Символом св. Луки, покровителя художников, служит, как тебе известно, вол.
Следовательно, ты должен быть терпелив, как вол, если хочешь трудиться на ниве искусства.
Но волы – счастливцы: им не приходится утруждать себя этой мерзкой живописью.
Однако я хотел сказать вот что: после периода меланхолии ты станешь сильнее
прежнего, здоровье твое восстановится и природу, окружающую тебя, ты найдешь такой
прекрасной, что у тебя будет только одно желание – заниматься живописью.
Полагаю, что поэзия твоя изменится в том же направлении, что и живопись: в ней ты
после вещей эксцентричных пришел к египетскому покою и безмерной простоте.
Для любви мгновенье
Нам дано судьбой:
Длится сон порой
Дольше, чем влеченье;
Времени теченье
Гасит пыл любой.
Это не Бодлер. Я тоже не знаю, кому это принадлежит. Это слова песенки из «Набоба»
Доде – вот откуда я их взял, но разве это не столь же выразительно, как пожатие плеч
настоящей дамы?
Все эти дни я читал «Госпожу Хризантему» Лоти; там есть интересные сведения о
Японии. В данный момент мой брат устроил выставку Клода Моне, мне очень хочется
посмотреть ее. Между прочим, ее посетил Ги де Мопассан, объявивший, что впредь он будет
часто заходить на бульвар Монмартр.
Кончаю – пора идти работать; вероятно, скоро напишу тебе еще. Тысячу раз прошу
прощения за то, что наклеил слишком мало марок на последнее письмо. А между тем отправлял
я его на почте; и такая неудача случается со мной уже не в первый раз, даже когда я в
сомнительных случаях справляюсь, сколько марок нужно наклеить.
Ты даже представить себе не можешь, до чего небрежны и беспечны здешние жители.
Впрочем, ты скоро сам увидишь все это в Африке. Благодарю за твое письмо. Надеюсь, что в
ближайшее время немного освобожусь и снова напишу тебе.
Б 8 note 124
Ты прекрасно делаешь, что читаешь Библию. Начинаю так, потому что долго не решался
посоветовать тебе это. Однако, натыкаясь в твоих письмах на многочисленные цитаты из
Моисея и св. Луки, я невольно сказал себе: «Ого, только этого ему не хватало! Теперь уж у него
полный артистический невроз!» Да, невроз, ибо изучение Христа неизбежно приводит к
неврозу, особенно когда – как это происходит со мной – дело осложняется еще выкуриванием
бесчисленных трубок.
Библия это и есть Христос, так как весь Ветхий завет устремлен к нему, как к вершине.
На другом склоне этой священной горы располагаются св. Павел и евангелисты.
Господи, до чего же скудна человеческая история! Выходит, на свете только и были, что
эти евреи, объявившие нечистым все, что не от них. Почему другие пароды, жившие под тем же
могучим солнцем Востока, – египтяне, индусы, эфиопы, вавилоняне, ниневийцы – не
оставили нам столь же тщательно написанных анналов? Как бы то ни было, изучение Библии –
прекрасное дело; к тому же умение читать все равносильно неумению читать вообще.
Но Библия дает нам столь горькое утешение, что повергает нас в возмущение и
отчаяние: она в полном смысле слова разрывает нам сердце своей безграничной мелочностью и
заразительной исступленностью; утешение, которое скрыто в ней, как ядро в твердой скорлупе,
как горькая мякоть, – это Христос.
Фигуру Христа, как я себе ее представляю, умели писать только Делакруа и Рембрандт;
после них пришел Милле и написал… доктрину Христа.
Все остальные вызывают у меня легкую улыбку – конечно, с точки зрения религии, а не
живописи. Примитивы: итальянские – скажем Боттичелли, фламандские – Вай Эйк, немецкие
– Кранах – всего лишь язычники, которые интересуют меня в том же плане, что греки,
Веласкес и множество прочих натуралистов.
Христос – единственный из философов, магов и т. д., кто утверждал, как главную
истину, вечность жизни, бесконечность времени, небытие смерти, ясность духа и
самопожертвование, как необходимое условие и оправдание существования. Он прожил чистую
жизнь и был величайшим из художников, ибо пренебрег и мрамором, и глиной, и краской, а
работал над живой плотью.
Иначе говоря, этот невиданный художник, почти непостижимый для такого грубого
инструмента, как наш современный нервный и тупой мозг, не создавал ни книг, ни картин, ни
статуй: он во всеуслышание объявлял, что создает живых, бессмертных людей. Это
чрезвычайно важно, и прежде всего потому, что это – истина.
Этот великий художник не писал книг; христианская литература в целом, бесспорно,
привела бы его в негодование, и лишь немногие ее произведения, например, евангелие от Луки
и послания апостола Павла, столь простые в их грубо воинственной форме, избегли бы его
осуждения. Христос, этот великий художник, гнушался писанием книг об идеях (ощущениях),
но не пренебрегал живой речью, особенно притчами. (Каков сеятель, такова жатва, какова
смоковница, и т. д.)
И кто осмелится нам сказать, что он солгал, когда, с презрением предрекая гибель
творений Рима, возгласил: «Твердь небесная и земная прейдет, а слово мое пребудет».
Эти бесхитростные слова, которые он, как расточительный вельможа, не соблаговолил
даже записать, – одна из высочайших, нет, высочайшая вершина, достигнутая искусством,
ставшим в его лице подлинно творческой силой, чистой творческой мощью.
Эти размышления, дружище Бернар, ведут далеко, очень далеко, поднимая нас над
самим искусством. Они раскрывают нам искусство делать жизнь, искусство жить вечно.
Они имеют отношение и к живописи.
Покровитель художников св. Лука, врач, художник, евангелист, чей символ, увы,
простой вол, на то и существует, чтобы вселять в нас надежду.
И все же до чего убога наша собственная подлинная жизнь, жизнь художников,
влачащих жалкое существование под изнурительным бременем трудного ремесла, которым
почти невозможно заниматься на этой неблагодарной планете, где «любовь к искусству нам
любить мешает».
Однако, поскольку ничто не исключает предположения, что и на других бесчисленных
планетах и солнцах также есть линии, формы и краски, мы вправе питать относительную
уверенность в возможности заниматься живописью в лучших условиях иного существования –
явление, пожалуй, не более сложное и не более поразительное, чем превращение гусеницы в
бабочку, белой личинки в майского жука.
Это существование художника-бабочки, возможно, будет протекать на каком-нибудь из
бесчисленных светил, которые не более недоступны для нас после смерти, чем при жизни
черные точки, символизирующие города и селения на географической карте.
Наука, научное исследование кажется мне инструментом, у которого большое будущее.
Ведь предполагалось же когда-то, что земля плоская. И это было правдой: она и сегодня
такая – от Парижа до Аньера, например. Но это не помешало науке доказать, что земля
круглая. Этого в настоящее время никто не оспаривает.
Несмотря на это, еще теперь верят, что жизнь плоска и ограничена рождением и
смертью.
Однако и жизнь, вероятно, тоже кругла и своей протяженностью и объемом намного
превосходит ту сферу, какая нам пока что известна.
Не исключено, что будущие поколения разрешат этот интереснейший вопрос, и тогда
наука – да не прогневаются на меня ученые – сама придет к выводам, более или менее
соответствующим изречениям Христа насчет другой половины существования.
Как бы то ни было, ясно одно: мы художники реальной жизни и должны дышать, пока
дышится.
Ах, как изумительна картина Делакруа «Ладья Христа на море (sic) Генисаретском»! Он,
с его светящимся бледно-лимонным нимбом, спящий на фоне группы оцепеневших от страха
учеников, – трагически-фиолетового, темно-синего, кроваво-красного пятна, в страшном
изумрудном море, вздымающемся до самого верха рамы. О, какой гениальный эскиз! Я сделал
бы тебе наброски, если бы не устал: в течение трех или четырех дней я работал с моделью –
писал зуава и совершенно обессилел; письмо же к тебе, наоборот, успокаивает и рассеивает
меня.
То, что я намалевал, очень скверно: сидящий зуав – карандаш; эскиз зуава на фоне
совершенно белой стены – масло и, наконец, его портрет у зеленой двери с несколькими
кирпичами оранжевой стены. Все это жестко, словом, безобразно и плохо сделано. Однако,
поскольку тут я борюсь с подлинной трудностью, это может облегчить мне работу в будущем.
Фигуры, которые я делаю, почти всегда кажутся мне самому отвратительными;
посторонним – и подавно; и все-таки именно работа над фигурами укрепляет тебя, особенно
если это делается другим способом, чем тот, которому, например, нас учат у господина
Бенжамена Констана.
Твое письмо доставило мне большое удовольствие, наброски весьма, весьма интересны,
очень тебе за них благодарен. Я тоже пошлю тебе на днях рисунок; сегодня же я к вечеру
совсем выбился из сил: голова, правда, свежа, но глаза устали отчаянно.
Скажи, ты помнишь «Иоанна Крестителя» Пюви? Я нахожу, что он такой же
замечательный и волшебный художник, как Эжен Делакруа.
Евангельские слова об Иоанне Крестителе, на которые ты натолкнулся, в точности
напоминают то, что ты видел своими глазами… Вокруг кого-то теснятся люди: «Кто ты?
Христос? Илия?» То же самое, что в наши дни спросить у импрессионистов или других
искателей: «Нашли ли вы?» Право, то же самое.
У моего брата сейчас открылась выставка Клода Моне – десять картин, сделанных с
февраля по май в Антибе. Кажется, очень хороши.
Читал ли ты когда-нибудь биографию Лютера? Кранах, Дюрер, Гольбейн – все от него.