Так что аббат Грегуар мыслил и вел себя не иначе, чем впоследствии – Ромен Роллан или же парижане, простившие прусскому фельдмаршалу Гебхарду Леберехту фон Блюхеру в 1815 г. его победы над французами, но не его манеру спать прямо в сапожищах на монаршей кровати во дворце Сен-Клу. А позднее, в 1871 г., горько оплакивавшие не столько разгром своей Второй империи пруссаками и другими немцами, сколько разрушение по приказу Парижской коммуны установленной в честь побед Наполеона I Вандомской колонны (типичный пример «вандализма»!).
Как бы то ни было, из вышесказанного можно сделать следующие выводы:
во-первых, вандализм не представлялся изобретшему это понятие аббату Грегуару образом действий, свойственным исключительно германцам;
во-вторых, в его представлении вандализм характеризовался особой, ярко выраженной бессмысленностью, фанатичным духом разрушения ради разрушения, непостижимыми для нормального человека действиями, совершаемыми только ради того, чтобы быть совершенными и напоминать всему миру о том, кто их совершил.
Но, коль скоро это так, аббат приписывал вандалам весьма современный образ мыслей и модель поведения, возможные лишь в развитом обществе, обеспечивающем своим членам все необходимое для жизни. Даже если предположить, что так называемый вандализм обретает хоть какой-то смысл, благодаря тому что, разрушая каменные свидетельства культуры или мировоззрения, исповедующие его «вандалы» стремятся разрушить саму эту культуру и само это мировоззрение, подобная модель поведения была, вне всякого сомнения, чужда «варварским» племенам, мигрировавшим на территорию позднеантичной Римской «мировой» империи в пору Великого переселения народов, постоянно кочующим в поисках пропитания и мест, пригодных для поселения. По мнению французского историка Эмиля Феликса Готье, проведшего значительную часть своей жизни на Мадагаскаре и в Алжире (тогдашних колониях Франции), достигнуть подобной «степени систематической глупости» (вандализма) могут лишь культурные люди, поскольку варвары предпочитают предаваться более доходным и прибыльным занятиям (говоря по-простому – грабить, вместо того чтобы тратить время и силы на разрушение памятников чужой материальной культуры, особенно – монументальных). И вряд ли настоящий варвар стал бы восхищаться тем,
Как будут весело дробить обломки статуй
И складывать костры из бесконечных книг…
в отличие от «утонченного» эстета-декадента Валерия Брюсова, надевшего личину «варвара» для эпатажа столь же «утонченной» публики.
Следует заметить, что в давно уже ставшем достоянием прошлого Французском Алжире проживали в свое время немало выдающихся знатоков вандальской истории и культуры. Они обладали счастливым сочетанием знания городской и сельской местности Северной Африки, туземных народов области Атласских гор и классического европейского образования. Благодаря их усилиям, изысканиям и открытиям был придан новый импульс вандалистике, пережившей настоящий расцвет, позволивший преодолеть в умах укоренившееся с античных времен представление о коренной противоположности, антитезе между Античностью и варварством, средиземноморской культурой и германцами. Бельгийский ученый Жан Декарро сделал как-то очень меткое и мудрое замечание: «Каждый всегда варвар для кого-то». Всякая цивилизация, варварская или культурная, основанная на силе военной аристократии или созданная духовной элитой, внесла свой уникальный вклад в идейное богатство всего человечества.
Эти мудрые слова бельгийского ученого по сути дела избавляют нас от необходимости задаваться вопросом, почему аббат Грегуар из числа многих весьма схожих между собой «варварских» племен эпохи Великого переселения народов выделил именно вандалов, навеки заклеймив их в своем выступлении перед Конвентом в 1794 г. Разве не мог он избрать для этого гуннов (с которыми французская пропаганда постоянно и на все лады сравнивала «немецких варваров» в годы Первой мировой войны)? Или, скажем, готов, которые, собственно говоря, и гнали перед собой вандалов по Римской Европе? И почему он, не вдаваясь в подробности столь далеких от него позднеантичных времен, не мог сравнить происходящее у него на глазах, скажем, с событиями мая 1527 г.? С вошедшим в поговорку «Сакко ди Рома», разграблением Вечного города на Тибре (самым ужасающим за всю его двухтысячелетнюю историю), совершенным наемниками коннетабля де Бурбона (не германца, а француза), не привлеченного впоследствии к ответственности за это неслыханное, и притом кощунственное, злодеяние, поскольку смерть настигла его на штурмовой лестнице при взятии города (возможно – от рук знаменитого скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини, командовавшего папской артиллерией). Подчиненные коннетаблю испанские и немецкие ландскнехты императора Священной Римской империи, на чью сторону Бурбон переметнулся, изменив своему, французскому, королю, ворвались в Вечный город – столицу римских пап и всего римско-католического мира, в котором не только сохранились остатки прежнего блеска и величия времен Античности (как при взятии Рима на Тибре готами Алариха в 410 и вандалами Гензериха в 455 и «сборной солянкой» германцев во главе с Рикимером в 472 г.), но процветали во всем своем великолепии все виды искусства эпохи Возрождения. Захватчики Рима образца 1527 г. не только оскверняли и громили храмы и соборы, но, сверх того, в бессмысленной жажде уничтожения обращали свои мечи против произведений искусства, в чем сегодня может убедиться всякий посетитель музеев Ватикана. Однако в легендах и традиционных пересказах уделяется мало места реальным событиям, и, возможно, через пару сотен лет все большего упадка преподавания истории люди станут, чего доброго, искренне верить в то, что живописные шедевры кисти Рафаэля Санти пали жертвой мечей пресловутых «вандалов».
Даже невзирая на постоянные усилия разумных историков и великих, хорошо знающих историю писателей, до сих пор никак не удается стереть с чела вандалов позорное клеймо, наложенное современными им церковными хронистами задолго до того, как лотарингский аббат произнес над вандалами свой приговор с трибуны революционного Конвента. «Без вины виноватые», вандалы были заклеймены дважды: во-первых, как «варвары», а во-вторых – как «варвары», дерзнувшие еще и придерживаться собственной разновидности христианской веры, упорно оберегаемой ими от посягательств римлян – православных христиан.
В то время как вестготы (западные готы) в конце концов перешли из арианской в кафолическую веру, а царь осевших в Римской Италии остготов (восточных готов) Теодорих Великий (сын матери-кафолички), оставаясь арианином, проявлял похвальную веротерпимость по отношению к своим римским православным подданным, и даже «совсем дикий» гуннский царь Аттила (чье германское имя или прозвище значит по-готски «Батюшка») склонил главу перед папой римским Львом I Великим, царь вандалов Гейзерих (брюлловский «Гензерих» седьмого тома детской энциклопедии, именуемый в переписке Иоанна Грозного с «первым русским диссидентом-политэмигрантом» князем Андреем Курбским «Зинзирихом-ригой»), владыка моря, мрачный повелитель вандальской «земноводной» державы, гордо и твердо хранил верность своему арианству, что заставляло суеверных православных римлян полагать: столь грозный владыка-еретик мог получить свою власть только от самого Антихриста, чьим предтечей он, несомненно, является.
Благодаря Гейзериху и основанной им державе вандалы по прошествии столетий, на протяжении которых они уступали в могуществе готам, в конце концов возвысились даже над этими опаснейшими из своих врагов, войдя в историю конца античной греко-римской цивилизации как главная угроза для гибнущей Римской империи. Попытки воздать должное «проклятьем заклейменным» историческим вандалам долгое время были крайне робкими, как например, попытка немецкого просветителя Иоганнеса фон Мюллера, ученика Шарля Луи Монтескьё и Иоганна Готфрида Гердера, писавшего: «Простота нравов варваров – не добродетель, а часть их природы; они не скрывают своих пороков, которые ужасны; однако же у нас есть другие пороки, куда более ужасные, ибо мы научились их скрывать».
Британский историк Эдвард Гиббон проявил уже несколько большую смелость в оценке вандалов, ставя в своем знаменитом труде об упадке и гибели Римской империи царя вандалов Гейзериха на один уровень с царем гуннов Аттилой и царем вестготов Аларихом, не отказывая Гейзериху в равном с ними историческом величии и значении. Страх же, распространяемый варварами среди «цивилизованных» греков и римлян (а точнее – греко-римлян), представлялся Гиббону вполне естественным. Он полагал, что неотъемлемой частью войны, даже ведомой в самой упорядоченной форме, является постоянное нарушение норм человечности и справедливости; воинственность варваров разжигалась духом дикости и беззакония, непрерывно будоражившим их мирное домашнее общество. Когда же вандалы на своей новой родине, обретенной ими вместе с союзным им сарматским племенем аланов в отвоеванной у римлян Северной Африке, покорились и, так сказать, предались душой и телом загнивающей цивилизации («загнивает-то она загнивает, да зато запах какой!»), поселившись в отнятых у римских богачей поместьях на манер позднейших феодалов, посещая театр и окружив себя поэтами, короче, перестав быть варварами, мало-помалу ушла в прошлое их воинская мощь и доблесть, а их царство было завоевано восточноримским православным полководцем Флавием Белизарием (Велизарием, Велисарием), обрушившимся на вандальскую столицу Карфаген во главе гуннских и германских наемников константинопольского базилевса-императора Юстиниана I Великого, причисленного христианской церковью к лику святых и поминаемого в чине благоверных; память его совершается в православной церкви 14 (27) ноября и в среду Светлой седмицы в Соборе синайских святых.
Разумеется, последовавшая в результате африканского похода Велизария гибель Вандальского царства и народа, их бесследное исчезновение с исторической арены, ни в коей мере не может сравниться по масштабам и трагичности с распадом Римской империи, наводненной более молодыми варварскими народами. Тем не менее не было недостатка в великих умах, рассматривавших эти «Сумерки вандалов», этот «вандальский Рагнарёк», как сопряженное с тяжелыми последствиями и даже роковое событие мировой истории, в ходе которого столь могущественные германские, да и сарматские племена растворились в среде чужих народов.