— Надо бы добить, — сказал я со злобой. — Вдруг не сдох.
— Сомневаюсь. Он свое получил — не переносит света. Впрочем, посмотрим.
Заглянули в отдушину. Калина принялся что-то вытаскивать…
Белый ком медленно спускался из темноты дымохода, снежно-пушистое руно уже находилось у самой вентиляционной дверцы.
Но приближаясь к свету, белый ком таял. Когда, наконец, Калина вытащил шест, на железном наконечнике висел небольшой молочно-белый клубок какого-то странного вещества: кристаллики напоминали мелкие лепестки и казались пушистым, легким белым мехом либо пухом или мелом — точь-в-точь ком сажи, только ослепительно белый, снежно-белый…
Внезапно клубок соскользнул с крюка и упал на пол. В мгновение ока клубок сделался угольно-черным, и у наших ног рассыпалась большая, металлом отливающая куча, черной, как смола, сажи.
— Только и осталось… — задумчиво шепнул Калина.
И немного погодя, будто разговаривая сам с собой, добавил:
— Сажа тебя породила, в сажу и обратишься.
Положив на носилки останки наших товарищей, мы направились в город. На следующий день у меня и у мастера Калины по коже пошла какая-то странная сыпь. Все тело покрылось большими белыми пупырями, словно перловыми крупинками, продержалась сыпь несколько дней. И вдруг неожиданно и быстро исчезла.
Фрэнк Б. ЛонгОКЕАНСКАЯ ПИЯВКА
Пер. В. Барсукова
Бак замолотил голыми кулаками в дверь каюты, и ветер завыл в щелях. Мне не понравилось ни то, ни другое. Я распахнул дверь. Вошел Бак, а вместе с ним ворвался яростный порыв ветра. Бак, этот странный коротышка, чьи глаза были полны ветра и моря, изъяснялся по преимуществу жестами. Он указал на дверь и свирепо запустил пятерню в рыжеватые волосы, и я понял: что-то его чуть не прикончило — я имею в виду, прикончило морально, изранило душу, перевернуло весь его мир.
Я не знал, радоваться мне или ужасаться. Дикие выразительные жесты и горящие глаза Бака тронули меня, но я и понятия не имел, что он увидел там, наверху. Очень скоро я это узнал.
Матросы с бессмысленным видом сидели на палубе по двое и по трое. Никто даже не пошевелился, когда я выступил из тени спутанных снастей в яркую полосу лунного света.
— Где боцман? — спросил я.
Несколько человек услышали вопрос, но лишь повернулись и уставились на меня, не отвечая.
— Оно забрало боцмана! — сказал Оскар.
Оскар редко с кем-либо разговаривал. Он был высоким и тощим, по бокам желтой лысой головы топорщились светлые волосы. Я отчетливо помню пронзительный взгляд его темных глаз и эти волосы, блестевшие под светом луны. Прочие его черты стерлись из памяти — Оскар стал далеким, смутным призраком. Любопытно, ведь остальные подробности и события той поразительной ночи запомнились мне совершенно ясно…
Оскар стоял рядом со мной. Внезапно я повернулся и схватился за его руку. Прикосновение к сильной, мускулистой руке Оскара подействовало на меня успокаивающе. Но я, видимо, причинил ему боль: он дернул плечом и укоризненно глянул на меня. Полагаю, Оскар считал, что я должен держаться на своих двоих. Но впрочем, он тут же широко повел рукой: дескать, не имеет значения. Ветер свистел у нас в ушах, изорванные паруса полоскались и хрипло голосили. Паруса, знаете ли, умеют разговаривать. Я слышал, как они хором протестовали, и у каждого паруса был свой, немного отличавшийся от других голос. Со временем начинаешь понимать их язык. Чудесно тихим утром выйти на палубу и услышать, как они перешептываются. Паруса и жестикулировать умеют, а когда устают, жалобно покачиваются на фоне неба.
Я прошелся по палубе, наорал на людей и велел им убираться к дьяволу. Потом достал трубку и начал выдыхать в холодный воздух причудливые облака дыма. Желтые дымные образы плясали в лунном свете, и наше положение казалось совсем безысходным. Наконец я возвратился к Оскару и прямо спросил, что он имел в виду, сказав «оно». Оскар не ответил. Он просто повернулся и указал рукой.
Что-то белое и студенистое перетекало через планширь и двигалось или скользило по палубе. Оно уже успело покрыть несколько футов, когда из темноты показалось нечто более грузное и нависло над черным ахтерштевнем. Второй предмет гулко шлепнулся на палубу и двинулся по касательной к первому по гладким отполированным доскам.
Два матроса быстро вскочили на ноги. Я услышал, как Оскар выкрикнул отрывистую команду.
Это нечто на палубе вытянулось, расширилось у основания и выбросило в воздух мертвенно-синюшный отросток, окруженный чудовищными розовыми присосками. В лунном свете мы видели, как отвратительные присоски раскрывались, сокращались и разжимались снова. Нас накрыла волна непонятного сладковатого зловония, вызывавшего непреодолимое чувство физической тошноты. Один из людей качнулся назад и упал на доски. Затем, как слабоумный, рухнул второй, а третий… третий на четвереньках, будто завороженный, пополз к омерзительному отростку.
Мне показалось, что луна опустилась ниже — накренилась в небе и повисла прямо над снастями. Вперед, как оборвавшиеся стальные тросы, вдруг выскочили бесформенные щупальцы, врезавшись в ближайшую мачту. Я услышал треск и громоподобный звук удара. Щупальцы дрожали и словно метались во все стороны, а после снова упали за борт.
Я поглядел на черные верхушки мачт и очень тихо спросил Оскара:
— Это оно забрало боцмана?
Оскар кивнул, переминаясь с ноги на ногу. Люди на палубе шептались между собой, и я инстинктивно чувствовал, что назревает бунт. Но Оскар решил снять с меня бремя вины.
— Где бы мы были, не приведи вы нас сюда? Мотались бы, верно, по волнам без руля и парусов. Наши паруса, может, и выглядят, как шкура утопленника, но еще сгодятся, как только мы починим мачты. Лагуна выглядела вполне безопасной, и большинство из нас было за то, чтобы править сюда. А теперь они скулят, как желторотые щенки, и винят во всем вас. Идиоты! Скажите хоть слово и…
Я остановил его: не стоило позволять людям отнестись к его предложению всерьез, а говорил он достаточно громко, так что все слышали. Матросов, подумал я, обвинять не в чем — при таких-то обстоятельствах!
— Сколько раз эта тварь заползала на борт? — спросил я.
— Восемь! — ответил Оскар. — На третий раз она схватила боцмана. Он завизжал, стал размахивать руками и весь пожелтел. Она обвилась вокруг его ноги, и в него впились эти громадные розовые присоски. Мы ничего не могли сделать — ничего! Мы пробовали освободить его, но вы не можете даже представить силу этой белой лапы. Из нее текла слизь — покрыла и боцмана, и всю палубу. Потом она плюхнулась в воду и унесла его с собой.
После этого нам пришлось вести себя осторожнее. Я приказал людям спуститься вниз, но они только бросали на меня сердитые взгляды. Эта тварь их завораживает. Сидят там и ждут, когда она вернется. Вы же видели, что сейчас произошло. Она бросается, как кобра, и присасывается, что твоя минога. Но эти идиоты не желают ничего слушать. Когда я думаю о тех дрожащих розовых присосках, мне становится жаль их — и себя! Боцман-то, понимаете, не издал ни звука, лишь стал бледным, как смерть, и жутко вывалил язык. И прежде, чем он исчез за бортом, я заметил, что губы у него почернели и распухли. Но, как я уже вам сказал, он был покрыт желтоватой слизью, липкой грязью и, видать, сразу распрощался с жизнью. Я уверен, что он почти не страдал. Это нам, с Божьей помощью, предстоит страдать.
— Оскар, — сказал я, — я хочу, чтобы был со мной полностью откровенен. Говори прямо. Ты можешь объяснить, что это такое? Без всяких паршивых теорий, Оскар. Дай мне точку опоры, Оскар, что-то, из чего можно исходить. Я очень устал, и у меня здесь немного власти. Ну да, я вроде бы командую, но что я могу им сказать, если сам ничего не понимаю? Как я могу их заставить спуститься в кубрик? Мне так жаль их. Как ты думаешь, что это такое, мой друг?
— Эта тварь — явно головоногое, — начал Оскар. Но в его глазах застыли стыд и ужас, и это мне не понравилось.
— Осьминог, Оскар?
— Возможно. Или гигантский кальмар! Или какой-нибудь чудовищный неизвестный вид!
Лик луны скрыла зеленоватая вуаль тучи. Я увидел, как один из матросов пополз на четвереньках по палубе. С внезапным вызывающим воплем он подбежал к планширю и протянул руки. По всей длине планширя пробежала белая рябь. Она поднялась и задрожала в бесконечных тенях, а после мерзким потоком хлынула через шпигаты и обволокла дергающуюся фигуру несчастного. Бедный глупец попытался высвободиться. Он закричал, и его лицо исказилось от ужаса. Он упал на палубу и силился ползти, цепляясь руками. Пальцы его хватались за гладкую скользкую поверхность, но тварь обвила его ногу своими адскими щупальцами и потащила — потащила медленно и ужасно.
Его голова ударилась о борт, и пурпурная струйка, не шире шкота, побежала по палубе, растекаясь лужицей у ног Оскара. Одна присоска прижалась к виску несчастного, другая заползла под рубаху и приникла к его голой груди. Я бросился было к нему, но Оскар вцепился мне в руку, ничего не объясняя. Тело матроса изменилось у нас на глазах, побелело и сделалось склизким. Никто и не подумал вмешаться. Внезапно, пока мы смотрели, мертвец, глаза которого уже остекленели, резко дернулся к шпигатам, снова и снова.
Но тело не проходило в отверстие. От ударов голова вскоре расплющилась и стала напоминать нечто непредставимое, о чем нам не хотелось даже и думать. Нас мутило. Но мы продолжали зачарованно смотреть, хоть и испытывали бесконечное отвращение. Мы видели что-то жестокое и полное невероятной жизни, видели всю его беспредельную силу. Здесь, под сокрытой саваном луной, в фосфоресцирующей пустыне экзотических вод, мы видели, как законам человеческим бросало вызов нечто немое, бесформенное, кощунственное; видели работу напряженной, бездумной, самодостаточной материи, подчинявшейся законам, что были старше человека, старше морали, старше греха. Одна жизнь поглощала другую — и делала это настойчиво, без малейших укоров совести, становясь с каждым мигом все более сильной и торжествующей.