Когда получишь полотна, которые я написал в здешнем саду, ты убедишься, что я тут
вовсе не хандрю.
594 note 93
Нового мало. Пишу два пейзажа (полотна размером в 30) – здешний холмистый
ландшафт; один из пейзажей – вид из окна моей спальни.
На переднем плане побитые непогодой и пригнутые к земле хлеба, изгородь, а за нею
серая листва олив, хижины и холмы. Вверху большая серо-белая туча, тающая в лазури.
Весь пейзаж исключительно прост, колорит его – так же.
Он будет парным к тому этюду спальни, что поврежден. Когда манера изображения
находится в полном стилевом соответствии с изображаемым предметом, это и есть то, что
создает произведение искусства, верно?
Вот почему в живописи домашний хлеб всегда хорош, когда его пишет Шарден.
Что наиболее примечательно в египетском искусстве, как не спокойные, мудрые,
кроткие, ясные духом фараоны, которых невозможно представить себе иными, которые вечно
останутся символом земледельца-солнцепоклонника?
Как мне хотелось бы посмотреть на Выставке 1 египетский дом, реконструированный
архитектором Жюлем Гарнье! Дом этот, выкрашенный в красный, белый и голубой цвета и
окруженный садом, разделенным рядами кирпичей на правильные клумбы, – жилище людей,
известных нам только в виде мумий пли гранитных статуй.
1 Имеется в виду Всемирная парижская выставка
Но вернемся, однако, к нашей теме. Итак, египетские художники, люди верующие и
руководствовавшиеся в работе инстинктом и чувством, умели с помощью нескольких искусных
кривых и безошибочного ощущения пропорций передать неуловимое: доброту, бесконечное
терпение, мудрость, душевную ясность. Этим я еще раз хочу сказать, что, когда изображаемый
предмет гармонирует с манерой его изображения, в работе есть стиль и она становится
искусством.
Почему служанка с большой фрески Лейса, когда ее гравирует Бракмон, или маленький
«чтец» Мейссонье, когда его гравирует Жакемар, становятся самостоятельными
произведениями искусства? Да потому, что манера гравирования совпадает по стилю с
изображаемым предметом.
В массе работ художника всегда бывают такие, которые он прочувствовал особенно
глубоко, любит особенно сильно и хочет во что бы то ни стало сохранить. Когда я вижу
волнующую меня картину, я всегда невольно спрашиваю себя: «Где и в каком доме, в какой
комнате, в каком углу, у каких людей эта картина будет особенно хороша? Где она будет на
своем месте?»
Так, например, картинам Хальса, Рембрандта, Вермеера место только в старом
голландском доме.
С импрессионистами дело обстоит точно так же. Как не завершен интерьер, в котором
нет произведения искусства, так не хороша и картина, если она не сливается в одно целое с
окружением, если это окружение не соответствует доподлинно той эпохе, когда была создана
картина. Не знаю, достойны ли импрессионисты своего времени или – что вероятнее – еще
недостойны его. Короче говоря, что важнее ж значительнее – душа жилища или то, что о нем
сказано живописью? Думаю, что первое.
Читал объявление о предстоящей выставке импрессионистов. Упоминаются Гоген,
Бернар, Анкетен и другие имена.
Полагаю поэтому, что создалась еще одна секта, не более непогрешимая, чем уже
существующие. Не об этой ли выставке ты мне писал? Вот уж буря в стакане воды!
Здоровье у меня так себе, но благодаря работе я чувствую себя в убежище счастливее,
чем был бы на свободе. Если я пробуду здесь подольше, я привыкну к режиму, а значит,
впоследствии начну вести более упорядоченную жизнь и стану менее впечатлительным.
Это уже кое-что. К тому же у меня сейчас не хватило бы смелости снова начать жить
самостоятельно. Когда однажды, притом в сопровождении служителя, я вышел в деревню, мне
от одного лишь вида людей и вещей чуть не стало дурно.
На лоне же природы меня поддерживает сознание того, что я работаю.
Хочу этим сказать, что во мне сидит какая-то беспричинная необъяснимая тревога,
которая и довела меня до такого состояния.
Прекращая работу, я умираю от скуки и в то же время не испытываю никакого желания
вновь приняться за дело…
В этом месяце мне потребуется еще:
Серебряных белил 8 тюбиков
зеленого веронеза 6 «
ультрамарина 2 тюбика
кобальта 2 «
желтой охры 2 «
красной охры 1 тюбик
сиены натуральной 1 «
черной слоновой кости 1 «
Вот что любопытно: всякий раз, когда я пытаюсь взять себя в руки, разобраться в том,
почему я попал сюда, и внушить себе, что в моей неудаче нет ничего особенного, меня
охватывают глубокий ужас и отвращение, которые мешают мне спокойно думать. Правда, эти
чувства постепенно слабеют; тем не менее они доказывают, что у меня действительно что-то не
в порядке с головой: в таком беспричинном страхе и неумении совладать с собою, в самом деле,
есть нечто странное.
Как бы то ни было, можешь быть уверен, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы
вновь стать деятельным и, может быть, даже полезным человеком – хотя бы в том смысле, что
я постараюсь писать картины лучше чем раньше.
Местный ландшафт многим напоминает Рейсдаля – не хватает только пахарей.
У нас, в Голландии, в любое время года видишь занятых работой мужчин, женщин,
детей и домашних животных; здесь же их раза в три меньше, да и трудятся они не так, как на
севере: тут пашут неловко, вяло, без подъема.
Впрочем, может быть, это у меня предвзятая идея – я ведь не здешний. Надеюсь, по
крайней мере, что это так. Но из-за подобной вялости все здесь кажется более холодным, чем я
представлял себе, читая «Тартарена»…
Если в том или ином месяце тебе будет материально затруднительно присылать мне
краски, холст и т. д., – не посылай: жизнь важнее, чем отвлеченные занятия искусством.
Прежде всего нужно, чтобы дома было весело и кипела жизнь. Сначала это, а живопись
уж потом.
Кстати, меня тянет снова начать работать более простыми красками, например охрами.
Разве так уж уродливы ван Гойен или Мишель, которые пишут скромным нейтральным
цветом, разбавляя краску большим количеством масла?
Мой подлесок с плющом совершенно готов, и мне очень хочется послать его тебе, как
только он окончательно просохнет и его можно будет скатать.
595 note 94
Чувствую я себя, как ты сам понимаешь, неплохо: полгода абсолютной воздержанности
в еде, питье, курении, а в последнее время еще двухчасовые ванны дважды в неделю не могли
не подействовать на меня успокаивающе. Итак, все идет хорошо, а что касается работы, то она
отнюдь меня не утомляет, а, напротив, занимает и развлекает, что мне весьма необходимо.
Меня очень порадовало, что Исааксону понравились кое-какие из присланных мною
работ. Он и де Хаан – по-моему, верные друзья – качество, достаточно редкое в наши дни и
потому справедливо заслуживающее похвалы. Ты пишешь, что еще кому-то приглянулась моя
женщина в желтом и черном. Это не удивляет меня, хотя я думаю, что заслуга здесь
принадлежит самой модели, а не мне как художнику.
Я окончательно потерял надежду найти новые модели. Ах, если бы мне хоть иногда
попадались такие модели, как эта женщина или та, что позировала для «Колыбельной», я сумел
бы сделать кое-что получше!
Я думаю, что ты прав. Не следует показывать мои картины на выставке Гогена и других,
тем более что у меня есть уважительная причина воздержаться от участия, не обижая их, – по
крайней мере до тех пор, пока я не поправлюсь окончательно.
Я нисколько не сомневаюсь, что Гоген и Бернар обладают подлинными большими
достоинствами. Вполне понятно, что такие люди, как они, очень энергичные и молодые,
должны жить и пробиваться вперед. Не могут же они повернуть свои картины лицом к стене,
пока их кто-то там не признает и не покажет где-нибудь в официальном винегрете. Выставки в
кафе, конечно, производят сенсацию, которая, не отрицаю, может оказаться и дурного вкуса, но
у меня на совести такой же грех, так как я выставлялся в «Тамбурине» и на авеню Клиши, не
говоря уже о том, сколько беспокойства я причинил 81 добродетельному людоеду из славного
города Арля и великодушному их мэру.
Таким образом, если речь идет о сенсации, меня, во всяком случае, следует винить еще
больше, хоть я, ей-богу, к ней не стремился.
Юный Бернар, по-моему, уже написал несколько поразительных полотен; в них есть
какая-то мягкость, что-то неотъемлемо французское и на редкость искреннее.
Словом, ни он, ни Гоген не принадлежат к числу таких художников, о которых может
создаться впечатление, что они пытаются пробраться на Всемирную выставку через черный
ход.
Можешь быть в этом уверен. Вполне понятно, что они не могли усидеть на месте.
То, что импрессионистское движение оказалось не единым, доказывает лишь, что наши
единомышленники – гораздо менее бойцы, чем были, например, Делакруа и Курбе.
Я написал пейзаж с оливами и новый этюд звездного неба. Хотя я не видел последних
полотен Гогена и Бернара, я глубоко убежден, что два этюда, о которых я упомянул, сделаны в
том же духе.
Когда эти этюды, равно как этюд с плющом, побудут какое-то время перед твоими
глазами, ты получишь гораздо более полное, чем из моих писем, представление о вещах,
которые мы обсуждали с Гогеном и Бернаром и которые нас занимают. Это не возврат к
романтизму или религиозным идеям, нет. Тем не менее на пути Делакруа, то есть при помощи
цвета и рисунка более произвольного, чем иллюзорная точность, можно скорее, чем это