— У матки нервные слезы не прекращаются, отец похудел, высох, а он целую неделю по морям плавает. А ему хоть бы что! Плачь, тебе сказано!
Наконец она нашла матросский ремень с потемневшей от времени пряжкой.
Людмила Тарасовна раскрутила ремень над головой и вдруг, отшвырнув его к паровой батарее, опустилась на пол.
Она сидела посреди разбросанной одежды и всхлипывала.
— Что с вами делать? — бормотала она. — Мерзавцы. Мучители. — Она подняла на Вандербуля заплаканные глаза. — Этот-то, твой дружок, Генька, с третьего этажа спрыгнул.
— Что с ним? — прошептал Вандербуль. Внутри у него все напряглось. Он бросился к двери. — Где? В какой больнице?
Людмила Тарасовна вытерла глаза углом накрахмаленной скатерти.
— Ничего с ним не сделалось. Даже коленки не поцарапал. Парашютист негодный. Паршивец. И еще хохочет. И еще рад чему-то… А ты чего радуешься? — крикнула она Вандербулю.
Вандербуль сел на пол рядом с Людмилой Тарасовной. Ему захотелось утешить ее. Но он не знал чем и, наверно, поэтому сказал самую нелепую и самую вечную фразу на свете:
— Извините, мы больше не будем.
На перекрестке регулировщик-милиционер махал палочкой. Он казался себе дирижером. Но на улице нет дирижеров. Улица живет сама по себе. Улица учит сосредоточенного человека раздумью, как морские волны, как лес, как река с обрывистыми берегами. Она и похожа на реку. Фарватер ее обозначен вывесками. Вывески, безусловно, красивые, и, конечно, созданы для удобства: «Гипробум», «Роскооптехснаб», «Кожгалантерея». Булочную и без вывески видно.
Вандербуль ходил по улицам уже много часов. Людмила Тарасовна отпустила его под честное слово. На Театральной площади Вандербуль столкнулся с двумя моряками. У них были широкие нашивки на рукавах и широкие полосы орденских лент. Вандербуль долго глядел, как они, разговаривая, садились в автобус.
…Капитан канадского парохода сказал, сдав его пограничникам:
— Когда убегайт такое мальчишка, это значит, что в нем вырастайт храбрый мужчина. Попишите это папан, чтобы он не порол его очень.
Командир погранотряда, полковник, долго разговаривал с Вандербулем. Вандербуль боялся таких слов, как измена, предательство, но полковник расспрашивал его об отметках и всяческих пустяках. Потом он сказал:
— О родителях ты не подумал, конечно.
Вандербуль опустил голову. Обожженнуюруку он сунул между колен. Кровь в руке билась толчками, она словно продолжала счет, начатый Люциндрой на кухне. Только счет был сейчас очень медленный, и другая боль, посильнее ожога, росла в Вандербуле от этого счета.
Вандербуль опять подошел к своему дому. Он знал на нем каждую выбоину, каждую надпись в парадных.
Из подворотни выбежала Люциндра. Вандербуль вздрогнул, спрятался за дерево. Чулки у Люциндры один длиннее, другой короче. Новые туфли велики — задники шлепают.
Люциндра постояла возле парадной и убежала обратно.
Вандербулю хотелось догнать ее, но он не сдвинулся с места.
Из проулка вышла старушка в черном пальто с побелевшими от древности швами. Она мелко шагала за лохматым терьером. Пес хрипло и часто дышал. Останавливался, скорбно смотрел на разъевшихся голубей. Это был пес-астматик, старый неумирающий пес. Вандербуль когда-то боялся его.
— Дышишь еще, — обрадованно сказал Вандербуль.
Пес ткнулся ему в ноги и, жалуясь, задрожал.
— Он уже плохо видит, — сказала старушка. — Он добрый.
В воздухе стоял слабый запах травы. Бензиновая гарь не смешивалась с этим запахом, как жир не смешивается с чистой водой.
Вандербуль знал: мама сегодня не уснет всю ночь. Она будет ходить, поправлять на нем одеяло. А отец скажет ей:
— Ну успокойся… ну все в порядке…
Вандербулю стало тоскливо от этих мыслей — невозможно терпеть.
Кто-то тронул его за рукав. Вандербуль поднял глаза. Перед ним стояли Люциндра и Генька.
— Хорошо, что мы тебя встретили первые, — сказал Генька.
Они потащили его от подворотни, пролезли сквозь дыру в заборе и, ничего не объясняя, затолкали в чужую парадную.
На площадке третьего этажа они подвели Вандербуля к окну.
На улице среди редких прохожих ходила мама. Она ходила взад и вперед.
— Говорят, матери на расстоянии чувствуют все, что творится с их детьми, — сказала Люциндра.
— Она уже неделю так ходит, — сказал Генька.
Во рту у Вандербуля стало сухо и жарко. Он смотрел на мать, похудевшую за эти дни.
Во дворе кричала маленькая девочка тонким печальным голосом:
— Мама!
И снова кричала, задрав голову к немому окну:
— Мамуся!
Вандербуль побежал вниз по лестнице, слыша все время крик девочки:
— Мама!.. Мамуся!..