прожил. А жизнь его была ежедневным подвигом. Читая его письма, диву даешься, откуда
человек, который годами жил впроголодь, месяцами сидел на хлебе и кофе, без горячей пищи,
одинокий и больной, и, наконец, совсем изолированный от общества в убежище для
душевнобольных, черпал силы для жизни, для творчества? Только из своей любви к искусству,
из дружбы и бескорыстной помощи брата? Без сомнения, и то и другое играло очень большую
роль в его жизни и творчестве. «В жизни, да и в живописи я могу обойтись без бога, но я, как
человек, который страдает, не могу обойтись без чего-то большего, чем я, без того, что
составляет мою жизнь, – возможности творить». Исключительно высоко ценил он и дружбу
брата: «…если бы не твоя дружба, меня безжалостно довели бы до самоубийства: как мне ни
страшно, я все-таки прибег бы к нему». И, однако, главным, что поддерживало в нем
жизненный огонь и творческие силы, была любовь к людям, вера в их более счастливое и
светлое будущее. «Хочешь знать, на каком фундаменте можно строить, сохраняя душевный
покой даже тогда, когда ты одинок, никем не понят и утратил всякую надежду добиться
материального благополучия? Этот фундамент – вера, которая остается у тебя при любых
условиях, инстинктивное ощущение того, что уже происходят огромные перемены и что скоро
переменится все. Мы живем в последней четверти века, который, как и предыдущий,
завершится грандиозной революцией. Но даже предположив, что мы оба увидим ее начало в
конце нашей жизни, мы, конечно, все равно не доживем до лучших времен, когда великая буря
очистит воздух и обновит все общество. Хорошо уже и то, что мы не дали одурманить себя
фальшью нашего времени и в его нездоровой гнетущей духоте увидели признак надвигающейся
грозы. Надо говорить так: нас еще гнетет удушливый зной, но грядущие поколения уже смогут
дышать свободнее».
Это предчувствие революции, эта вера в обновление общества, его институтов, нравов и
искусства определили общественно-политические и эстетические взгляды художника. Поэтому
во всех актуальных вопросах времени – будь то выступление угнетенных против угнетателей
или борьба «искусства для народа» против «искусства для искусства» – Винсент, как правило,
твердо стоял на передовых, последовательно демократических и реалистических позициях. А
так как и сами эти вопросы, и предложенные Ван Гогом решения их не утратили своего
значения и для наших дней, для современной общественной и художественной жизни, его
письма представляют не только исторический интерес. Они и сегодня служат человечеству в
его борьбе за более светлое и счастливое будущее.
Ван Гог очень долго искал для себя форму служения людям и, наконец, после
мучительных поисков, нашел ее в ремесле художника, потому что, «будучи художником, –
поясняет он, – в большей мере чувствуешь себя человеком среди людей, чем живя жизнью,
которая основана на спекуляциях и при которой приходится считаться с условностями». Но и
будучи художником, Винсент, естественно, не мог освободиться от «спекуляций» и
«условностей» буржуазного общества. Вся его жизнь, каждый листок его писем
свидетельствует о ежедневных столкновениях с буржуазной действительностью – с
всесильной властью денег, с жестокой борьбой за существование, с ханжеством и лживой
моралью, с пустым и банальным официальным искусством.
Винсент протестовал, возмущался, а иногда пытался и бунтовать против зла и
несправедливости окружающей жизни. Тогда он испытывал на себе меры воздействия общества
на своих непослушных чад. Не хочешь расхваливать покупателю модные картинки – выгнать!
– говорит фирма Гупиль и К°. И Винсент лишается места продавца в художественном салоне.
Одобряешь забастовку шахтеров, вместо того чтобы призывать их к христианскому смирению
– выгнать! – вторят ей члены консистории. И Винсент лишается места проповедника в
Боринаже. Любовь к богатой кузине ведет к ссоре с родными; участие в судьбе уличной
женщины, которую Винсент пытается исправить, – к разрыву с друзьями и знакомыми в Гааге.
Священник в Нюэнене запрещает своим прихожанам позировать Винсенту, а
«добропорядочные» бюргеры Арля преследуют его своим любопытством, как какое-нибудь
«диковинное животное». И все это потому, что он не похож на них и не хочет быть одним из
них.
Кончается эта травля, как известно, трагически – сумасшедшим домом и
самоубийством.
Можно ли после этого быть безразличным к драме Винсента-человека и с
академическим спокойствием заниматься, как это делают некоторые западные искусствоведы, в
первую очередь «драмой художника», которая якобы «конечно гораздо существеннее, чем
драма Ван Гога – человека, как бы последняя ни была потрясающа»? Прочтите письма!
Независимо от того, раскрыли ли вы книгу с намерением познакомиться с биографией автора
или с желанием узнать, что думал художник об искусстве и созданных им произведениях, вы
закроете ее с глубокой болью за попранную человечность, за искалеченную и растоптанную
жизнь.
Живописное и графическое наследие Ван Гога рассказывает нам об этой жизни с того
момента, когда он, окончательно осознав в себе живописца, решительно берется за кисть и
карандаш. Это произошло в Боринаже в августе 1880 г. Но действительно ли лишь в тот момент
родился художник? На этот вопрос дают ответ письма Винсента. Они позволяют проследить
скрытый, если так можно выразиться, период становления и развития Винсента-художника,
когда ни он сам, ни его близкие еще не догадывались об этом.
До нас дошел рисунок одиннадцатилетнего Винсента – подарок сына отцу ко дню
рождения, мы знаем и более грамотные рисунки, выполненные будущим художником в 1876 г.,
в Англии, когда он работает воспитателем и мечтает стать проповедником, но эти рисунки еще
не являются фактами творческой биографии Ван Гога. Даже за год до окончательного решения
стать художником, 5 августа 1879 г., Винсент подчеркивает сугубо утилитарный характер своих
рисунков: «Я часто сижу до поздней ночи и рисую, чтобы удержать воспоминания и подкрепить
мысли, невольно возникающие у меня при взгляде на вещи». Винсент даже здесь еще не
осознает себя художником, хотя рисование стало для него уже не только привычкой, но в
какой-то мере и потребностью. И, наконец, через год, в один из самых тяжелых и
беспросветных моментов своей жизни, всеми брошенный и все бросивший, всеми забытый и
забывший всех, даже брата, которому не писал ни строчки девять месяцев, не имея ни денег, ни
хлеба, ни крова над головой, Винсент сказал себе: «Что бы ни было, я еще поднимусь, я опять
возьмусь за карандаш, который бросил в минуту глубокого отчаяния, и снова начну рисовать! С
тех пор, мне кажется, все у меня изменилось: я вновь на верном пути…» В этот момент в
Винсенте окончательно умер проповедник Евангелия, каковым он мнил себя последние годы, и
родился художник.
Что же изменилось? Рисунки Ван Гога не стали лучше – он едва лишь начинал по-
настоящему овладевать графической азбукой, но он открыл, наконец, свое истинное призвание,
поверил в него.
Решение Винсента стать художником не было очередной причудой или необдуманным
поступком, как пытались истолковать родные. Возвращаясь назад, к первым шагам его
самостоятельной жизни, перечитывая его письма 1870-х гг., понимаешь, что все это время, куда
бы ни забросила его неудачливая судьба и беспокойный характер, в нем зрел художник.
Служба в торговой фирме Гупиль и К° – продажа картин и эстампов свела Винсента с
наследственной семейной профессией. На этом поприще уже подвизались три дяди Винсента.
Однако племянник не захотел им следовать – он очень скоро возненавидел эту профессию.
Причины? «У искусства нет худших врагов, чем торговцы картинами… – пишет он. – Они
льстят публике, поощряют ее самые низменные, самые варварские склонности и вкусы». Но
именно в эти годы Винсент впервые приобщился к искусству и навсегда полюбил его.
Искусство открыло ему глаза на прекрасное в природе. «Художники понимают природу, любят
ее и учат нас видеть». Но, с другой стороны, любовь к природе и изучение ее – «это настоящий
способ научиться все больше понимать искусство». Далекие прогулки, которые предпринимает
Винсент в любую погоду, развивают его наблюдательность и остроту взгляда. Но первые
«пейзажи» в его письмах выполнены еще в чисто литературной повествовательной форме.
«Справа – поля молодой зеленой пшеницы, а вдали – город, с его колокольнями, мельницами,
шиферными кровлями, построенными в готическом стиле домами и гаванью, защищенной
двумя уходящими в море дамбами. Он выглядит, как города, которые так часто гравировал
Альбрехт Дюрер». Винсент хотя и соотносит свои впечатления от природы с воспоминаниями о
виденных им произведениях искусства, но сам еще не умеет создать зрительный
художественный образ. Однако уже очень скоро, например в описании зимнего пейзажа
Боринажа в декабре 1878 г., его литературный язык обретает образную яркость и живописность
изобразительного: «Сады, поля и пашни, которые у нас в Брабанте окружены дубовым лесом
или подлеском, а в Голландии – подстриженными ивами, обнесены здесь живыми изгородями,
черными и колючими. Теперь на снежном фоне это производит впечатление шрифта на белой
бумаге, выглядит, как страница Евангелия». Так, незаметно для него самого, в нем зреет
художник.
Между тем, после драмы неразделенной любви к дочери квартирной хозяйки в Лондоне,
Винсент опять, как в ранней юности, в годы воспитания в пасторской семье, начинает проявлять