— Электра, он похож на дикого зверя. Почему, скажи на милость, ты собираешься позволить ему остаться в гостинице?
— Уверена, что смогу что-нибудь придумать, — улыбнулась она все той же заговорщицкой улыбкой.
Бернис была в смятении. Ей пришло в голову, нет ли безумной — причем самоубийственно безумной — черты в столь утонченном в остальном характере Электры.
— Прошу тебя, Электра. Отошли его. Ты только посмотри на него. Разве ты не видишь, что он опасен?
— М-м-м, я знаю, что он опасен. Теперь возьми себя в руки. девочка. Вот он идет.
6
Он открывает дверь ногой. Ящики, полные бутылок пива, он держит с такой легкостью, будто набитые пером подушки. Две женщины в кухне глаз от него не могут отвести. Высокая в кожаных штанах улыбается. Волосы у нее такие черные, что почти синие. Вторая с синим лаком на ногтях, кажется, испугалась.
У них есть все основания бояться. Черт их разберет, этих сучек.
— Куда ящики поставить? — бормочет он.
— Вот здесь, у холодильника, — все еще улыбаясь, отвечает высокая.
Он знает, она собирается спросить, как его зовут. Знает еще, что она позволит ему остаться. Он понятия не имеет, с чего это он это знает наверняка. Так же, как знает, что сегодня пятница, а завтра будет суббота. Просто знает, и все.
Имя?
И какое же имя назвать?
Он ставит ящики. Звенят бутылки. Пиво — моча. И почему его пьют? Все спиртное — моча. Люди прячутся за выпивкой, как крысы заползают от собак в норы.
— Прекрасно, большое спасибо, — говорит долговязая сука. — О, да у вас рука в крови. Вы поранились?
— Нет, — бросает он. Кровь не его.
— Что за совпадение, — улыбается сука. — В один и тот же день в мою гостиницу являются двое мужчин, и у обоих — руки в крови. Как полагаете, это знамение?
Взгляд его стекленеет. Он не улыбается и, конечно, не намерен отвечать.
— Прекрасно. — Она по-прежнему улыбается, но улыбка теперь выглядит натянутой.
Неожиданно у него в голове возникают слова: «Что ж, спасибо за помощь. Вы нас просто спасли. Могу я предложить вам выпить, мистер э?..»
По его губам проскальзывает улыбка. Иногда слова вот так появляются у него в голове еще до того, как козлы и сучки их произносят.
Все еще улыбаясь, высокая сука говорит:
— Что ж, спасибо за помощь. Вы нас просто спасли. Могу я предложить вам выпить, мистер э?..
Так вот, давать имена людям, машинам, местам — дело важное. Он это знает. В муниципальном доме была одна тетка, которая давала имена своим машинам. Это его прикололо. Вот она — истинная власть. Только те, у кого власть, могут давать имена. Он был прав насчет тетки. Ее потом выбрали главой профсоюза. Тогда она купила себе новый «BMW», и ему тоже дала имя. Этот урок он крепко запомнил. Если у тебя есть власть давать имена, в твоей власти сделать что угодно. Он хотел дать новые имена городам и рекам. Имена, которые проживут тысячи лет. Люди, назвавшие этот город, были сильны. Обладали властью над жизнью и смертью. Это он одобрял. Такая власть хороша.
А потому, где бы он ни оказался, в каждом городе он давал себе новое имя. На этот раз даже выдумывать не пришлось. Имя врезалось в него как пуля.
Вот так, из ниоткуда.
Будто молнией ему в голову забросило.
— Простите, что не расслышала вашего имени. — Долговязая тетка начинала нервничать под его стеклянным взглядом. А что до маленькой сучки с синим ногтями... ну надо же, она просто оцепенела от страха.
Улыбнись дамам, сказал он себе, пусть они почувствуют себя комфортно. Он растягивает губы в улыбке, приправляя ее лишь крохой тепла.
— Меня зовут Джек, — сообщает он им. — Джек Блэк.
— Благодарю вас, мистер Блэк. Я Электра Чарнвуд. — Высокая сука протягивает ему руку. Надо же, а она храбрая. — Да, у нас есть отдельное помещение над каретным сараем. Вы можете им воспользоваться, конечно, в том случае, если согласитесь быть нашим новым кладовщиком.
Он видит, как вторая, та, с синими ногтями, бросает на свою подругу взгляд полный ужаса.
Теперь он слышит, как голос в ее голове тараторит, как испуганный воробей: Электра, нет. Ты не в своем уме, ты совсем ума лишилась. Не позволяй этому уголовнику оставаться. Он безобразное чудовище. Он будет красть. Он будет ввязываться в драки. Что бы ты ни делала, не оставляй его; он принесет беду.
Она, конечно, права, холодно думает он. Куда бы я ни пришел, со мной беда. Но уже поздно. Слишком поздно. Я здесь, чтобы остаться.
7
Джейсону Морроу ничего не видно в кромешной тьме. Свет погас в тот момент, когда он открыл дверь.
Но он чувствовал чье-то присутствие, чье-то живое дыхание. Человек пришел сюда за тем же, за чем и он.
Он знал, что оба они понимают правила игры.
Здесь они, чтобы совершить сексуальный акт. И нет необходимости видеть лица партнера или слышать его голос. Сейчас последует неловкая возня, ощупывание, потом тот, кто окажется сильнее, вставит первым.
И через пару минут со всем этим грязным делом будет покончено.
Неписаное правило гласило: партнеру оставляют время, чтобы уйти незамеченным.
На улице в ветвях деревьев стонал ветер. Джейсон поежился.
Человек, в каких-то пяти шагах стоящий во тьме, возможно, даже знакомый. Быть может, это один из ребят с работы. Или полицейский. Или Джейсон каждое утро покупает у него газету по дороге на работу. Какое это имеет значение: ни тот ни другой не видят друг друга в этой черной дыре, где воняет мочой и дезинфекцией.
Дыхание в темноте было тяжелым. Возможно, астматик. Или, может, это безумное возбуждение перед грязной, запретной и тайной встречей в мужском туалете бог знает где.
Он приготовился к ощущению хватающих рук. Это он примет. Но рот он держал закрытым. Никаких поцелуев. Ему не нравилось, чтобы его целовал мужчина.
Быстро расстегнул ширинку. Его пенис уже встал. Он высвободил его из трусов, ощущая холод воздуха о разгоряченную чувствительную кожу.
Дыхание в темноте стало громче. Он почувствовал движение в абсолютной тьме. Человек наклонялся.
Джейсон закрыл глаза, ожидая прикосновения губ.
Теперь он кожей чувствовал выдох неизвестного.
Господи. Как же от него воняет. Как будто он спал на полу в подвале или где похуже.
Потом возникло ощущение чего-то, прижимающегося к его пенису.
Губы... была его первая мысль.
Нет.
Зубы.
— Эй! Прекр... аааааааааааа!
Он кричал. Разряды агонии — иссиня-белые, раскаленно-белые — разрывали мозг. Какой-то отстраненной частью сознания он отметил стук сомкнувшихся челюстей, когда зубы преодолели кожу, мясо, вены и уретру.
Он снова закричал. На этот раз вместе с криком из его рта вырвался поток блевотины. Руки сами взметнулись, кулаки, как ядра, ударили в пластмассовые двери кабинок. Он извивался в крике. Но хватка на обрубке пениса не ослабла ни на минуту.
Только теперь послышались сосущие звуки.
8
Из ниоткуда возник ветер. И погнал по двору белые обрывки бумаги. Бернис смотрела, как они мечутся в свете галогеновой лампы, будто белые птицы, которым не вырваться из безумного танца.
Она сердилась и была напугана — и все из-за Электры. Бернис смотрела, как Электра разогревает молоко Джеку Блэку — если громила назвал свое настоящее имя. Трудно было перестать таращиться на татуировки у него на лице или на большой красный шрам, что шел от угла глаза до самой мочки уха. Будто кто-то пытался нарисовать ему очки красным фломастером.
Что нас ждет, боже...
Дул ветер. С протяжным стоном он кругами носился по готической крыше гостиницы.
Снаружи обрывки бумаги гонялись друг за другом по кругу. Над крышей каретного сарая убывающая луна висела в небе, как серебряный ноготь.
Бернис поежилась. Во всем этом было что-то странное. То, как это чудовище — не человек стоял посреди комнаты, расслабленно свесив по бокам мускулистые руки. То, как стояла Электра, протягивая ему чашку горячего молока, будто совершая жертвоприношение Богу.
Кожу на голове покалывало. Что со мной происходит? Может, это от недостатка сна; может, эта проклятая жуткая пленка слишком долго меня преследовала. Почему я чувствую себя... так странно... какую-то обреченность?
Она смотрит на двоих в кухне. И представляет себе, что видит и саму себя, будто кто-то заснял всю сцену на пленку. Она видит себя, вжавшуюся спиной в стену, потирающую ладонью руку — нервное, дерганое действие, будто она почти ждет, что неизвестный в тату вот-вот схватит со стойки нож для разделки мяса и надвое располосует лицо Электре.
Ветер дует сильнее. Стон становится громче. Будто мать оплакивает умирающее дитя. Она ежится.
Время не то чтобы остановилось, но ползет, ползет... Целая вечность необходима громиле, чтобы просто протянуть руку и взять у Электры чашку.
В окно ярко светит луна.
Обрывки бумаги во дворе все кружат и кружат.
Дверь в вестибюль внезапно открывается.
Она видит, как в кухню входит Дэвид Леппингтон. В руках у него миска из нержавеющей стали с остатками картофельного пюре. Свет за его спиной слишком ярок, и потому в дверях появляется лишь силуэт — черный и безликий. Издалека, как будто его голос доносится за тысячу миль, она слышит:
— Я подумал, что пора помочь.
И вновь она воображает себя в самом верхнем углу кухни, будто она не она, а крохотная шпионская камера, установленная там, чтобы заснять эту сцену. Вот — Электра и татуированный уголовник в центре кухни. Вот — доктор Леппингтон со стальной чашей в руке. А вот — воображает она — и она сама: спиной к стене, глаза расширены.
Вся сцена будоражила. А она не знает почему. Ее бросает в жар. Если бы она смогла сдвинуться с места, она сбежала бы из кухни.
И вдруг она понимает.
Это уже происходило со мной раньше. Я стояла в комнате с этими людьми, в точности как сейчас. Дэвид держал в руках стальную чашу — как и сейчас. Электра протягивала чашку юному варвару. Лунный свет лился в окно. Ветер бился о стену дома; и это была ночь, когда...