Словом, я опять взялся за дело, не намерен сдаваться и с каждым новым полотном
продолжаю искать что-то новое.
Ах, я почти верю, что для меня опять начался период просветления.
Не знаю, на что же решиться – остаться здесь на ближайшие месяцы или уехать?
Приступы – дело нешуточное, и подвергать тебя или других опасности присутствовать при
одном из них слишком рискованно.
Дорогой брат, – продолжаю письмо, как и раньше, в перерывах,– я тружусь, как
одержимый, и меня еще больше, чем раньше, снедает неистовая жажда работы. Думаю, что она
поможет мне вылечиться. Может быть, со мной случится то, о чем говорит Эжен Делакруа, и я
тоже «обрету живопись, когда потеряю зубы и начну страдать одышкой». Я хочу сказать, что
мой прискорбный недуг вынуждает меня работать с глухим неистовством – очень медленно,
но зато с утра до вечера – в этом, пожалуй, весь секрет успеха. Не мне, конечно, судить, но
думаю, что у меня сейчас в работе пара недурных вещей – во-первых, жнец в желтых хлебах и,
во-вторых, автопортрет на светлом фоне, предназначаемые мною для «Группы двадцати», если
она, конечно, не забудет обо мне в последний момент, что будет мне если уж не приятно, то во
всяком случае безразлично.
Я ведь помню, каким источником вдохновения служили для меня воспоминания о
некоторых бельгийцах. Ценно только это, все же остальное имеет лишь второстепенное
значение.
На дворе уже сентябрь, скоро наступит глубокая осень, а затем и зима.
Я намерен и впредь работать изо всех сил, а там будет видно, не случится ли до
рождества новый приступ; если нет, я, вероятнее всего, пошлю к чертям здешнее заведение и
вернусь на север на более или менее продолжительный срок. Уехать же сейчас, когда я
предвижу возможность нового приступа зимой, то есть месяца через три, было бы, видимо,
слишком неосторожно. Вот уже полтора месяца как я никуда не выхожу из комнаты – даже в
сад. На следующей неделе, закончив начатые полотна, я все же рискну выбраться на прогулку.
Еще несколько месяцев такой жизни – и я настолько отупею и опущусь, что любая
перемена местожительства пойдет мне на пользу…
Опять делаю перерыв в работе и продолжаю письмо. Вчера начал портрет старшего
надзирателя и, вероятно, напишу также его жену: он состоит в браке и живет на маленьком
хуторе в нескольких шагах от убежища.
Он – очень примечательная фигура того типа, о котором ты можешь составить себе
представление по великолепному офорту Легро, изображающему старого испанского
аристократа, помнишь? Он служил в марсельской больнице во время двух эпидемий холеры.
Словом, это человек, видевший бесконечно много страданий и смертей, и в его лице есть какая-
то сосредоточенность, которая невольно напоминает мне Гизо, хотя мой надзиратель и не
похож на последнего – он человек из народа и натура более простая. Впрочем, ты сам все
увидишь, если мне удастся довести портрет до конца и сделать повторение.
Я борюсь изо всех сил, стараясь преодолеть любые трудности, потому что знаю: работа
– это наилучший громоотвод для недуга. Я всячески берегу себя и тщательно избегаю общения
с кем бы то ни было. Не спорю, свыкнуться с моими здешними товарищами по несчастью и
навещать их было бы гораздо менее эгоистично, но мне мое затворничество идет только на
пользу: дело подвигается, а это-то нам и нужно – мне давно уже пора начать работать лучше,
чем раньше.
Не знаю, скоро ли я выйду отсюда, но в любом случае будет лучше, если я выйду не
таким, каким прибыл, а умея написать портрет, обладающий определенным характером.
Конечно, я выражаюсь очень неумело: я ведь понимаю, что нельзя сказать «я умею написать
портрет» и не солгать при этом, так как искусство портрета не знает пределов. Но, как бы то ни
было, ты понял, что я хочу сказать – я должен научиться работать лучше, чем раньше.
Сейчас я мыслю совершенно нормально, чувствую себя совершенно здоровым и,
анализируя свое теперешнее состояние, могу надеяться, что в промежутках между
приступами,– если они, к несчастью, все-таки станут время от времени повторяться, – у меня
будут периоды просветления и возможность работать. Словом, анализируя свое теперешнее
состояние, я убеждаю себя, что мне надо отделаться от навязчивой мысли о моей болезни и
решительно двигаться вперед в избранной мною области – живописи.
Следовательно, намерение навсегда остаться в убежище означало бы, вероятно, что я
слишком все преувеличиваю.
На днях я прочел в «Figaro» об одном русском писателе, который всю жизнь страдал
нервной болезнью; болезнь эта время от времени выражалась в жестоких приступах и в конце
концов свела его в могилу.
Что поделаешь! От таких недугов есть лишь одно лекарство – напряженная работа.
И я налегаю на нее, пожалуй, больше, чем следует.
В общем я предпочитаю явную болезнь тому состоянию, в каком я был в Париже, когда
недуг еще вызревал во мне.
Сопоставив мой только что законченный автопортрет на светлом фоне с теми, которые я
написал в Париже, ты убедишься, что сейчас я выгляжу гораздо более здоровым, чем тогда.
Я даже склонен думать, что портрет лучше, чем письмо, расскажет тебе обо мне и
успокоит тебя на мой счет. Эта вещь заставила меня попотеть!
«Жнец» тоже, по-моему, подвигается. Он очень, очень прост. К концу месяца можешь
рассчитывать на 12 полотен размером в 30, но каждое – один из двух вариантов: либо этюд,
либо законченная картина. Быть может, моя поездка на юг все-таки начнет приносить плоды,
так как более синее небо и более сильный свет учат видеть вещи по-иному – особенно когда к
этим вещам подолгу приглядываешься.
Север покажется мне теперь чем-то новым, но я так жадно присматривался здесь ко
всему, что привязался к югу и долго буду тосковать о нем.
Думаю сейчас об одной забавной вещи. В «Манетт Саломон», в том месте, где идет спор
о современном искусстве, уж не помню, кто из художников, говоря о том, кто же окажется
«долговечен», заявляет: «Долговечны только пейзажисты». Отчасти это верно: Коро, Добиньи,
Милле, Дюпре, Руссо действительно долговечны, а ведь они по преимуществу пейзажисты.
Коро перед смертью сказал: «Мне снились пейзажи с розовым небом. Это было очаровательно».
Но ведь у Моне, Писсарро, Ренуара мы и находим розовые небеса. Словом, пейзажисты –
долговечны, и это чертовски верно.
О фигуре у Делакруа и Милле я сейчас не говорю.
В область чего же оригинального и долговечного теперь робко внедряемся мы? В
область портрета. Нам могут сказать, что область эта довольно старая. Верно. И в то же время
– совершенно новая. Мы еще поговорим об этом, а пока что давай собирать портреты, прежде
всего портреты художников, например Гийомена и его дочери. Сохрани также мой портрет
работы Рассела, которым я так дорожу. Обрамил ли ты портрет Лаваля? Кстати, ты еще не
высказал мне своего мнения о нем. Я нахожу его изумительным. Каким открытым взглядом
смотрит он сквозь стекла пенсе!
В последние дни меня разбирает неудержимое желание заняться портретом. Мы с
Гогеном спорили об этом и других аналогичных вопросах с предельным нервным напряжением
и до тех пор, пока наши силы не истощались окончательно.
Но, смею надеяться, из таких споров родится несколько хороших картин. Во всяком
случае, мы к этому стремимся. Насколько я себе представляю, мои сотоварищи в Бретани
делают недурные вещи. Я получил письмо от Гогена, о чем, по-моему, уже сообщил, и мне
страшно хочется взглянуть на то, что они там делают…
Уф! «Жнец» завершен. Мне думается, это одна из вещей, которые ты повесишь у себя
дома. Это образ смерти в том виде, в каком нам являет его великая книга природы, но я
попробовал сообщить картине «почти улыбающееся» настроение. Она выдержана в желтом –
бледно– и светло-желтом, за исключением фиолетовой линии холмов, и это кажется мне
довольно забавным – я-то ведь смотрел на пейзаж сквозь зарешеченное окно одиночки.
И знаешь ли, на что я надеюсь, раз уж у меня опять появилась надежда? На то, что для
тебя семья станет тем же, чем стала для меня природа – глыбы земли, трава, желтые хлеба,
крестьяне, то есть на то, что твоя любовь к людям поможет тебе не только работать, но
утешиться и восстановить свои силы, когда в том явится потребность. Поэтому прошу тебя –
не слишком утомляйся, а побереги себя и жену: может быть, в будущем вас еще ждет что-
нибудь хорошее и ждать его придется не очень долго.
Мне хочется еще раз повторить «Жнеца» для мамы. Если же не удастся, я напишу ко
дню ее рождения другую картину, а какую – решу позднее. Я пришлю ее тебе вместе с
остальными полотнами.
Уверен, что мама поймет мою работу: она ведь так же проста, как грубые гравюры на
дереве, какие встречаешь в деревенских календарях.
При первой же возможности пришли мне еще холста: я хочу повторить некоторые
полотна для сестры. А если я к тому же примусь и за другие осенние мотивы, у меня найдется,
чем занять себя весь этот месяц целиком. Ем я и пью сейчас, как волк. И должен сказать, что
врач ко мне очень благоволит. Да, я уверен, что мысль сделать несколько картин для
Голландии, то есть для мамы и сестры, – удачная мысль. Я имею в виду три, нет, четыре вещи:
«Жнеца», «Спальню», «Оливы» и «Хлебное поле с кипарисами», так как есть еще один человек,
которому я также хотел бы послать одно из моих полотен. Я буду работать над этими
повторениями с не меньшей охотой и большим спокойствием, чем для «Группы двадцати».
Словом, решено. Я чувствую в себе достаточно сил, чтобы справиться с чем угодно. Я выберу