полдюжины длинных досок. Эти ставни распилены пополам, так что я могу по желанию
открывать и закрывать верхние и нижние их половинки и соответственно впускать в комнату
больше или меньше света сверху или снизу.
Думаю, что прилагаемый набросочек покажет тебе, как удачно все получилось. Доски
пошли на большой шкаф в алькове: в нем я буду держать рисунки, гравюры, книги и вешать
различную одежду – куртки, старые пальто, шали, шляпы, не говоря уже о зюйдвестках,
которые необходимы мне для моделей…
Как тебе известно, у меня и раньше было прилажено к окнам нечто вроде занавесок, а
именно холст на подрамниках. Теперь они высвободились, и их можно использовать по другому
назначению – например, прикрыть более темной или более светлой тканью, и они послужат
отличным фоном при рисовании голов.
Понимаешь, я могу теперь закрывать одно или два окна и таким образом получать
направленный свет, который значительно усиливает эффекты, нейтрализовавшиеся прежде из-
за рефлексов или рассеянного света…
Насколько все-таки жалки современные дома в сравнении с тем, чем они могли бы быть,
если бы их старались строить поуютнее!
Сопоставь современное окно с окнами эпохи Рембрандта. Мне кажется, что в те времена
люди испытывали потребность в своеобразно смягченном свете; теперь ее, видимо, у них
больше нет; во всяком случае, они, как нарочно, стараются сделать так, чтобы свет был
холодным, резким и безжизненным…
На прошлой неделе я вновь перечитал «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго, с
которым познакомился еще лет десять тому назад. Знаешь, что я там обнаружил, во всяком
случае, думаю, что обнаружил, так как Виктор Гюго несомненно имел в виду нечто подобное?
В Квазимодо я узнал Тейса Мариса.
Вероятно, у большинства читателей «Собора Парижской богоматери» создается
впечатление, что Квазимодо идиот. Но ты, так же как я, не сочтешь Квазимодо смешным и, так
же как и я, почувствуешь правду в словах Виктора Гюго: «Для тех, кто знает, что Квазимодо
когда-то существовал, собор Парижской богоматери опустел: он не только жил в нем, но и был
его душой».
Если принять «Собор Парижской богоматери» за символ того направления в искусстве,
которое нашло свое выражение в творчестве, например, Лейса и де Гру (иногда), Лажи,
Дефриндта и Генри Пиля, о Тейсе Марисе вполне можно сказать такими словами: «Maintenant il
y a une vide pour ceux qui savent qu'il a existe, car il en etait l'ame et l'ame de cet art-la c'etait lui». 1
l «Для тех, кто знает, что он когда-то существовал, в искусстве образовалась пустота: его душа
жила искусством, а сам он был душою искусства» (франц.).
В конце концов, Тейс Марис еще существует, но он уже далеко не в расцвете лет и сил,
болезнен и разочарован – разочарован настолько, насколько человек вообще может
разочароваться.
Одна из самых больших глупостей, совершаемых здешними художниками, состоит в
том, что они даже сейчас смеются над Тейсом Марисом. Я считаю такие насмешки не менее
ужасными, чем самоубийство. Почему как самоубийство? Да потому, что Тейс Марис является
таким подлинным олицетворением всего возвышенного и благородного, что, по моему мнению,
художник может насмехаться над ним, лишь унижая самого себя. Если люди не понимают
Тейса Мариса, тем хуже для людей; те же, кто понимает, оплакивают его и скорбят о том, что
такой человек был раздавлен жизнью. «Noble lame, vil fourreau» 1 – эти слова равно применимы
и к Тейсу Марису и к Квазимодо. «Dans mon ame je suis beau». 2
1 «Благородный клинок, дрянные ножны» (франц.).
2 «В душе я прекрасен» (франц.).
268-a
Хотя я только вчера писал тебе, мне хочется добавить сегодня еще несколько слов,
чтобы прежде всего поблагодарить тебя за письмо и деньги. Но в то же время я пишу и потому,
что меня беспокоит «некоторая подавленность» твоей больной… *
Мы с тобой не только братья, но и друзья и можем быть откровенны друг с другом,
верно? Если же, высказывая тебе то, что я думаю, я поступаю нескромно, прости мне мою
нескромность…
Дорогой брат, я не мелю пустой вздор, а говорю от всей души и на основании
собственного опыта. Вот что я могу рассказать тебе об аналогичном случае со мной. Когда
Христина разрешилась от бремени и трудные роды кончились, она была ужасно слаба, но в тот
момент жизнь ее была спасена, а ребенок жив и спокоен.
Через двенадцать часов после того, как она родила, я пришел навестить ее и застал
совершенно истощенной. Увидев меня, она приподнялась на постели и стала такой веселой и
оживленной, словно с ней ничего не произошло. Глаза ее светились радостью жизни и
благодарностью. Она хотела выздороветь и обещала мне выздороветь.
(Как доказывает твое последнее письмо, ты сам убедился, как необходимо настаивать
на таком обещании и как необходимо желание выздороветь.)
Но несколько дней спустя я получил от нее записку, которую не совсем понял и которая
обманула мои ожидания: там было написано нечто вроде того, что теперь я, вероятно, нашел
другую женщину и т. д.,– короче говоря, вещи очень странные и даже вздорные, так как сам я
еще не совсем поправился и лишь недавно вышел из больницы. Во всяком случае, я достаточно
ясно уразумел, что Христина не в себе и очень расстроена. Я отправился к ней сразу же, вернее,
как только смог: в будние дни посещать ее не разрешалось, так что я попал к ней лишь в
воскресенье. Я нашел ее как бы увядшей – буквально похожей на деревцо с молодыми
зелеными побегами, на которое налетел жестокий, холодный ветер, побивший на нем все почки;
в довершение всего ребенок тоже заболел и словно весь съежился. По словам доктора, малыш
страдал желтухой, но, помимо нее, у него случилось еще что-то с глазами, и он вроде как ослеп,
а мать, у которой не было желтухи, выглядела желтой, серой, и уж не знаю еще какой. Словом,
все это произошло за одну неделю. И я могу лишь повторить – она увяла, поблекла настолько,
что я был потрясен.
Что с нею? Как это случилось? Что предпринять? Она сама призналась мне, что на душе
у нее неспокойно; было ясно, что всем ее существом овладела меланхолия, хотя и совершенно
беспричинная, поскольку с прошлого воскресенья ровным счетом ничего не произошло.
Тут я решил, что надо все-таки что-то предпринять, и, хоть не знал точно, в чем дело,
пошел на риск.
Я сделал вид, что рассердился на нее, и сказал: «Так-то ты держишь слово!» И я заставил
ее снова обещать, что она выздоровеет, подчеркнул, что очень недоволен болезнью ребенка,
объявил, что в этом виновата только она, и спросил, что означает ее письмо; одним словом, я
понял, что она находится в ненормальном состоянии, и сам тоже говорил ненормально, а
именно слишком сурово, хотя не чувствовал к ней ничего, кроме глубокой жалости. В
результате наступило нечто вроде пробуждения, как у лунатика, и, прежде чем уйти,-
разумеется, предварительно переменив тон, – я еще раз заставил ее пообещать, что она
выздоровеет и притом plus vite que ca. 1
1 Поскорее (франц.).
Так вот, милый брат, с этой минуты она перестала хандрить, начала быстро
поправляться, и вскоре я забрал ее с ребенком из больницы; малыш еще некоторое время
хворал, вероятно потому, что в первые дни мать думала обо мне больше, чем о своем младенце;
но теперь ребенок, понятное дело, здоров, как молодой кролик, и в точности, как молодой
кролик, поглядывает на мир ясными глазками, хотя вначале они у него совершенно слипались.
Когда я, приехав за Христиной, ожидал ее в маленькой больничной приемной и она внезапно
вошла туда с ребенком на руках, в ней было что-то патетическое, напоминающее Ари Шеффера
и Корреджо.
Повторяю: если я ошибаюсь, предполагая, что в случае с твоей больной тоже имеет
место смятение или внутренняя борьба (конечно, ничем не оправданная), тем лучше; но если
признаки меланхолии не проходят – заставь больную снова пообещать, что она выздоровеет, и
безоговорочно дай ей понять, что ты настаиваешь на ее выздоровлении и что ты не можешь
жить без нее. Видишь ли, иногда скромность удерживает нас от таких слов, потому что они
звучат эгоистически; но ты не смущайся этим – здесь дело идет о ее спасении, а в таком случае
подобные слова не могут быть проявлением эгоизма. Ведь там, где двое людей питают друг к
другу такое сильное чувство, что не могут быть довольны и спокойны вдали друг от друга, об
эгоизме больше нет и речи, потому что тогда этим двум людям не надо становиться одним
целым – они уже стали им. Только все это нужно выразить словами: потребность слышать, как
ты изливаешь свою душу, может быть у больной настолько настоятельной, что от твоих слов
будет зависеть ее выздоровление.
269
Я часто приходил в отчаяние, когда, например, видел, как Христина хлопочет в нашей
комнатушке: в такие минуты в ее фигурке было нечто характерное и таинственное, что
полностью исчезало, как только та же самая Христина попадала ко мне в мастерскую.
Точно так же старичок из богадельни выглядел куда красивее в темном коридоре, чем у
меня в мастерской.
Все это ужасно удручало меня; к тому же размеры трех моих окон были так велики, что
ни с помощью занавесок, ни с помощью картона мне не удавалось в достаточной мере ослабить
свет. Но теперь я постепенно преодолеваю эти затруднения…
Словом, сейчас я в какой-то степени могу контролировать освещение мастерской; когда
я замечаю в каком-нибудь доме ту или иную фигуру, мне сравнительно нетрудно повторить тот
же эффект у себя, обратив внимание на то, как падает свет, и соответственно отрегулировав