— Моя картина никому не мешает, — сказал Вандербуль.
Отец его поддержал.
— Все равно ее не сотрешь. Он нажимал со всей силы.
Мама увела Вандербуля спать.
Вандербуль ворочался, смотрел в потолок, расчерченный голубыми прямоугольниками.
Отец и мать говорили за дверью. Голос у мамы был беспокойный:
— Ты, кажется, не так ему объяснил. Ты бы ему сказал, что этот человек пьяница и бездельник. Что ноги он потерял… ну, попав под трамвай, что ли.
— Я этого не знаю, — ответил отец. — Ну, успокойся.
«Зачем меня мыли мылом, — думал Вандербуль. — Я ведь вчера купался». Светофор с перекрестка бросал в потолок зеленые, желтые, красные вспышки. Вандербуль смотрел на них, пока ему не стало казаться, что он идет по зеленым, желтым и красным плитам. А вокруг никого. Только жужжат пули и ранят его одна за другой.
На следующее утро мама разбудила Вандербуля, поставила завтрак на стол. Она торопилась на работу и долго прилаживала к новому платью брошку.
— Уберешь со стола и отправляйся гулять. За тобой тетя Лида закроет. Только гуляй во дворе, на улице ветер.
— Ладно, — сказал Вандербуль.
Он убрал со стола. Застегнул пальто на все пуговицы. Соседка тетя Лида осмотрела его и выпустила гулять.
Ребята играли в трехцветный мяч. Он постоял, посмотрел на игру.
— Я тоже придумала себе новое имя, — сказала ему девчонка в оранжевой шапке. — Я буду Люциндра. Есть в деревне такая трава, от нее медом пахнет.
Вандербуля тянуло на улицу.
На горбатый мост, как и вчера, вползали трамваи. Они казались равнодушными и покорными.
Ветер выстроил над домами свой белокрылый флот. Ветер проводил большие маневры. Флотилии облаков шли одна за другой, скрывались за горизонтом крыш, унылым и близким.
На набережной Крюкова канала было пустынно. Вандербуль двинулся вдоль решетки. Вскоре он вышел к Морскому собору. Почему его называют Морским, может, за голубую с белым окраску? Соборная колокольня стояла отдельно, светила золотым шпилем, как навечно зажженная свечка.
Неподалеку от паперти сидел инвалид. Вместо пиджака на нем была синяя матросская рубаха, на ногах — брюки клеш. Черные тихие старушки кидали монеты в мятую бескозырку.
— Большое вам спасибо, мамаши, от искалеченного войной моряка, — говорил инвалид.
«Может быть, одну половину войны он был танкистом, другую — был моряком», — подумалось Вандербулю. Вандербуль хотел подойти к инвалиду, поздороваться, но его опередил медленный милицейский майор.
— Ты опять за свое, — сказал майор инвалиду. — Тебя ведь выслали.
Нищий улыбнулся бесстрашно.
— Я в отпуске, гражданин начальник. Могу документ предъявить.
Майор посмотрел документы.
— Ты что же, не нашел отпуску лучшего применения?
— К старому делу тянет, — инвалид поднялся, сунул под мышку костыль. Увидел Вандербуля. — А тебе чего надо? Чего ты за мной ходишь? — Он повернулся к майору и закричал, словно майор был в чем-то перед ним виноват: — Ордена ему подавай! А я во время войны был вот таким шкетом, мальчиком был. — Нищий сильным рывком оттянул книзу ворот тельняшки. — Вот, вся грудь в орденах. Обхохочешься…
На заросшей груди были выколоты бабочки, и среди этих бабочек синело мешковатое сердце, проколотое стрелой.
— Нет у него орденов, — холодно сказал майор. — Идите. Прикройте пейзаж.
Нищий поправил тельняшку. Пошел не оглядываясь. Майор тоже пошел мимо черных сердитых старушек.
Вандербуль прислонился лбом к холодной решетке соборного сада и долго стоял так. Ему казалось, что все люди, которые идут по улице, смеются над ним и чему-то радуются.
Дома Вандербуль отыскал мягкую резинку, которая называется клячкой. Резинка вобрала в себя графит, но даже стертый рисунок был отчетливо виден. Он был выдавлен на стене. Вандербуль сбил его молотком и даже не убрал с пола известку.
Возраст выносливых и терпеливых
Снова была весна.
С разноцветными тучами — фиолетовыми, красно-бурыми, цвета стального и цвета меди.
Город весной беззащитен. Город прикрывает прорехи афишами. А весна льет дожди. Иногда, растолкав тучи, она показывает небо, синее и блестящее. Небо пахнет холодным ветром.
Во дворе перемены. Песочником, качелями и трехцветными лакированными мячами завладели другие ребята. Гремя погремушками, гремя в барабаны, на все голоса орущие, лезут они из каждой парадной. Они наступают. Они вытеснили Вандербуля и его ровесников. Они завладели двором.
Четыре года прошло с той весны. Генька, Лешка-Хвальба. Шурик-Простокваша, девчонка Люциндра и Вандербуль сидели на трансформаторной будке. Они морщили лбы, сосредотачиваясь на единой высокой мысли. Выпячивали подбородки, отяжелевшие от несгибаемой воли. Они говорили:
— Геракл — это сила.
— Чапаев… Чапаев тоже будь здоров. Тоже может.
Ромул основал Рим, когда ему было всего двадцать лет. Князь Александр в двадцать лет уже стал Александром Невским. Двадцать лет — это возраст героев. Десять лет — это возраст отважных, выносливых и терпеливых.
Генька, у которого не было клички, дергал носом и кривился.
— Асфальтом воняет, — сказал он, чихнув. — А мне вчера зуб выдрали.
Люциндра скосила на него глаза, отворила рот и засунула туда палец.
— Во, во, и во… Мне их сколько вырвали.
— Тебе молочные рвали. Молочный зуб в мясе сидит. Настоящий — прямо из кости растет. Иногда даже челюсть лопается, когда настоящий рвут. Я видел, как один военный упал в обморок, когда ему зуб выдернули. Подполковник — вся грудь в орденах.
— Я бы не упал. Я еще и не такое терпел, — самозабвенно похвастал Лешка-Хвальба.
— А ты попробуй, — сказала Люциндра.
— Нашла дурака.
Вандербуль глядел в Лешкины выпуклые глаза. Что-то затвердевало у него внутри. Все предметы во дворе стали вдруг мельче, отчетливее, они как будто слегка отодвинулись. И Лешка отодвинулся, и Люциндра. В глазах Люциндры отражаются Генька и Шурик. Руки у Вандербуля стали легкими и горячими. Такими горячими, что защипало ладони.
— Я вырву, — сказал Вандербуль.
— Ты?
— А неужели ты? — сказал Вандербуль.
Он спрыгнул с трансформаторной будки и, прихрамывая, пошел к подворотне. Ребята посыпались за ним.
В подворотне Генька остановил их.
— Пусть один идет.
— Соврет, — заупрямился Лешка-Хвальба.
Шурик-Простокваша заметил:
— Как же соврет? Если зуб не вырвать — он целым останется.
— Вот похохочем, — засмеялся Лешка-Хвальба. — Выставляться перестанет. И чего выставляется?
Вандербуль шел руки за спину, как ходили герои на казнь, до боли сдвинув лопатки. Он ни о чем не думал. Шел, почти не дыша, чтобы не растревожить жесткое и, наверно, очень хрупкое чувство решимости.
Когда он скрылся в уличной разноцветной толпе, Лешка-Хвальба подтянул обвислые трикотажные штаны.
— Вернется. Как увидит клещи, так и… — Лешка добавил несколько слов, из которых стало ясно, что делают люди в минуту страха.
Люцнндра от него отодвинулась. Сказала:
— Дурак.
— Не груби, — Лешка нацелился дать Люциндре щелчка в лоб.
Генька, у которого не было клички, встал между ними. С Генькой спорить не безопасно. Лешка повернулся к нему спиной.
— Простокваша, пойдем, я тебя обыграю во что-нибудь.
Вандербуль шагал вдоль домов. Все герои от Геракла до наших дней шли за его спиной.
Мелкий дождь
Дождь блестел у него на ресницах. Мелкий дождь — он не льется, прилипает к щекам и к одежде.
Вандербулю дождь нипочем. Он его даже не замечает, только губы соленые. Девушки, странный народ, улыбаются ему. Им смешно, что идет он под мелким дождем такой отрешенный и светлый.
— Эй!
Вандербуль споткнулся, почувствовал вкус языка.
— Смотри под ноги.
Под ногами человек, он проверяет в люке телефонные кабели. В мокром асфальте перевернутый мир.
И вдруг засветились пятнами лужи, засняли по краям. На землю хлынуло солнце. Мелкий дождь засверкал и растаял.
Вандербуль повернул к больнице.
В сквере пищали и радовались воробьи. На мокрой скамейке, подложив под себя фуражку, сидел ремесленник Аркадий из Вандербулева дома. Рядом, на Аркадиевых учебниках, сидела девчонка.
Вандербуль сел рядом.
— Аркадий, вам зубы рвали? — спросил Вандербуль.
— Зачем? У меня зубы, как шестерни. Я могу ими камень дробить.
Из открытого окна больницы вылетел крик, искореженный болью. Он спугнул воробьев и затих.
— Ой, — прошептала девчонка.
Вандербуль попробовал встать, но колени у него подогнулись.
— Чепуха, — сказал Аркадий. — Меня высоким напряжением ударило и то ничего. Уже побежали ящик заказывать, а я взял и очухался.
Глаза у девчонки вспыхнули такой нежностью, что Вандербуль покраснел.
— Я пошел, — сказал он. Встал и, чтобы не сесть обратно, уцепился за спинку скамьи.
— Да ты не робей, — подбодрил его Аркадий. — Когда тебе зуб потянут, ты себя за ногу ущипни.
Снова начался мелкий дождь, потек по щекам, как слезы.
— Я пошел, — еще раз сказал Вандербуль. Ноги у него подгибались в коленях, словно из них испарилась вся сила.
— Бедный, — прошептала девчонка. — Я бы ни за что не пошла. До смерти боюсь зубы рвать. И мышей боюсь. Я всего боюсь. — И она положила голову Аркадию на плечо.
А ведь человеку нельзя жить и мечтать, если в десять лет он не испытал еще настоящей боли, не познал ее полной силы, не проверил себя, своей воли.
Девушка в регистратуре читала книгу. Брови у нее двигались в такт с чужими переживаниями и дергался нос.
— Тетенька! — крикнул ей Вандербуль. — Тетенька!
Девушка выплыла из тумана.
— Чего ты орешь?
— Мне зуб тащить.
— Боже, такой крик поднял. Иди в детскую.
Вандербуль сморщился, завыл громко. Одной рукой он схватился за живот, другой за щеку. Ему казалось, что если он перестанет выть и кричать, девушка ему не поверит и выставит его за дверь.