явственно маленький вулкан Фрика (Vries) на острове Осима, верх которого тонул в черносизой облачной тени, а на отлогой подошве его косые солнечные лучи вырисовывали резкие огненные блики.
Мы прошли в широкие ворота, которые сторожит, как волшебный замок, выступающий над черною рябью моря Roch Island23, круто повернули к северо-востоку, чуть не задевая скалы, о которые разбился злополучный «Нил», потопивший с собою произведения японского искусства, возвращавшиеся с венской выставки. Скалы эти, то исчезали во влаге и в пене, плескавшей через них волны, то обнажались снова, сверкая гладкою и скользкою своею поверхностью. Ветер стал спадать, море приняло вид маслянистой сморщенной поверхности, на которой догоравшие солнечные лучи вырисовывали порою огненно-золотистые полосы.
Ill
ПРИБЫТИЕ В ЯПОНИЮ
В порту Ёкогама
Ни свет ни заря Гэндзиро уже хозяйничал на пароходной палубе, предпринимая энергические меры для отправки привезенных им из Европы товаров, наших чемоданов и меня самого. С самого подхода к японским берегам я как-то незаметно поступил в полное его распоряжение...
Красивые холмы, окаймляющие бухту Йокогамы, кутались в утренних облаках и производили приятное впечатление скромной красавицы в утреннем неглиже, неумытой и непричесанной, ищущей возможность укрыться от постороннего взгляда. Картина была привлекательная, но не имела в себе ничего достопримечательного, сосредоточивающего внимание: только хвойные деревья, прозванные Кемпфером (японскими криптомериями) - не то кедры, не то зонтикообразные сосны -- выделялись странными живописными группами на общем фоне, поражали непривычный взгляд смелыми, угловатыми изгибами своих искривленных стволов и ветвей и придавали целому пейзажу экзотический, непривычный оттенок. Криптомерии эти составляют характеристическую особенность японской природы и воспроизводятся местными художниками с замечательным чутьем красоты и правдоподобности на картинах, веерах, ящиках и подносах, короче, на всем том неисчислимом множестве предметов домашнего обихода, которые находят теперь громадный сбыт в Европе под собирательным именем bibelots24.
Йокогамский рейд громаден сам по себе. Но он в особенности велик он сравнительно с ограниченными размерами заметного в нем движения. Правда, бойкое торговое время - время отправки чая и шелковичных червей -- наступает только осенью, теперь же десяток или дюжина европейских судов, военных и почтовых, исчезали как чуть заметные пятна на его громадной светящейся поверхности, слегка колыхаемой течениями и утренним ветерком. Совсем подле нас пыхтел, начиная дымить, один какой-то ливерпульский большой пароход залихватского вида.
Однообразие японских судов и политика закрытия страны с целью оздоровления нации
Ему странно противоречили японские кораблики с одною невысокою мачтою, с громадным своеобразным рулем, подымавшимся высоко над морскою поверхностью. Их крутые, сильно изогнутые бока посередине состоят из красивой деревянной решетки. На некоторых были подняты широкие паруса из циновок или из серо-рыжей ткани. Эти японские «фунэ»25, очевидно, не приспособленные к далеким плаваниям, были устроены, несомненно, по образцу китайских джонок, но они значительно отклонились от первоначального своего типа и представляют собой нечто в высшей степени оригинальное и архаическое, на взгляд несколько напоминающее галеры древнего Рима и Греции. Иностранца поражает, что все эти корабли не только построены по одному образцу, но еще и совершенно похожи один на другой, даже по размерам. Впоследствии я узнал, что это однообразие постройки судов было предписано законами великого японского преобразователя, родоначальника последней династии наследных диктаторов (сёгунов), Токугавы Иэясу26, по смерти причтенного к лику святых под именем Гонгэн-самы. Смущенный успехами европейцев на Тихом океане и еще более интригами миссионеров в собственном своем отечестве, Иэясу первый задумал отделить Японию непроницаемою стеною от целого света. План этот был приведен в исполнение ближайшими его преемниками, сообразившими, что для достижения этой цели недостаточно было не пускать иностранцев в свои края, а надо было еще отвадить самих японцев от привычки к далеким плаваниям и пиратским подвигам в китайских морях, сильно развивавшейся в них в эпоху феодальных смут XIV и XVI столетий. Для этой цели было, конечно, всего основательнее позволить им строить только такие суда, на которых далеко уплыть невозможно. Даже плавая вдоль берегов, японские рыболовы и шкипера вынуждены были останавливаться на ночь в одной из тех бесчисленных бухт, которыми так богаты японские острова и которые очень часто невозможно отличить вообще от озера. Вообще, приверженцам политики отчуждения и замкнутости следовало бы познакомиться с историею последней династии наследственных диктаторов Японии. Трудно вообразить себе что-нибудь более целостное и последовательное в этом отношении, чем тот законодательный кодекс, которым наградил богохранимую империю Восходящего Солнца сам Иэясу и его наследники. Европейская мысль органически неспособна придумать ту до невозможности сложную и запутанную сеть всевозможных хитросплетений и мелочных регламентации, в которую блюстители японского благонравия думали навеки упрятать свою страну и охранить ее от всякого чуждого влияния. По сравнению с этим консерватизмом далекого востока какой-нибудь наш европейский меттерниховский макиавеллизм представляется школьническим упражнением, институтской наивностью. А в итоге...
Приближается небольшое судёнышко
Впрочем, об итогах поговорим потом. А теперь громкие, размеренные крики — не то песня, не то стон, что-то очень схожее с пением волжских бурлаков -- доносятся до моего слуха. К нашему пароходу подплывала лодка. Два японца гребли стоя, на манер венецианских гондольеров или лодочников Фирвальдштетского озера. Фигуры гребцов поражали своею живописною оригинальностью. Спереди - статный парень, совершенно нагой, за исключением каких-то полотенец, свернутых жгутами и с грехом пополам прикрывавших живот кругом пояса. Над его скуластой головой красовалась громадная круглая плоская шляпа в форме блюда, державшаяся на месте при помощи двух пар толстых шнурков, из которых два связывались у самых его губ большим бантом в виде бабочки. На его медно-красном стройном теле выделялись причудливые узоры белой, синей и красной татуировки: женские головы, драконы, цветы, окаймленные фантастическими арабесками с тем отсутствием симметрии, которое составляет отличительную черту японского декоративного искусства. Другой гребец был, наподобие старой бабы, повязан бумажным платком, и темно-синие узкие штаны охватывали, как трико, его мускулистые ноги. Одет он был в короткую блузу или тунику из бумажной ткани, окрашенной в неизменный японский синий цвет с огромными белыми разводами. Одежда эта, составляющая как бы мундир японского плебея, напоминает общим своим покроем те фигуры, которыми мы любуемся на старых итальянских фресках. Здесь я имел случай сделать в первый раз замечание, которое подтвердилось потом всеми моими дальнейшими наблюдениями: японский чернорабочий люд живописностью одежды и красотою форм далеко превосходит средние и высшие классы народонаселения.