сердца.
И в фигуре, и в пейзаже я хотел бы выразить не сентиментальную грусть, а подлинную
скорбь. Короче говоря, я хочу продвинуться настолько, чтобы о моих работах сказали: «Этот
человек чувствует глубоко, этот человек чувствует тонко», – сказали, несмотря на мою так
называемую грубость, а возможно, именно благодаря ей.
Такое заявление в моих устах звучит сейчас, конечно, претенциозно; тем не менее в этом
и заключается причина, по которой я изо всех сил стремлюсь двигаться вперед.
Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и
никогда не будет положения в обществе, словом, ничтожество из ничтожеств. Ну, что ж,
допустим, что все это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого
чудака, этого ничтожества.
Таково мое честолюбивое стремление, которое, несмотря ни на что, вдохновляется
скорее любовью, чем ненавистью, скорее радостной умиротворенностью, чем страстью.
Как бы часто и глубоко я ни был несчастен, внутри меня всегда живет тихая, чистая
гармония и музыка. В самых нищенских лачугах и грязных углах я вижу сюжеты рисунков и
картин, и меня непреодолимо тянет к ним. Чем дальше, тем больше отходят на задний план
другие интересы, и чем больше я освобождаюсь от них, тем острее мой глаз начинает видеть
живописное. Искусство требует упорной работы, работы, несмотря ни на что, и непрестанного
наблюдения.
Под упорством я подразумеваю умение не только долго работать, но и не отказываться
от своих убеждений по требованию тех или иных людей.
Я очень надеюсь, брат, что через несколько лет, а может быть, даже сейчас ты увидишь
у меня такие вещи, которые до известной степени вознаградят тебя за все твои жертвы.
В последнее время я совсем уж редко разговаривал с художниками. Мне от этого хуже
не стало. Прислушиваться надо не к голосу художников, а к голосу природы. Теперь я лучше,
чем полгода назад, понимаю, почему Мауве сказал: «Не болтайте мне про Дюпре, а говорите
лучше об уличной канаве или о чем-нибудь в этом роде». Слова довольно грубые, но зато
совершенно справедливые.
Чувствовать сами вещи, самое действительность важнее, чем чувствовать картины; во
всяком случае, это более плодотворно, более живительно. Именно потому, что я сейчас столь
широко и разносторонне воспринимаю как искусство, так и самое жизнь, выражением существа
которой и является искусство, мне кажется особенно оскорбительной и фальшивой любая
попытка людей навязать мне свои взгляды. Лично я нахожу во многих современных картинах
своеобразное очарование, которым не обладают работы старых мастеров.
Самым высоким и благородным выражением искусства для меня всегда остается
искусство английское, например, Миллес, Херкомер, Френк Холл. По поводу же разницы
между старыми мастерами и современными я скажу лишь, что последние, возможно, являются
более глубокими мыслителями.
Существует большая разница в чувстве между «Холодным октябрем» Миллеса и,
скажем, «Белильнями холста в Овервене» Рейсдаля, между «Ирландскими эмигрантами» Холла
и «Чтением Библии» Рембрандта.
Рембрандт и Рейсдаль и для нас не менее возвышенны, чем для своих современников, но
в теперешних художниках есть нечто, касающееся нас более лично, более близко.
То же самое можно было бы сказать о гравюрах на дереве Свайна и гравюрах старых
немецких мастеров.
Таким образом, я считаю неправильным, что современные художники несколько лет
тому назад поддались модному поветрию и принялись подражать старым мастерам.
По той же причине я считаю глубоко верными слова папаши Милле: «Я считаю
нелепым, когда люди хотят казаться не тем, что они есть».
Эти слова кажутся всего лишь прописной истиной, однако в них заложен бездонный,
глубокий, как океан, смысл и, на мой взгляд, в них следовало бы вдуматься каждому.
219 Воскресенье, утро
Очень рад, что и ты на этих днях прочел «Чрево Парижа». Я, кроме того, прочел еще
«Нана». Знаешь, Золя в полном смысле слова второй Бальзак.
Бальзак описывает общество с 1815 по 1848 г.; Золя начинает там, где кончает Бальзак, и
доходит до Седана или, вернее, до наших дней. Я нахожу такой замысел грандиозным и
прекрасным. Кстати, что ты думаешь о г-же Франсуа, которая подняла на свою тележку бедного
Флорана, когда он лежал без сознания посреди дороги, где проезжали тележки зеленщиц, и
отвезла его домой, хотя другие зеленщицы кричали ей: «Оставьте этого пьяницу! У нас нет
времени подбирать людей по канавам!» и т. д. Образ г-жи Франсуа, написанный на фоне
парижского рынка так спокойно, благородно и сочувственно, проходит через всю книгу, являя
собой контраст грубому эгоизму остальных женщин.
Понимаешь, Тео, я считаю г-жу Франсуа поистине человечной. В отношении Син я
делал и сделаю все то, что сделала бы г-жа Франсуа для Флорана, не люби он политику больше,
чем ее. Понимаешь, такая человечность – соль жизни, и я не хотел бы жить, если бы ее не
существовало. Suffit…
Я уже сказал несколько слов о человечности, которая отличает некоторых людей,
например г-жу Франсуа в книге Золя. У меня пока что нет никаких широких планов или
проектов, как помочь всему человечеству, но я не стыжусь сказать (хотя отлично знаю, что
слово человечность пользуется дурной репутацией), что всегда испытывал и буду испытывать
потребность любить какое-нибудь существо; преимущественно – сам не знаю почему –
существо несчастное, покинутое или одинокое.
Однажды на протяжении полутора или двух месяцев я выхаживал одного несчастного
шахтера, который получил ожоги; другой раз я целую зиму делил кусок хлеба с бедным
стариком, делал еще бог знает что, а теперь появилась Син. Однако я и сегодня не вижу в
подобном поведении ничего плохого, я считаю его таким естественным и само собой
разумеющимся, что не могу понять, почему люди обычно так равнодушны друг к другу…
Читай Золя как можно больше – это здоровая пища, после него многое становится
яснее.
221 note 11
Насколько я понимаю, мы с тобой, разумеется, полностью согласны насчет черного
цвета в природе. Абсолютно черного, в конечном счете, не существует. Но, подобно белому,
черное присутствует почти в каждом цвете и создает бесконечное множество разных по тону и
силе оттенков серого. Словом, в природе, по существу, не видишь ничего, кроме этих градаций.
Есть только три основных цвета – красный, желтый и синий; «составные» цвета –
оранжевый, зеленый и фиолетовый. Добавляя черный и немного белого, получаешь
бесконечные варианты серых: красно-серый, желто-серый, сине-серый, зелено-серый,
оранжево-серый, фиолетово-серый.
Невозможно, например, сказать, сколько существует зелено-серых: они варьируются до
бесконечности.
В сущности, вся химия цвета сводится к этим нескольким простым основам, и
правильное понимание их стоит больше, чем семьдесят различных тюбиков краски, потому что
тремя основными цветами с помощью черного и белого можно создать больше семидесяти
тонов и оттенков. Подлинный колорист тот, кто, увидев в натуре какой-нибудь тон, сразу
понимает, как его надо анализировать, и говорит, например: «Это зелено-серо-желтый с черным
и почти без синего» и т. п. Иными словами, это человек, который умеет получить на своей
палитре серые тона натуры.
Чтобы делать наброски с натуры или небольшие этюды, совершенно необходимо иметь
сильно развитое чувство линии; необходимо оно для того, чтобы отделать вещь впоследствии. Я
думаю, что это не дается само собой, а приходит, во-первых, в результате наблюдений, во-
вторых, благодаря напряженной работе и поискам и, наконец, благодаря специальному
изучению анатомии и перспективы. Рядом со мной висит этюд пейзажа Рулофса – рисунок
пером, но я даже не могу передать тебе, как выразительны его простые линии. В нем есть все.
Другой еще более выразительный пример – «Пастушка» Милле, большая гравюра на
дереве, которую ты мне показывал в прошлом году и которая с тех пор запомнилась мне. А
затем, скажем, наброски пером Остаде и Брейгеля Мужицкого.
Когда я гляжу на такие результаты, я еще явственнее чувствую огромное значение
контура. И ты сам видишь, например по «Скорби», сколько усилий я прилагаю для того, чтобы
продвинуться вперед в этом направлении.
Однако, посетив мою мастерскую, ты убедишься, что я занят не только поисками
контура, но, как и всякий другой художник, чувствую силу цвета и вовсе не отказываюсь делать
акварели. Тем не менее исходным пунктом всегда остается рисунок, а уж из него развиваются
все ответвления и формы живописи, включая и акварель, формы, до которых со временем
дорасту и я, подобно всем, кто работает с любовью.
Я еще раз принялся за старую великаншу – ветлу с обрубленными ветвями и думаю,
что она станет лучшей из моих акварелей. Мрачный пейзаж: мертвое дерево возле заросшего
камышом пруда; в глубине, где скрещиваются железнодорожные пути, черные, закопченные
строения – депо рейнской дороги; дальше зеленые луга, насыпная шлаковая дорога, небо с
бегущими по нему облаками, серыми, со светящейся белой каймой, и в мгновенных просветах
между этими облаками – глубокая синева. Короче говоря, мне хотелось написать пейзаж так,
как его, по-моему, видит и ощущает путевой сторож в кителе, когда, держа в руках красный
флажок, он думает: «Унылый сегодня денек».
Все эти дни я работаю с большим удовольствием, хотя последствия болезни время от
времени еще дают себя знать.
О рисунках, которые я тебе покажу, я думаю только вот что: они, надеюсь, докажут, что