дома свой ум или красоту в зависимости от того, куда шли. Некоторые любили забывать дома честность и чувство долга.
В этом сказочном царстве проживал один человек. Так получилось, что он еще в детстве сумел скопить себе все самое лучшее. У него была самая лихая смелость, самая что ни на есть чистая совесть, самая светлая красота, самый глубокий ум. Человек очень дорожил своими достоинствами, берег их в кованом сундуке и лишь иногда доставал для просушки. Тогда он любовался ими и сердце у него сжималось от счастья.
— Все у меня есть, — говорил он в такие минуты. — Все самое лучшее.
Иногда к нему приходили люди. Просили:
— Помоги нам разобраться в споре, у тебя самая чистая совесть.
И человек отвечал:
— Не могу. Совесть у меня самая чистая, а вдруг я неверно решу ваш спор, тогда на моей совести появится пятнышко. Тогда она не будет самая чистая.
В другой раз приходили люди, в другой раз просили:
— Враг у ворот. У тебя самая лихая смелость, самая могучая сила, помоги одолеть врага.
И человек отвечал:
— Не могу. Вдруг случайным копьем поцарапают мою самую лихую смелость. Вдруг я устану и силы мои поубавятся.
Приходила к нему девушка, говорила:
— У тебя самая светлая красота. Я тебя люблю. И ты меня полюби.
И человек отвечал:
— Не могу. От любви красота старится.
И люди перестали к нему ходить. Не видя людей, человек ослеп. И в сундуке со временем завелись мыши.
Вандербулева мама все глядела на пятно, оставленное сигаретой. Сказку она, наверно, не слушала, потому что сказала:
— А? Ты о чем говорил?
— Да так, — ответил Вандербулев отец. — Не имеет значения. Ты успокойся…
Ночь черная, плотная. Темень льется на город бесконечными каплями. Вокруг фонарей кипят желтые шары, тьма вокруг фонарей зеленая, а дальше, за домами — густо-фиолетовая, как высохшие в банке чернила.
Вандербуль подошел к воротам морского порта. Взбирались ввысь красные лампочки. Они висели на подъемных кранах, далеко предостерегая идущие в ночи самолеты. В море качались, пересекались расплывчатые силуэты, одни темнее, другие чуть посветлее ночи. Мерцали неяркие блики. Вандербулю показалось на миг, что весь порт забит ржавыми грузовыми пароходами, греческими фелюгами, рыболовными шхунами, тральщиками и белотрубыми океанскими лайнерами. И все эти корабли прислушиваются к скрипу сходен. Ждут. Потому что давно, они уже позабыли когда, в их трюмах сидели голодные тихие зайцы.
Дождь мочил волосы, падал за шиворот, стекал по спине к пояснице.
Вандербуль открыл дверь вахты и сразу с порога сказал:
— Згуриди Захар с острова.
Вахтер посмотрел списки, потом пристально глянул на Вандербуля.
— Ты вроде потолще был.
Вандербуль поднял обожженную руку.
— Когда вам легковухой отдавят — и вы похудеете.
— Как же тебя угораздило?
— Поскользнулся.
Вахтер покачал головой и уткнулся в газету.
Ветер шел с моря, качал фонари, прикрытые коническими отражателями. По бетону, позванивая, летела серебристая обертка от шоколада.
За морским каналом на острове был завод. На острове жили рабочие. На острове спал сейчас Згуриди Захар — одноклассник.
За большим пакгаузом темнота уплотнялась, становилась черным корпусом океанского корабля. Огней на борту почти не было.
У трапа ходил пограничник.
Вандербуль спрятался под навесом за бумажными мешками. Где-то под ложечкой сосала тоска, неуютность и чувство бесконечного одиночества. Вандербуль следил за пограничником, грудью навалясь на мешки. Здоровой рукой он нащупал в мешке бананы. Бананы привозят зелеными. Вандербуль с трудом отломил один, надкусил, не очистив, и выплюнул.
Мякоть у банана была твердая, вкусом напоминала сырую картошку, вязала рот.
Когда виноватый задумывает себя оправдать, то первым делом ему кажется, будто его не понимает никто. Что вокруг только черствые равнодушные люди. И от этого он станет себя жалеть, а из жалости есть один выход — возвыситься.
— Я докажу, — бормотал Вандербуль. — Я таких там дел понаделаю. Вы еще обо мне услышите… — Он еще не знал, где это там, но был твердо уверен, что отыщет то самое место на земле, где сейчас до зарезу необходим Вандербуль. Где без него дело не двигается, где без него царит уныние и растерянность. Где уже покачнулась вера в победу.
Он придет. Он поднимет флаг.
— Вы еще пожалеете… — бормотал Вандербуль.
Он сидел долго. Наверно, вздремнул.
К пограничнику подошли матросы. Они смеялись, говорили, картавя:
— Карашау.
Пограничник стал смотреть их моряцкие документы. В этот момент Вандербуль переполз пирс и повис на локтях под трапом.
Матросы смеялись, пританцовывали, шаркали остроносыми туфлями. Смех замер где-то вверху, в хлопанье дверей, в затихающей дроби шагов.
Между пирсом и кораблем, словно пойманные в западню, бились волны. Брызги, смешиваясь с дождем, долетали до Вандербуля.
Пограничник повернулся к трапу спиной, втянул голову в ворот шинели. Вандербуль здоровой рукой взялся за трап. И полез, неслышно переступая с плицы на плицу. Он надолго повисал над узкой полоской воды, зажатой между пирсом и черным корпусом корабля. Волны схлестывались друг с другом, жадно ловя отсветы бортовых огней. С трапа стекала вода. Одежда насквозь промокла.
Вандербуль лез выше и выше. Правая рука занемела, левая, больная, ныла. Боль отдавалась в плече. Вандербуль запрокидывал голову, слизывал дождевые капли с верхней губы, капли были соленые. Почти у самого борта Вандербуль перебрался на трап и на четвереньках вполз на палубу.
Вахтенного на палубе не было, это Вандербуль заметил, когда лежал под навесом. Капитан, возможно, рассудил, что пограничник у трапа — охрана более надежная, чем десять вахтенных.
Вандербуль не знал, куда спрятаться. Метнулся к шлюпкам. Брезент. Брезент покрывал шлюпки. Его не поднять. Брезент принайтован. Вандербуль достал ножик, перерезал петлю. Залез в шлюпку. Прямо на банках лежали весла. Вандербуль протиснулся между ними. Закрыл глаза. Он устал. Он свернулся в клубок. Он хотел спать и хотел, чтобы его не будили.
Он еще не отдохнул достаточно, чтобы снова воспринимать действительность. Он чувствовал сквозь сон мягкие толчки, но не хотел просыпаться. Он заставлял себя спать и спал. И снова чувствовал, как падает и вздымается, будто летит. Во сне он вспомнил маленькую девочку из своего дома, которая рассказывала ему, что уже научилась приземляться. Раньше она летала во сне и всегда падала, а теперь она научилась приземляться, как птицы. Для этого нужно было очень быстро махать руками, и тогда спускаешься хоть на ветку или куда захочешь. И стоишь, словно висишь в воздухе, не сминая травы, не ощущая твердости и тяжести земли под ногами.
Вандербуль улыбнулся во сне, и когда почувствовал падение, быстро замахал руками. Горячая боль резанула ему по закрытым глазам, Вандербуль сел, прижал больную руку к груди. И открыл глаза.
Он увидел море вокруг, серое и пустынное. Белые корабельные надстройки. Ощутил ход корабля.
Возле шлюпки стояли матросы. Несколько человек. Они глядели на него, как смотрят в зоопарке на зверьков, которых знали всегда, но увидели в первый раз.
— Бон жур, Магеллан, — вежливо сказал один из матросов.
Вандербуль втянул голову в плечи. Глянул исподлобья на горизонт, может быть, там осталась его земля?.. Может быть, с другой стороны? Он посмотрел в другую сторону.
Матросы засмеялись, закивали головами.
Вандербуль опустил голову, уставился на свою обмотанную бинтом руку. Ветер шлепал его по щекам мокрой ладонью.
«Хоть бы дождик пошел, — подумал вдруг Вандербуль, — тогда можно было бы зареветь». Он знал одиночество после обид, это было трудное одиночество. Но сейчас все отступило, как отступает лес, заполненный голосами, когда выйдешь в поле. Сейчас было вокруг так пусто, словно сердце перестало биться и глаза перестали видеть.
На берегу
Офицер-пограничник Игорь Васильевич вылез из такси и легко, по-командирски поприветствовал Людмилу Тарасовну.
Вандербуль сонно вывалился за ним следом.
Утро. Облака над городом бело-розовые, как зефир.
Людмила Тарасовна сидела под своим окном на перевернутом ящике. Она увидела Вандербуля, вскочила и, оступившись, прислонилась к стене.
— Знаете его? — спросил пограничник.
— Еще бы.
— Ну, Магеллан, прибыли. Неохота мне с твоей мамой встречаться. Ох, представляю. Но ничего не поделаешь — пойдем.
Людмила Тарасовна остановила пограничника за руку.
— Откуда вы его? — спросила она.
— Из Калининграда, оказией.
Людмила Тарасовна заторопилась.
— Вы его мне отдайте. Я его сама отведу. Я здешний дворник. Могу под расписку. Их нету. Они рано уходят на работу.
Пограничник насупился, вынул из планшета письмо, адресованное начальником погранотряда отцу нарушителя.
— Хорошо, — сказал он. — Я днем наведаюсь… — Он вздохнул и пробормотал: — Письмо приказано вручить лично. Приветствую вас. До свидания. — Он еще раз отдал честь Людмиле Тарасовне, сел в такси и только оттуда, опустив стекло, помахал Вандербулю: — Смотри, без эксцессов. У меня есть секретный приказ, если что…
Вандербуль улыбнулся грустно. Он знал, что Игорь Васильевич получил отпуск за хорошую пограничную службу и очень спешит к своей невесте Тамаре.
— До свидания, Магеллан! — крикнул Игорь Васильевич.
В глазах у Людмилы Тарасовны сгущалась тень. Она взяла Вандербуля за руку и медленно, зная, что он не посмеет сопротивляться, повела к себе.
Квартирка у Людмилы Тарасовны маленькая, почти пустая. Вместо украшений одна чистота. Такая просторная чистота.
Людмила Тарасовна поставила Вандербуля к стене. В глазах у нее что-то взорвалось. Она залепила Вандербулю пощечину. Крикнула:
— Плачь!
— Что вы, Людмила Тарасовна, — сказал Вандербуль.
— Плачь, говорю! — она бросилась к шкафу. Она рылась в нем, швыряя прямо на пол простыни, наволочки и полотенца.