Но когда этот человек сжал мою руку, впиваясь в меня благодарным взглядом и веруя, что возможно выздоровление, я чуть ему не крикнул:
— Бей меня… я лгу! я лгу!
Как полоумный, прибежал я домой, чтобы скрыться здесь с моим бессильным невежеством… Я показал кулак библиотеке в моем кабинете — от чтения этих книг академия нетерпеливо ждала капитального вклада в науку.
И я, большой медик, известный, популярный, признанный, упал в кресло, задыхаясь от рыданий!.. На моих глазах умирало молодое существо, и я ничего не мог сделать, чтобы его спасти!
Заранее я знал исход и все-таки хотел бороться. Целую неделю я приходил к больной, сидел подолгу с ней, как родственник, строил догадки, старался заглянуть ей в грудь и в череп, чтобы узнать причину слабости, и только слышал от нее одно:
— Я знаю, я знаю… жизни мне недостает.
На восьмой день я потерял всякую надежду; организм быстро разрушался. Я видел ясно — и в этом была единственная привилегия моей учености — что в медицине нет ни единого средства, чтобы отодвинуть смерть хотя бы на шаг.
Я почти признался в этом отцу. С искаженным лицом он скрипел зубами и кричал:
— И вы, как все! И вы, как все!
Я убежал за город в поле. Я громко сетовал на немую природу, глухое небо, сияющую кругом жизнь, я проклинал их невозмутимое спокойствие!
В полночь, когда я вернулся домой, служанка встретила меня словами: «Наверху вас более трех часов дожидается дама!»
— Дама! Не принимаю никого!..
И вдруг на лестнице предстала темная фигура с белеющимся лицом и светящимися глазами; и, не зная зачем, я сказал:
— Вот и я! простите, мадам, вот и я!
Я вошел по лестнице, предшествуемый незнакомкой, в кабинет и инстинктивно запер дверь.
Взяв с бюро лампу, я поднял ее вровень с ее лицом. Это была сильная брюнетка с матовым лицом и высоким лбом, из-под которого глаза сверкали, точно бриллианты.
— Кто вы, мадам? — смущенно спросил я.
— Меня зовут госпожой Ламберт, — ответила она. — Я мать умирающей девушки.
Странное дело: этот ответ меня не удивил, я словно ждал его.
Мадам Ламберт села против меня, и я снял абажур, чтобы лучше ее видеть. Ей было лет не больше сорока, и она была замечательно красива; не столько по правильности своих черт лица, сколько по благородному, интеллигентному выражению.
Однако, несмотря на восторженное удивление, я вспомнил брошенную ею дочь и грубо спросил:
— Что вам от меня нужно?
— Моя дочь умирает…
— Правда. Ну, а вам-то что до этого?
Она сдержанно и гордо улыбнулась.
— Я ее спасу, — сказала она.
— Вы!
— Я…
И она посмотрела высокомерно в мои глаза.
Я позабыл всякую жалость после этого и резко отвечал:
— Без громких фраз. Ни вы, ни даже я не в силах возвратить жизнь вашей дочери. Я испытал все возможное. Зачем вы, собственно, ко мне пришли? Чтоб попрекать меня, как врача?..
— Вы не заслуживаете этого, ибо вы не знаете, отчего она умирает.
— А вы, быть может, знаете?
— Да… она умирает оттого, что около нее не было матери.
Я зло захохотал.
— Вы говорите это, вы!.. Так, значит, вы ее убийца, вы ее бросили бессовестно, бесчеловечно!
Она всплеснула руками:
— Не я ее оставила, меня выгнали… со мной обращались, как со служанкой, как с врагом семейства. Я ушла от муки страшнее смерти.
— Вы должны были ваять с собою дочь!
— Я не могла.
— Должны были требовать судом, похитить, наконец!
Она приблизила к моим глазам бумагу, и я прочитал, остолбенев:
«Свидетельство о смерти Марии, дочери Якова Ламберта и… умерла в двухлетнем возрасте…»
— Это чушь! — воскликнул я.
— Вот письмо, с которым отец мне прислал это свидетельство…
Это письмо состояло из грубых фраз, ложно извещающих о смерти дочери и запрещающих матери являться на порог дома. В них не было упрека за измену или какую-либо вину, в них чувствовалась дикая ненависть и больше ничего.
Мадам Ламберт мне рассказала свою несчастную историю с удивительным спокойствием и глубиной критического взгляда. Отец ее был ревностный алхимик. На свои изыскания он убил все свое состояние и впал в долги, в зависимость от ростовщика Ламберта, который поставил ему выбор: или стать нищим, или выдать дочь замуж за его сына. И, вот, она принесла жертву для отца, тем большую, что сын Ламберта гордился артистическими вкусами, называл себя поэтом, музыкантом, живописцем.
— Я была молода, без матери; я для отца решилась на брак, и вдруг — отец мой вскоре умер, не окончив своей ученой работы. И тут-то началась для меня ужасная жизнь, которую я вряд ли сумею вам обрисовать. Мой муж, это бездарное, хвастливое ничтожество с претензиями на талант, на гениальность, которой у него не было, стал ревновать меня к моему вкусу, пониманию, и возненавидел меня всей своей злой, испорченной натурой. Клянусь, что и его щадила. Хотя сама я превосходно воспитана покойным отцом, я изучала химию и помогала ему в его работах, но, повторяю вам, я всячески щадила своего мужа и, чувствуя, что скоро стану матерью, старалась всеми мерами его не раздражать, хвалить его бездарные картины и школьные, ребячьи композиции. Но он кричал, что я хитрю, что я его не ставлю в грош, ревную к славе… Что было делать со злым глупцом, полупомешанным? Я родила дочь, хотела ее сама кормить, — он взял кормилицу; когда я воспротивилась, — он говорил, что я хочу ее отравить за то, что она на него похожа. Чем больше он мне делал зла, тем больше ненавидел. Два года я терпела все ради малютки. Но он нас разлучил: отправил ее куда-то далеко с кормилицей!..
Я умоляла, плакала… Что много говорить? Однажды он хотел мена убить, бросился на меня… я испугалась, убежала. На другой день я пришла… Но дом был пуст. Я бросилась за дочерью, но он ее отправил неизвестно куда. Я хлопотала целый год, — никакого следа! И, наконец, я получила это письмо с ложным свидетельством. И вот, шестнадцать лет я оплакивала эту ложь.
— Но как узнали вы, что дочь ваша жива?
Она взглянула мне в глаза внимательным взглядом, как бы желал убедиться в степени моей разумности.
— Знаете вы Джона Гарвея Шмидта?
— Еще бы, — воскликнул я, — великий американский химик известен всем, а мне тем более! Смотрите, — повернулся я к библиотеке, — все его книги у меня… Я часто их читаю. Он гениальный химик, да! Жаль только, что пустился в философию…
Она перебила мою речь:
— Вот его письмо к вам.
— Ко мне?.. Но он меня не знает…
— Однако, прочитайте.
Письмо было адресовано мне. Гарвей Шмидт взывал к моей доброте и доверию. Он заклинал меня оказать содействие госпоже Ламберт, его ученице и сотруднице. Письмо оканчивалось так: «Я убежден, что вы не из тех ученых, которые думают, что знание кончается там, где больше ничего не известно».
— Вы — ученица Гарвея Шмидта? — спросил я с благоговением. Весь мир знал этого человека, приоткрывшего врата неизведанных тайн жизни.
— Мой отец знал его еще молодым. Случайно я с ним встретилась. Одна, без дочери, я с удовольствием принялась за изучение наук, и химии особенно.
Читали вы его последнюю книгу «О сверхчеловеке», которую люди так плохо поняли? Да, я много лет уже не оставляю Гарвея Шмидта.
— Так это вы его знаменитая помощница, которую во Франции знают по описаниям, под именем «Магички»?
— Да, это я, — сказала она просто.
Так вот кто она! При всем моем уважении к Гарвею Шмидту, я не мог забыть о ее сеансах в Америке с вызовом духов и передвижением предметов, что вызывало странное отношение парижских ученых, видевших в этом фокус и аферу.
— Поздно уже, мадам! Признаться, я устал. Можете вы коротко ответить на два-три вопроса?
— Пожалуйста.
— Вы из Америки?
— Прямо оттуда.
— Когда вы выехали?
— Я не могу сказать вам.
— Отчего?
— Потому что я не имею права доказывать вам, что говорю правду.
Гнев охватил меня.
— Не потому ли, верней, что я поймаю вас на лжи?
Она протянула ко мне руку:
— Сегодня в семь часов моя дочь сказала вам: «Я знаю, знаю… жизни мне недостает!»
Я вскрикнул от удивления: эти слова были произнесены, и я был уверен, что никто, кроме меня, их не слышал. Уж не пряталась ли она в соседней комнате? Злое сомнение охватило меня.
— Вот что, мадам, если хотите убедить меня, что вы обладаете магической силой, то сделайте какое-нибудь чудо… ну, самое простое… Вот, передвиньте это перо силой вашего взгляда…
— Нет, я не сделаю ничего, что вам угодно называть чудом…
— И так всегда, когда подобные нам находятся перед лицом скептика, могущего вас разоблачить,
— Я не сделаю ничего, потому что не имею права тратить хоть миллионную частицу моей силы, ибо эта сила нужна мне для спасения моей дочери.
— Ну, мадам! Не думайте, что я верю в ваши силы. Я не желаю знать о разногласиях в вашей семейной жизни. Я знаю лишь отца, который воспитал вашу дочь и вырастил ее. Если хотите видеть вашу дочь, идите к мужу…
Ее лицо оделось грустью, и видно было, что она силилась остаться спокойной, совладать с собой.
— Я не могу этого сделать именно потому, что желаю спасения моей дочери. Вы отрекаетесь от меня, оскорбляете, готовы меня выгнать… Но внемлите же долгу матери, во имя которого я к нам пришла.
Она охватила голову руками.
— Да нет же, нет!.. Я могу убить ее… Это я знаю!
Я умоляю вас лишь об одном: завтра, в ранний час, идите к Ламберту… скажите, что я здесь, что я прошу лишь позволения побыть с полчаса подле дочери, в его присутствии, для возвращения ей жизни… Просите его, умоляйте… Но вы его не знаете! Увидите, что он откажет!.. Что мы тогда будем делать? Как я несчастна, Боже мой!
Я видел непритворное горе матери и согласился:
— Я пойду к нему.
— В котором часу я должна быть здесь?
— Завтра в десять. Но… ночь ужасно темная, я провожу вас…
Она отказалась и вышла. Странные чувства остались во мне: и презрение, и симпатия, и ненависть, и удивление. Я целую ночь сидел за книгой Гарвея Шмидта.