иногда умею схватить кое-что основательное и полезное, и притом схватить крепче, чем ты
полагаешь, друг. Но я всегда делаю то, чего еще не могу сделать, для того чтобы научиться это
делать… Впрочем, мне надоела эта тема. Поэтому я закончу, сказав, что у художников, которые
пишут крестьян и простых людей, трудная работа и что они поступили бы мудро, перестав
ссориться и, по возможности, подали друг другу руки. В единении – сила, и бороться мы
должны не друг с другом, а с теми, кто даже теперь препятствуют идеям, которые отстаивали
Милле и другие новаторы прошлого поколения. Для нас нет худшей помехи, чем эта роковая
междоусобная борьба.
Что же касается нас с тобой, то давай прекратим ее: ведь у нас одна и та же цель.
Мое заветное желание состоит в том, чтобы при всем различии между нами твои и мои
усилия шли параллельно, а не в противоположных направлениях. Поскольку я замечаю, что в
основных тенденциях и в принципе у нас есть много общего и что так, думается мне, будет и
впредь, твоя критика в целом – если ты относишь эту критику ко мне – несовместима, на
мой взгляд, с характером твоей собственной работы.
Общее у нас то, что мы ищем наши сюжеты в гуще народа; кроме того, нас объединяет
желание черпать материал для этюдов из жизни, независимо от того, рассматриваем мы этюды
как цель или как средство. Это означает, что у нас с тобой много общего. А в том, что мы
решительно противоположны друг другу в отношении техники рисунка или техники живописи,
я отнюдь не уверен. Во многом, не отрицаю, ты обогнал меня; тем не менее я считаю, что ты
ушел не слишком далеко.
Как бы то ни было, при наличии искреннего к тому стремления и доброй воли мы можем
быть полезны друг другу, можем поддержать друг друга, а поскольку в единении сила, я нахожу
желательным, чтобы мы остались друзьями.
Что касается техники, то я еще многое ищу; кое-что мне удается найти, и все же остается
еще бесконечно много такого, чего мне недостает. Но при всем том я знаю, почему я работаю
так, а не иначе, и усилия мои зиждутся на твердой почве. Совсем недавно я сказал Венкебаху,
что не знаю ни одного художника, который имел бы столько же недостатков, сколько есть у
меня; тем не менее я не убежден, что заблуждаюсь в главном.
По временам дело со мной обстоит так. Произведением двух отрицательных величин
является положительная. Возьми любой мой рисунок или этюд, особенно из тех, на которые я
сам укажу тебе в спокойном состоянии; в этих рисунках, равно как в цвете и тоне, ты найдешь
ошибки, которые реалист строго осудит, и явные неточности, которые я вижу сам и на
которые при известных обстоятельствах мог бы указать еще более резко и проницательно, чем
другие. Да, в них есть и неточности, и ошибки.
И все-таки я верю в одно: даже если я всегда буду делать работы, в которых люди
смогут найти ошибки, эти работы будут все-таки обладать известной жизненностью и своим
raison d'кtre, отодвигающими эти ошибки на задний план для всякого, кто ценит характерность
и оригинальность восприятия. Поэтому при всех моих ошибках меня не так легко уничтожить,
как думают многие. Я слишком хорошо знаю, какова моя цель, и слишком твердо убежден, что,
в конечном счете, стою на правильном пути, чтобы обращать много внимания на пересуды. С
меня довольно возможности писать то, что я чувствую, и чувствовать то, что пишу.
Тем не менее по временам все это делает жизнь мою очень трудной, и, думается мне,
впоследствии некоторые люди, возможно, пожалеют о том, что докучали мне своими обидными
отзывами, противодействием и равнодушием. Вот что я сейчас делаю: я так тщательно избегаю
людей, что не встречаюсь буквально ни с кем, за исключением бедняков крестьян, с которыми
непосредственно связан, потому что пишу их.
Такова политика, которой я держусь, и вполне возможно, что в скором времени я
откажусь от своей мастерской и поселюсь в крестьянской хижине, чтобы не видеть и не
слышать людей, именующих себя образованными.
Когда я говорю тебе, – ибо таково мое убеждение, – что нам следует остаться
друзьями, то делаю это потому, что наблюдаю за твоими стремлениями, которые ценю и
уважаю. Ты глубоко проникаешь в душу простых людей, и у тебя достаточно силы воли, чтобы
осуществить свои замыслы. Когда я говорю, что мы можем быть взаимно полезны и можем
оказать поддержку друг другу, то говорю так потому, что ты не признаешь условностей; когда
ты станешь более известен, ты, по всей вероятности, начнешь делать даже еще более смелые
вещи, и тогда это может вылиться в решительную борьбу, в которой картины одной школы
будут использованы в качестве оружия против другой! А в таком случае было бы неплохо,
чтобы несколько художников действовали согласно. С другой стороны, я считаю
небесполезным обмениваться взглядами и смотреть работы друг друга.
P 58 note 46
Сегодня я отправил в твой адрес корзинку, содержащую птичьи гнезда. У меня в
мастерской они тоже имеются. Это гнезда дрозда, черного дрозда, золотистой иволги,
крапивника и зяблика.
Надеюсь, они доедут в целости и сохранности.
Хорошо ли ты знаком с Эженом Делакруа? Я прочел о нем великолепную статью
Сильвестра…
Вот любопытный анекдот о Делакруа. У него был спор с одним другом по вопросу о
том, нужно ли работать исключительно с натуры, и Делакруа заявил, что этюды следует делать
с натуры, но самое картину – по памяти. Во время спора, который скоро стал весьма
накаленным, они шли по бульвару. Делакруа дал ему отойти на некоторое расстояние и затем
(сложив руки рупором), к ужасу респектабельных буржуа, проходивших мимо, зычным голосом
заорал ему вслед: «По памяти! По памяти!»
Не могу передать, с каким наслаждением я читал эту статью, равно как и другую статью
Жигу, посвященную Делакруа. Кроме того, я прочел хорошую книгу гравера Бракмона «О
рисунке и цвете».
И вот еще одно замечание Сильвестра о Делакруа: «Говорят, что Делакруа не рисует;
следовало бы сказать, что Делакруа не рисует, как другие». Знаешь, то же самое можно было
бы сказать в опровержение россказней о том, что Мауве, Израэльс и Марис не рисуют.
И еще одна подробность: как-то художник Жигу приходит к Делакруа с античной
бронзой и спрашивает его мнения насчет ее подлинности. «Это не античность, это Ренессанс»,
– отвечает Делакруа. Тогда Жигу спрашивает его, на каком основании он так утверждает.
«Взгляните, мой друг, это очень красиво, но это начато с линий, а старые мастера шли от
сердцевины, от массы». Затем Делакруа добавляет: «Взгляните сюда» – и рисует на листе
бумаги несколько овалов, после чего соединяет овалы с помощью небольших, почти
незаметных линий и из всего этого создает вставшего на дыбы коня, полного жизни и
движения. «Жерико и Гро, – говорит он, – научились у греков первым делом выражать массы
(почти всегда овальной формы), а контуры и действие намечать, исходя из положения и
пропорций таких овальных форм». И я утверждаю, что Жерико первым указал на это Делакруа.
Спрашивается, разве это не великолепная истина?
Но можно ли этому научиться от художников, рисующих гипсы, или в Академии?
Думаю, что нет! Если бы там учили таким образом, я с радостью стал бы восторженным
поклонником Академии, но я слишком хорошо знаю, что это не так.
Я послал Венкебаху статью Поля Мантца о Салоне с просьбой дать ее прочесть и тебе.
Получил ли ты ее? Я нахожу ее превосходной.
Я думал, что птичьи гнезда понравятся тебе так же, как они нравятся мне: ведь таких
птиц, как крапивник и золотистая иволга, тоже можно числить среди истинных художников.
Кроме того, эти гнезда – красивая модель для натюрмортов.
ФРАНЦУЗСКИЙ ПЕРИОД
OCR – Александр Продан
alexpro@enteh.com
ПИСЬМА К ТЕОДОРУ И ВИЛЛЕМИНЕ ВАН ГОГ И К ЛИВЕНСУ
ПАРИЖ
МАРТ 1886-ФЕВРАЛЬ 1888
Винсент поселяется у брата, который квартирует в это время на улице Лаваль. Он
записывается в ателье Кормона, где знакомится с Анкетеном, Тулуз-Лотреком и Эмилем
Бернаром. В июне 1886 г. братья переезжают на Монмартр (ул. Лепик 54), где Винсент
получает собственную мастерскую. Одновременно он много работает на открытом воздухе.
Сближение с импрессионистами высветляет его палитру. Весной 1887 г. Винсент
встречается с Гогеном, с торговцем красками папашей Танги и со многими молодыми
французскими живописцами. Ван Гог продолжает собирать цветные гравюры старых
японских графиков Утамаро, Хирошиге и Хокусаи, которыми он увлекался еще в Антверпене, и
внимательно изучает произведения Монтичелли и Делакруа. Это помогает ему критически
относиться к урокам импрессионистов. В Париже Винсент впервые получает возможность
показать свои произведения публике – на выставке, вместе с Анкетеном, Бернаром и Тулуз-
Лотреком в кафе «Тамбурин». Но ни одно ив его произведений не было продано. Винсент по-
прежнему находится на содержании брата. Сознание этого угнетает его.
В Париже Винсент работал исключительно интенсивно – за два года им было создано
около 200 картин и 50 рисунков. Большую часть его живописных произведений составляли
натюрморты (85 картин, главным образом изображения цветов), 20 картин было посвящено
Монмартру, 30 – окрестностям Парижа, фабрикам и фабричным дворам. Из портретных
работ этого времени наряду с 23 автопортретами следует назвать такие значительные
произведения, как портреты папаши Танги и женщины из кафе «Тамбурин».
Напряженная работа и горячие споры о судьбах искусства измотали нервы художника,