того, что ищу, и нашел бы его, пожалуй, еще скорее, если бы мне позволили рисовать с гипсов
одному, без присмотра. Тем не менее я рад, что пошел в Академию, так как в изобилии вижу
там примеры того, к чему приводит стремление prendre par le contour.
A ведь это именно то, чем там систематически занимаются и из-за чего придираются ко
мне. «Делайте сначала контур: у вас неправильный контур; я не стану поправлять рисунок, если
вы будете моделировать прежде, чем основательно закрепите контур». Как видишь, все вечно
сводится к одному и тому же. А поглядел бы ты, какие плоские, безжизненные, пресные
результаты дает такая система!
Повторяю: да, я очень рад, что имел возможность наблюдать все это так близко…
Впрочем, это не так уж важно. Вопрос в другом – в том, чтобы попытаться найти более
эффективный метод работы.
В Академии зашли так далеко, что уверяют: «Цвет и моделировка не имеют значения –
этому можно научиться очень быстро; контур – вот что самое существенное и самое трудное».
Как видишь, и в Академии можно научиться кое-чему новому: я никогда прежде не знал,
что цвет и моделировка даются сами собой.
Как раз вчера я закончил рисунок, который делал на конкурс по вечернему классу. Это
известная тебе статуя Германика.
Так вот, я уверен, что займу последнее место, потому что рисунки у всех остальных в
точности одинаковы, мой же – совершенно другой. Но я видел, как создавался рисунок,
который они сочтут лучшим: я как раз сидел сзади; этот рисунок абсолютно правилен, в нем
есть все, что угодно, но он мертв, и все рисунки, которые я видел, – такие же…
Здесь очень мало пользуются обнаженной женской моделью – в классе, по крайней
мере, никогда, да и частным образом чрезвычайно редко.
Даже в классе антиков на десять мужских фигур приходится одна женская. Так оно,
конечно, куда легче.
В Париже с этим будет, несомненно, гораздо лучше. Право, мне кажется, что постоянное
сравнение мужской фигуры с женской, которые всегда и во всем совершенно непохожи друг на
друга, очень многому учит. Женская фигура – это, может быть, difficulte supreme, 1 но чего бы
стоили без нее искусство и сама жизнь?
1 Наивысшая трудность (франц.).
453
Какая жалость, что, постепенно приобретая опыт, человек в то же время утрачивает
молодость. Будь это не так, жизнь была бы, право, слишком хороша…
Работать и мыслить совместно – это поистине блистательная идея.
Я ежедневно нахожу новые подтверждения тому, что главная причина всех бедствий
художников заключается в их раздорах, в нежелании объединиться, в том, что они не помогают,
а лгут друг другу. Ни на секунду не сомневаюсь, что, веди мы себя в этом отношении разумнее,
мы бы уже через год вышли на более верную дорогу и почувствовали себя счастливее…
Сегодня воскресенье, день почти весенний; утром я совершил долгую одинокую
прогулку через весь город, по парку, вдоль бульваров. Погода была такая, что в деревне, по-
моему, уже можно было слышать пение первого жаворонка.
Одним словом, во всем чувствовалось нечто вроде возрождения.
И, однако, какая подавленность чувствуется в делах и в людях! Думаю, что не
преувеличиваю, рассматривая повсеместные забастовки и т. д. как очень серьезный симптом.
Грядущим поколениям эти забастовки, конечно, покажутся далеко не бесполезными, потому что
тогда дело будет уже выиграно. Однако сейчас для каждого, кто должен зарабатывать свой
хлеб, стачка – вещь очень трудная, тем более что – как легко предвидеть – положение с
каждым годом будет становиться все хуже. Коллизия – рабочий против буржуа – сегодня не
менее оправдана, чем сто лет тому назад коллизия – третье сословие против двух остальных.
Нам лучше всего помалкивать: судьба не на стороне буржуа, и нам придется еще многое
пережить, потому что конец отнюдь не близок. На улице весна, а сколько тысяч людей мечется
в отчаянии!
Разумеется, я не хуже самого неисправимого оптимиста вижу, как в весеннем небе парит
жаворонок. Но я вижу и то, как девушка, которой едва стукнуло двадцать и которая могла бы
отличаться хорошим здоровьем, становится жертвой чахотки и, вероятно, утопится, не
дожидаясь, пока ее убьет болезнь.
Когда постоянно вращаешься в так называемом обществе, среди состоятельных буржуа,
все это, вероятно, замечаешь не так остро; но когда, как я, долгие годы получаешь на обед la
vache enragee, тогда уже нельзя отмахнуться от такого весомого факта, как всеобщее
обнищание.
Если человек даже бессилен исправить и спасти положение, он все-таки может
посочувствовать и проявить сострадание.
Возьмем, к примеру, Коро, натуру особенно безмятежную, особенно глубоко
воспринимавшую весну. Разве он не прожил всю свою жизнь как простой рабочий, разве он не
был исполнен сочувствия к горестям ближних? В его биографии меня поразил один факт: в
1870– 1871 гг., когда он был уже глубоким стариком, хотя несомненно мог еще любоваться
ясным небом, он, тем не менее, посещал госпитали, где лежали и подыхали раненые.
Иллюзии разбиваются, подлинно великое остается; можно сомневаться во всем, но в
таких людях, как Коро, Милле и Делакруа, – сомневаться нельзя.
457
Все время, что я жил здесь, я дружил с одним стариком французом, чей портрет – он
одобрен Ферлатом – я написал и покажу тебе. Для этого бедняги из-за его возраста зима
оказалась еще тяжелее, чем для меня: состояние здоровья у него прямо-таки критическое.
Сегодня я стащил его к тому же врачу, у которого побывал сам; ему, видимо, придется лечь в
больницу на операцию. Вопрос этот решится завтра.
Несчастный так нервничал, что мне пришлось долго убеждать его, прежде чем он
согласился пойти со мной и выслушать свой приговор: он знал, что серьезно болен, но боялся
довериться больничному врачу.
Не знаю, чем все это кончится. Возможно, в марте я пробуду здесь еще несколько дней,
чтобы не оставлять беднягу в одиночестве.
В конце концов самое интересное в жизни – люди: сколько ни изучай их, все мало. Вот
почему такие мастера, как Тургенев, могут по праву считаться великими: они учат нас
наблюдать. Современный роман, начиная, скажем, с Бальзака, отличается от всего, что было
написано в предшествующие века: он бесспорно прекраснее.
Тургенев особенно интересует меня теперь, когда я прочел о нем статью Доде, где
отлично разобраны и его творчество, и его характер. Он – образец человека: даже в старости
во всем, что касалось работы, он остался молод и остался только потому, что ему всегда было
чуждо самодовольство и он всегда стремился работать лучше.
458
Антверпен мне, в общем, очень понравился. Конечно, было бы лучше, если бы я явился
туда во всеоружии опыта, какой накопил за время пребывания там. Будь это возможно, мне
жилось бы, несомненно, много лучше; но, увы, на каждом новом месте всегда начинаешь, как
greenhorn. 1 Впрочем, я надеюсь еще вернуться в Антверпен: тому, кто стремится жить свободно
и творчески, здесь осуществить свои стремления, пожалуй, легче, чем где бы то ни было.
1 Зеленый юнец, новичок (англ.).
Кроме того, тут видишь всяких людей – англичан, французов, немцев, бельгийцев, а
значит, встречаешь разнообразные типы.
Если в мире есть город, сколько-нибудь похожий на Париж, то это именно Антверпен, а
не Брюссель. Во-первых, он представляет собой место скопления всех национальностей; во-
вторых, это деловой центр; в-третьих, город очень оживлен и в нем есть где поразвлечься.
Еще раз тщательно взвесь, нельзя ли придумать такую комбинацию, которая позволила
бы мне перебраться в Париж до начала июня. Мне этого очень хочется: я убежден, что так
будет лучше по многим причинам, которые я уже излагал. Добавлю только, что мы сможем
гораздо тщательнее обдумать вопрос о найме мастерской в июне, если оба окажемся в Париже
несколько ранее и успеем обсудить все за и против.
ПИСЬМА
К АНТОНУ ВАН РАППАРДУ
1881-1885
Голландский живописец и график Антон ван Раппард (1858-1892) в 1880-1885 гг. был
близким другом Винсента и единственным, кроме Тео, человеком, который уже в эти ранние
годы распознал и оценил его талант. Их дружба началась в Брюсселе зимой 1880/81 г., когда
Винсент ежедневно работал в мастерской Раппарда. Раппард остался верен этой дружбе и в
гаагский период, когда «порядочное» общество отвернулось от Ван Гога. Конец ей положил
сам Винсент, раздраженный критическими замечаниями Раппарда по поводу его работ,
сделанными с позиций академизма.
P1 Эттен, 12 октября 1881
Только что получил от тебя книгу «Гаварни, человек и художник»; благодарю, что ты не
забыл вернуть ее. Гаварни, по-моему, – великий художник и, конечно, очень интересен как
человек. Время от времени он, несомненно, ошибался – взять, например, его отношение к
Теккерею и Диккенсу, но такие ошибки в природе всех людей.
Кроме того, он, по-видимому, раскаялся в своем поведении, так как впоследствии
посылал рисунки людям, к которым вначале относился недостаточно хорошо. Впрочем, сам
Теккерей вел себя по отношению к Бальзаку подобным же образом и, кажется, зашел еще
дальше; тем не менее они, в сущности, родственные души, хотя это не всегда бывало ясно им
самим…
Не терпится узнать, какие у тебя планы на зиму. В случае, если ты поедешь в Антверпен,
Брюссель или Париж, обязательно загляни по пути к нам; если же останешься в Голландии, мы,
надеюсь, будем встречаться. Зимой здесь тоже очень красиво, и мы, несомненно, сумеем кое-
что сделать: если нельзя будет писать на воздухе, поработаем с моделью, скажем, в доме у кого-