Кто же из этих двух зрителей был больше художником – первый или второй,
живописец или солдат? Я предпочитаю глаз этого солдата, правильно?
Теперь вот что я хочу тебе сказать – и ответь мне на этот раз быстро, со следующей
почтой,– согласен ли ты сделать для меня наброски с твоих бретонских этюдов? У меня
приготовлена посылка, но, прежде чем ее отправить, я хочу сделать еще по крайней мере
полдюжины новых набросков пером. Не сомневаясь, что ты сделаешь все возможное, я, со
своей стороны, приступаю к работе, хотя не знаю даже, как ты отнесешься к моей просьбе. Так
вот эти наброски я отошлю брату – пусть отберет кое-что для нашей коллекции. Я ему уже,
впрочем, писал по этому поводу; но нам предстоит одно дело, из-за которого мы останемся без
единого су. Дело в том, что Гоген, который сильно болел, по всей вероятности, проведет
будущую зиму со мной здесь, на юге. Остановка только за дорожными расходами: когда он
приедет сюда, вдвоем будет жить дешевле, чем в одиночку, ручаюсь, за это. Вот еще одна
причина, по которой я хочу, чтобы у меня здесь были твои работы. Как только сюда явится
Гоген, мы с ним постараемся устроить что-нибудь в Марселе и, вероятно, выставимся. Поэтому
я хочу иметь здесь и твои вещи, не лишая тебя, однако, шансов продать их в Париже. Во всяком
случае, предлагая тебе обменяться набросками с этюдов, я не желаю, чтобы ты остался в
проигрыше. Как только смогу, мы обделаем еще одно дело, но сейчас я в весьма стесненных
обстоятельствах.
Убежден, что если мы с Гогеном рано или поздно выставимся в Марселе, то пригласим
тебя участвовать в выставке. Тома купил, наконец, этюд Анкетена «Крестьянин».
Жму руку. До скорого свиданья.
Б 11 note 125
Сегодня посылаю тебе еще девять набросков с написанных этюдов. Таким образом, ты
увидишь пейзажные мотивы, вдохновляющие папашу Сезанна: Кро у Экса – почти то же
самое, что окрестности Тараскона и здешнего Кро. Камарг еще проще, ибо часто там нет
ничего, кроме никудышной земли с кустами тамариска и жесткими травами, которые на этих
убогих пастбищах все равно что алоэ в пустыне.
Зная, как ты любишь Сезанна, я подумал, что эти наброски Прованса, пожалуй, доставят
тебе удовольствие. Не потому, конечно, что мой рисунок напоминает Сезанна, – о нет, между
нами не больше сходства, чем между Монтичелли и мной! – но потому, что и я люблю край,
который они так любили, и по тем же причинам – за колорит и логику рисунка.
Дружище, под словом «сотрудничество» я вовсе не подразумевал работу двух и больше
художников над одной и той же картиной. Я скорее имел в виду различные произведения, но
такие, которые усиливают и дополняют друг друга. Скажем итальянские примитивы, немецкие
примитивы, голландскую школу, собственно итальянцев – короче говоря, всю живопись!
Ведь в наши дни импрессионисты также составляют группу, несмотря на все их
гибельные междоусобицы, во время которых каждый член группы хватает другого за глотку с
яростью, достойной лучшего применения и назначения.
У нашей северной школы есть глава – Рембрандт, поскольку его влияние чувствуется у
всякого, кто соприкасался с ним. Мы видим, например, как Пауль Поттер пишет животных в
пору течки, животных, исполненных страсти, на фоне страстного пейзажа – грозы, солнца,
меланхолической осени, но этот же Пауль Петтер, до того как познакомился с Рембрандтом,
был довольно сух и педантичен.
Рембрандт и Поттер – вот люди, которые близки, как братья. Рембрандт, по всей
видимости, никогда не притрагивался кистью ни к одному холсту Поттера, тем но менее Поттер
и Рейсдаль обязаны ему лучшим, что у них есть, – тем, что трогает за душу каждого, кто умеет
разглядеть сквозь их темперамент уголок старой Голландии.
Далее, сотрудничество, объединение художников (как во времена корпораций св. Луки)
желательно и с точки зрения материальных трудностей, обременяющих жизнь художников. Они
были бы более счастливы и, во всяком случае, менее смешны, глупы и преступны, если бы
защищали общие интересы и любили друг друга, как добрые товарищи, вместо того чтобы
заниматься взаимопоеданием.
Впрочем, я отнюдь не настаиваю: я ведь знаю, что жизнь уносит нас так быстро, что нам
не хватает времени и на споры, и на работу. Вот почему, поскольку пока что это объединение
осуществляется лишь очень слабо, наши утлые дрянные суденышки несет в открытое море, и
мы одиноки на бурных волнах нашего времени.
Возрождение ли это? Упадок ли? Об этом уж судить не нам: мы стоим слишком близко к
современным событиям, и это неизбежно искажает перспективу. Они, вероятно, принимают в
наших глазах преувеличенные размеры и в том, что касается наших бед, и в том, что касается
наших заслуг.
Б 12 note 126
Бесконечно благодарен за присланные рисунки. Мне очень понравилась платановая
аллея на берегу моря с двумя разговаривающими женщинами на переднем плане и гуляющими
людьми. Женщина под яблоней и женщина с зонтиком – тоже, и еще четыре рисунка с
обнаженными женщинами, особенно с той, что моется, – эффект серого, подчеркнутый
черным, белым, желтым и коричневым. Прелесть!
Ах, Рембрандт!.. При всем моем восхищении Бодлером, я все же смею предположить,
прежде всего, на основании его стихов, что он почти не знал Рембрандта. Я здесь нашел и купил
маленький офорт Рембрандта – этюд обнаженного человека, реалистический и простой.
Человек стоит, прислонясь не то к двери, не то к колонне, в темном интерьере, луч сверху
скользит по его склоненному лицу и длинным рыжим волосам. Кажется, что это Дега, – так
правдиво и прочувствованно в своей животности это тело.
Но скажи-ка, хорошо ли ты разглядел «Быка» или «Мясную лавку» в Лувре? Нет, ты
недостаточно всмотрелся в них, а Бодлер – и того менее.
Для меня было бы истинным праздником провести с тобой утро в галерее голландцев.
Все это трудно описать словами; стоя же перед картинами, я мог бы тебе показать чудеса и
сокровища, после которых примитивы – в первую очередь и в особенности они – уже не
вызывают моего восхищения.
Что поделаешь! Я не эксцентричен: греческая статуя, крестьянин Милле, голландский
портрет, обнаженная женщина Курбе или Дега – эти совершенства с их спокойной
моделировкой производят на меня такое впечатление, что после них многое, в том числе
примитивы и японцы, начинает мне казаться лишь «пробой пера». Это тоже необычайно
интересует меня, но только завершенная вещь, только совершенство позволяет нам ощутить
бесконечность, а ведь наслаждение прекрасной вещью, подобно обладанию женщиной, и есть
миг бесконечности.
А знаешь ли ты художника Вермеера, который написал, в частности, очень красивую
беременную голландскую даму? Палитра у этого странного художника – лимонно-желтый,
серо-перламутровый, черный, белый. Разумеется, в его редких картинах можно, при желании,
найти все богатства палитры, но сочетание лимонно-желтого, бледно-голубого и жемчужного
для него так же характерно, как черный, белый, серый, розовый для Веласкеса.
Впрочем, мне прекрасно известно, что Рембрандт и голландцы разбросаны по разным
музеям и коллекциям и составить себе о них представление, зная только один Лувр, довольно
затруднительно.
Тем не менее об их искусстве лучше всего писали не голландцы, а французы Шарль
Блан, Торэ, Фромантен и некоторые другие.
У голландских художников было бедное воображение и мало изобретательности, но зато
бездна вкуса и знание законов композиции. Они не писали Иисуса Христа, бога-отца и так
далее; к Рембрандту, правда, это не относится, хотя и в его творчестве библейские сюжеты
играли относительно малую роль, но он единственный, кто в виде исключения писал Христа и
прочее. К тому же у него все это почти не похоже на полотна остальных религиозных
живописцев; это – метафизическая магия.
Точно так же Рембрандт пишет и ангелов. Он делает портрет самого себя – беззубого,
морщинистого старика в ночном колпаке, он пишет с натуры, по отражению в зеркале. Он
грезит, грезит, и кисть его начинает воссоздавать его собственный портрет, но уже из головы,
не с натуры, и выражение становится все более удрученным и удручающим. Он опять грезит,
грезит и вот, не знаю уж, как и почему, – не так ли это бывало у родственных ему гениев –
Сократа и Магомета, – Рембрандт пишет позади этого старца схожего с ним самим,
сверхъестественного ангела с улыбкой a la да Винчи.
Вот тебе художник, который размышляет и работает по воображению, а я начал с того,
что по характеру своему голландцы не способны ничего выдумать, что у них ни воображения,
ни изобретательности.
Я алогичен? Нет.
Рембрандт действительно ничего не выдумывал – он просто знал и чувствовал рядом с
собой и этого ангела, и этого странного Христа.
Делакруа, изображая Христа, вносит неожиданную светло-лимонную ноту, и эта
цветовая нота сияет на картине с тем же невыразимым и странным очарованием, что и одинокая
звезда на небосклоне; Рембрандт орудует валерами так же, как Делакруа цветом.
Итак, между приемами Делакруа или Рембрандта и техникой всей остальной
религиозной живописи – большая дистанция.
Скоро напишу тебе снова, чтобы поблагодарить тебя за твои рисунки, которые
доставили мне огромное удовольствие. Я только что закончил портрет двенадцатилетней
девочки, кареглазой, черноволосой, чернобровой; кожа – желто-серая, фон белый, слегка
окрашенный веронезом, кофточка кроваво-красная, в лиловых полосках, юбка синяя, с