уже и следа его Мюнхенской «Altmeisterei», и пелена галерейности спала с глаз. Еще меньше она заметна в произведениях, написанных им в России, куда он вернулся к концу лета этого года. Но временами она просыпалась в нем и здесь, особенно в тех редких случаях, когда он писал не с натуры, а сочинял что-нибудь. Иногда ему удавались такие неожиданные вещи, как тот красивый по густой, сочной гамме «Георгий Победоносец», который принадлежит В.Я. Гарденину в Москве.
Приехав в Петербург, он снова начал ходить в Академию, но через месяц решил с ней расстаться. Как он умел «академически» хорошо рисовать показывает сделанный им еще за год до того рисунок натурщика. Рисунок сохранился у Серова и, показывая его мне, он заметил: «А ведь умел когда-то не очень плохо рисовать. Вряд ли сейчас в Академии многие имеют такую твердую и точную черту, а мне вот за него 31 номер поставили: насколько же первые то лучше были»? И он тут же выразил желание видеть его воспроизведенным в своей монографии: «как будто не очень стыдно», – прибавил он, комически изобразив из своих кулаков подзорную трубу, и глядя в нее на рисунок. Ко времени выхода из Академии относится авто портретный рисунок Третьяковской галереи. Серов бросил Академию не столько потому, что не видел уже больше от нее пользы для себя, сколько из-за страстного желания поработать наконец самостоятельно, покончить с положением какого-то вечного ученика. Ведь он учился уже свыше десяти лет, а последние пять лет работал непрерывно по чьей-нибудь указке – естественно, что его стало сильно тянуть к свободе, и влекла такая же самостоятельная деятельность, как та, которая выпала на долю его академического друга Врубеля. Ближайшим поводом для отъезда его из Петербурга послужило желание свидеться с невестой, жившей тогда в Одессе. Ольга Федоровна Трубникова, воспитанница его тетки Аделаиды Семеновны Симонович, росла вместе с ним, и с годами детская дружба превратилась в любовь. Свадьба их произошла значительно позже, в 1889 г. в Петербурге, но с 1884 года они уже были женихом и невестой.
Уезжая поздней осенью этого года в Одессу, Серов еще не был безусловно уверен в том, что в Академию никогда больше не вернется. У него было лишь какое-то смутное, безотчетное чувство, которое, по его словам, он формулировал так: «А что, если ее к черту послать»? Но вот, в Одессе он встретился с Николаем Дмитриевичем Кузнецовым, недавно перед тем выдвинувшимся молодым даровитым художником, – пригласившим его поехать к нему в имение, недалеко от Одессы, поработать с натуры. Серов поехал, и так увлекся работой, что о возвращении в Академию не могло быть уже речи.
Здесь была им написана, если не считать нескольких мелочей, в сущности только одна вещь, – «Волы», тот большой, серьезный и значительный этюд, который находится в собрании Остроухова. Как-то раз, когда мы вместе с Серовым были у последнего, и в сотый раз перебирали давно нам известные холсты, которыми унизаны все стены знакомого дома в Трубниковском переулке, Серов сказал мне, указывая на своих «Волов»: «Ведь вот поди ты дрянь, так – картинка с конфетной коробки, желтая, склизкая, фальшивая, – смотреть тошно. А когда-то доставила много радости: первая вещь, за которую мне не очень было стыдно. Потел я над ней без конца чуть не целый месяц, должно быть половину октября и почти весь ноябрь. Мерз на жестоком холоде, но не пропускал ни одного дня, – мусолил и мусолил без конца, потому что казалось, что в первый раз что-то такое в живописи словно стало проясняться». Беспощадно строгий к себе уже и в то время, Серов с железным упорством писал этот этюд, в котором, как ему казалось, он высмотрел у природы нечто такое, чего раньше никогда не замечал. В первый раз он почувствовал в натуре красоту и гармонию общей красочной гаммы, и в первый раз с удивлением увидел себя немножко в роли господина, а не раба природы. В этой живописи как-то странно сплелись самые разнообразные впечатления последних лет, – уроки Репина, советы Чистякова и воспоминания о заграничной поездке. «Волы» – одна из наиболее важных в эволюции Серовского творчества работ, и как бы жестоко ни высмеивал он позже ее «желтую живопись», он имел в свое время все данные считать себя наконец художником, а не учеником.
В эту же зиму Серов рисовал в Одессе портреты невесты и писал свой первый заказной портрет, по его признанию, очень неудачный. В Одессу приехал тогда из Киева Врубель, которому Серов очень обрадовался. Они проводили много времени вместе и подружились здесь больше, чем в Петербурге. Врубель уже тогда носился со своим «Демоном» и делал много эскизов. Самого Демона на них еще не было, по крайней мере Серов его не видел, но Врубель подготовил для него пейзаж. Он был всецело поглощен своей идеей, и много очень красиво и увлекательно о ней говорил. У него было множество фотографий с натуры, которые он ставил то боком, то вверх ногами вглядываясь издали в игру пятен, мысленно превращал их в горы. При этом он брал перо, и определенными, резкими штрихами намечал провалы теней и выпуклости световых масс. Получался полуфантастический, полу реальный горный пейзаж, не то узорный ковер, не то смело начатый с натуры набросок.
Весной 1886 года Серов поехал в Москву. В опере Саввы Ивановича Мамонтова ставилась в этом году «Аида» с братьями д’Андрадэ и любимицей тогдашней Москвы – Ван Зандт. Благодаря близости к Мамонтову, ему удалось написать осенью этого года портрет младшего из братьев, тенора, красавца Антонио д’Андрадэ, который был выставлен в конце того же года на V Периодической выставке. Для Серова эта первая его выставка была огромным событием, и портрет его заметили все, интересовавшиеся живописью. Тогда же он написал и портрет другой знаменитости – Ван Зандт, находящийся ныне в галерее Ивана Евменьевича Цветкова. Избалованной певице наскучило долго позировать юному, совершенно неизвестному художнику, почти мальчику и Серову пришлось его торопливо, кое как закончить. Одновременно он начал портрет Марии Федоровны Якунчиковой, – свой первый большой, парадный женский портрет. Однако начатые сеансы пришлось вскоре прекратить, и он снова взялся за него только через два года, осенью 1887 года и в течение зимы довел его до конца.
Весну, лето и осень 1886 г. Серов провел в Тверской губернии, в Домотканове, имении своего товарища по Чистяковской мастерской – Владимира Дмитриевича Фон Дервиза. Домотканову суждено было отныне играть в жизни Серова очень заметную роль, ибо здесь, как и в Абрамцеве, были созданы впоследствии лучшие произведения художника. Домоткановских этюдов этого лета сохранилось не мало, и все они свидетельствуют о вполне определенном намерении продолжать то, что наметилось в «Волах». Все то же упорное изучение природы, долгий и обдуманный поиск общего впечатления и чисто живописной гармонии. Особенно долго работал он над этюдом сарая, находящимся в собрании Владимира Осиповича Гиршмана. Последнюю вещь он считал одной из наиболее удавшихся за все лето, но осенью он написал здесь нечто еще более значительное. Я имею в виду тот замечательный осенний вечер, который раньше находился в собрании Михаила Абрамовича Морозова и недавно поступил в Третьяковскую галерею. Это одно из самых проникновенных произведений Серова, и вне всякого сомнения лучшее, что им было создано до того времени. Он писал этот пейзаж также очень долго, взвешивая чуть не каждый мазок, и сохранил к нему некоторую нежность до самого конца.
Поздней осенью он поехал в Абрамцево, где написал прелестный «Прудик» Третьяковской галереи, а позже ту славную «Зиму», которая так и осталась в Абрамцеве, где висит до сих пор. Копия ее находится в собрании Ильи Семеновича Остроухова. Он не жил здесь всю зиму, а только наезжал из Москвы пописать этюды. В Абрамцеве он перерисовал всех, кто только приезжал сюда гостить. Среди рисунков того времени хочется отметить энергичную голову Константина Дмитриевича Арцыбушева.
В Москве в эту зиму три приятеля – Илья Семенович Остроухов, Николай Сергеевич Третьяков и Михаил Анатольевич Мамонтов наняли для совместной работы мастерскую, в которой предполагали писать с натурщиков. Они пригласили работать и Серова, с которым все трое были в самых дружеских отношениях. Помимо работы с натуры он написал здесь небольшой плафон для дома в имении Селезневых. Плафон изображал Аполлона, мчавшегося в колеснице, запряженной белыми конями. От фигуры Аполлона во все стороны струились лучи, и он являлся как бы источником света. «Даже вспомнить тошно, – закончил он свой рассказ об этой картине, – просто – ein famoses Stück aus einer Componierschule». В эту же зиму Серов написал портрет Прасковьи Анатольевны Мамонтовой, первый, который доставил ему истинное удовлетворение. Так прошла зима.
IX. Вторая поездка за границу и работа в Абрамцеве и Домотканове
Весной 1887 г. Серов вместе со своими друзьями по мастерской. Ильей Семеновичем Остроуховым и Михаилом Анатольевичем Мамонтовым, поехал в Италию. Путешествие продолжалось полтора месяца и вышло необыкновенно удачным. По словам Серова, это было самым счастливым временем его жизни: никогда, – ни прежде, ни после, – он не испытал столько радости, не пережил таких восторгов, какие выпали на его долю во Флоренции, в Милане и особенно в Венеции. При одном воспоминании об этих дивных днях у него дух захватывало, при чем он затруднялся даже определить, что именно было наиболее увлекательным среди венецианских впечатлений. Все было увлекательно: старик Верди только что написал тогда своего «Отелло», и Таманьо пел его в Венеции; восторг и упоение висели, казалось, в воздухе, передавались каждому, от знатных форестьеров до последнего гондольера, и бурно захватили московских друзей. Не хотелось уезжать из этой мраморной сказки, в которой рассыпано столько искусства, сколько нет его во всей северной Европе. И здесь, в этих многочисленных церквушках, скрывающихся по изворотливым закоулкам, во дворце дожей и в Академии Серов все время чувствовал, что ему открылся новый мир красоты и свершилось новое прозрение. Хотелось неудержимо, страстно работать, и такой жажды работы он позже не испытывал уже ни разу.