На углах я останавливался и читал таблички с названиями площадей и улиц. Вдруг я застыл на месте. Пьяцца ди Сан Аполлинаре! Да, это здесь, конечно же! На этой площади находился знаменитый «Аполлинаре», где учился мой отец. Я увидел церковь, носящую имя того же святого. А рядом здание лучшей юридической школы, переведенной теперь в Латеран[20]. Я, наверное, был здесь в детстве. Ничего не помню. Теперь я не отрывал глаз от этого здания, прижавшегося к церкви. Фасад у него красивый, величественный. Мне он показался холодноватым, даже мрачным, хотя отец уверял, что здание это принадлежит к числу красивейших в Риме. Я подошел ближе. Заглянул через решетку во двор. Там виднелись какие-то аркады, а в центре — контуры фонтана, бездействующего или просто бесшумного. Теперь здесь помещается какая-то школа. Так говорил отец. Я поглядел в ту сторону. Так оно и есть. Но в темноте я разобрал на большой каменной доске только одно слово — «liceo»[21]. Стало быть, школа, как он и говорил.
Докторскую степень отец получил тоже в «Аполлинаре». Он провел в Риме семь лет, включая годы практики. Мне отлично знаком этот период его жизни. Отец столько о нем рассказывал! Не только мне — гостям, знакомым, ксендзам из нашей курии. В Торуни было мало людей, окончивших этот атеней[22], самое большее пять-шесть человек, но о его существовании знали все. Мне было известно, что тот, кто хочет как можно лучше изучить церковное право, кончает «Аполлинаре». Ну и что там учились люди, которые впоследствии сделали большую юридическую карьеру в церкви. Зная, что всем это известно, отец любил пошутить даже с теми, кто понимал, что к чему. Он смеялся:
«San Apollinare», «San Apollinare»,
Più si studia, meno si impara![23]
Ксендзы возражали. Отец, впрочем, так же точно возражал бы, если бы кто-то посторонний сказал ему, что в «Сан Аполлинаре» «чем больше учатся, тем меньше узнают». Такую фразу он счел бы святотатством. Иное дело в своем кругу, когда он сам так говорил. С ним горячо спорили. А ему это нравилось. И было приятно, что собеседники могли убедиться, до какой степени он овладел всеми премудростями в «Аполлинаре». Постиг не только их содержание, но и предел.
Я пошел дальше. Ноги несли меня и несли. Все медленней и медленней. Однако я никак не решался прервать прогулку. Все время я чувствовал, что нахожусь в Риме. Что никогда в столь полной мере не буду в Риме, как именно в этот первый вечер. Я был поглощен Римом. Он менялся у меня на глазах. Теперь он сверкал все сильней и сильней, так, что приходилось даже щуриться. Он просто ослеплял меня светом, брызжущим из неоновых ламп и витрин магазинов. Я вышел на огромную, широкую улицу. Обыкновенную улицу, с тротуарами. По ним шли толпы людей, словно на демонстрации. Это было мучительно.
После целого часа изнурительной работы ног и глаз я сообразил, где нахожусь. Еще одна площадь с фонтаном. Я присел на его ограде. Не я один. Несколько человек, подобно мне, искали прохлады. Фонтан я узнал. Сколько раз я разглядывал на фотографиях тритона, сделанного по рисунку Бернини! Я знал также, как называется площадь: Барберини. Справа от меня, где-то здесь, должен находиться дворец Барберини. Его не было видно. Меня отделяла от него большая световая завеса кинорекламы. Слева тянулся квартал Лудовизи, который так нравился моему отцу, — квартал, выросший в более поздний период, построенный после семидесятого года, уже после падения папского государства, красивый, со множеством роскошных ресторанов и отелей. Отец охотно проводил вечера в этом квартале. Но жил он в старом Риме. Поблизости от различных папских учреждений и трибуналов. В Лудовизи ему жить не подобало.
II
На следующий день я позвонил в пансионат «Ванда», просил к телефону пани Рогульскую. «La professoressa è assente! Anche il professore è assente!»[24] Ее не было дома. Ее брата, пана Шумовского, тоже. Я не мог разобрать, когда они вернутся. Камерьера[25], которая мне ответила, трещала как сорока. Она подозвала кого-то, не выпуская из рук телефонной трубки. Таким образом я услышал, что звонит «uno straniero»[26] и невозможно понять, чего этот straniero хочет. Тогда к телефону подошла пани Козицкая.
Но час спустя, когда я добрался наконец, до виа Авеццано, меня приняла пани доктор Рогульская. Я намучился, пока доехал. Разыскать эту улочку было нелегко. Все было так, как мне говорили знакомые и Кракове. Пансионат находился далеко, район малопривлекательный. Я совершенно зря пошел в сторону железной дороги. Взобрался на виадук, не встретив ни живой души. И спросить не у кого, и самому не разобраться. Жарко; внизу, под мостом, грохочут поезда. Я повернул назад и, раз десять справившись, туда ли я иду, в конце концов нашел нужный мне адрес.
Зато самый пансионат произвел на меня приятное впечатление. Знакомые в Кракове предупреждали меня, что там грязно. Я этого не заметил. Чистотой, правда, он не поражал, но мне показалось, что и холл, и столовая, и комната, где мне предстояло жить, содержатся вполне прилично. Что касается цены, то в Риме, пожалуй, и в самом деле не удалось бы найти комнаты дешевле. По крайней мере мне, uno straniero в этом городе.
Я не мог судить, правильно ли мне советовали в Кракове не вести по телефону переговоров относительно комнаты. Но поступил я так, как мне рекомендовали: приехал, чтобы договориться. Признаюсь, если бы свободной комнаты не оказалось, я бы рассердился. Зря пропало бы целое утро. Но все сошло хорошо. Таким образом, я больше не раздумывал о том, действительно ли в пансионате с опаской принимают людей, приехавших из Польши. А если не с опаской, то с осторожностью и, прежде чем отважиться на это, предпочитают сперва поглядеть, с кем имеют дело.
Когда все было улажено, мы присели на минутку в столовой. Комната была светлая, скромно обставленная. Все ее украшение составляли горшки с бегониями, стоявшие на плетеных круглых столиках. А на стенах висели виды довоенной Варшавы в черной тонкой окантовке.
— Стакан чаю — предложила пани Рогульская.
— С удовольствием.
— Здесь не умеют хорошо заваривать чай.
— И верно, — сказал я. — Сегодня утром я попросил в отеле чаю. Слабый и на вкус ужасный!
Пани Рогульская улыбнулась. Губы у нее были тонкие, бледные, но улыбка милая. Должно быть, когда-то пани Рогульская была красива — благородный профиль и большие голубые хмурые глаза. И очень стройна, узка в кости, с прекрасными, почти бескровными пальцами. Она держала стакан, грея руки, хотя день был жаркий.
— Ну и как там теперь в Польше? Лучше?
Я ответил в двух словах, подтвердив, что теперь действительно стало лучше. Она слушала, но я почувствовал, что, хоть ей не безразличен вопрос, который она задала, мой ответ ее не интересует.
Потом она сказала:
— Выпустили вас?
Слова ее прозвучали не как вопрос, требующий пояснений. И даже не как констатация факта. Просто слова из разряда тех, которыми некогда отмечали возвращение из путешествия, сопряженного с известными опасностями.
— Вы надолго?
Об этом мы уже говорили, когда я снимал комнату. На месяц? На два? Все зависит от дела, ради которого я приехал. Что касается денег на расходы, то я рассчитывал на помощь адвоката Кампилли, помня о его обещании в письме к отцу. Об этом я, разумеется, ничего не сказал пани Рогульской.
— Думаю, что на месяц, — ответил я.
— В Риме впервые?
— Нет.
И я рассказал ей, как приезжал сюда в детстве. Добавил несколько слов об отце. О его связях с Римом.
— А мы здесь уже восемнадцать лет!
Я знал, что она говорит о себе и о своем брате. Они оба очутились здесь в конце тридцать девятого года. Я слышал об этом от знакомых в Кракове. Оба были мобилизованы, он офицер запаса, она врач. Они пробрались через Румынию в Югославию. А из Югославии в Италию. И отсюда уже дальше не двинулись. Ни во время войны, ни после.
Она спросила, чем я занимаюсь на родине.
— Наукой. Я ассистент на кафедре истории права. Докторскую степень получил в Кракове. Несколько моих работ напечатано в научных журналах, и отдельно издана докторская диссертация «Польский судебный процесс XVI века».
— Ну а как теперь обстоит с наукой в Польше?
До войны она была доцентом на кафедре стоматологии в Варшавском университете. Кажется, и здесь, в Риме, она где-то работала по своей специальности. Ее брат, магистр истории искусств, до войны тоже занимал какую-то должность в Национальном музее. Все это я знал от наших общих краковских знакомых. Следовательно, вопрос, который она теперь задала, мог заинтересовать ее больше, чем все предыдущие. Поэтому я ответил несколько подробнее. Однако вскоре понял, что все близкое мне в этом вопросе ей бесконечно далеко. Тем не менее она с любезным видом слушала мой рассказ.
— Что вы говорите! — вежливо удивлялась она. — Неужто? Неужто?
Таким образом мы поболтали еще с часок. Около двенадцати она напомнила мне, что надо позвонить в «Неттуно» и отказаться там от комнаты. А когда я объяснялся по телефону и она усомнилась, правильно ли портье меня понял, то сама взяла трубку и сказала все, что нужно.
Я вернулся в отель. Заплатил по счету. Чемодан оставил у портье, предварительно вынув из него письмо к синьору Кампилли и копию мемориала[27], который я должен был подать. Мы с отцом решили, что синьор Кампилли просмотрит мемориал и, возможно, внесет свои поправки. В конверт с письмом отца я вложил записку от своего имени, сообщая адрес и телефон «Ванды».
Дом синьора Кампилли я нашел без труда. Я вышел из троллейбуса возле замка Сан Анджело