Растерявшись, она отпустила меня, и я быстро шмыгнул в квартиру, мстительно посмотрев на неё из-за спины Льва.
— Так он же… — начала оправдываться Свинина. — Крышу мне… Сломал… Хулиган он! Вот!
— Что бы он ни сделал, а на чужих детей свои пальцы поднимать вы не имеете права.
— А не надо меня правами пугать! — вдруг заголосила Свинина. — Я и без вас пуганая! Права мы все хорошо знаем! А вот обязанности!..
Лев отдал ей (почти кинул) деньги за сломанную крышу и захлопнул дверь раньше, чем Свинина закончила свою речь. Я уже обрадовался, что всё закончилось, как в моё покрасневшее и опухшее ухо уже вцепился он.
— Ай! — крикнул я от неожиданной боли. — Ты чё?! Сам сказал: нельзя детей за уши!
— Я сказал: нельзя чужих.
— А я чужой! Я детдомовский!
Льва это ни в чём не убедило, и он затащил меня в ванную, где без лишних церемоний толкнул к раковине.
— Помой руки, а потом я жду тебя у пианино.
— Зачем? — хмуро спросил я, но он сразу вышел, не ответив.
Я отмыл пальцы от грязи и, шмыгая носом от недовольства, пришёл в зал к пианино.
— Ну, чего? — спросил я.
— Давай, — сказал Лев, садясь в кресло. — Хочу слушать Бетховена в течение двух часов без перерыва.
— Чё так дофига? — возмутился я.
— То же самое хотел спросить у этой горластой дуры, когда отдавал ей деньги за крышу.
— Ну и не отдавал бы, — ответил я. — У неё была дерьмовая крыша, сама виновата.
— Теперь три часа вместо двух, — поправил Лев. — Штраф за слово «дерьмовая».
— Сам его только что сказал.
— Повторил за тобой.
— А ты чё, повторюха-муха?
Лев посмотрел на меня таким взглядом, ну типа: «Сядь быстро за пианино или я в тебя выстрелю». И даже неважно, что оружия в доме нет, ты всё равно в это веришь.
Я, делать нечего, сел и открыл крышку инструмента. Принципиально сыграл первые ноты «Похоронного марша».
— Я отличаю Шопена от Бетховена, — заметил Лев.
— А я нет, — издевательски ухмыльнулся я, за что сразу получил по шее. Как он только дотянулся с кресла?
Я сыграл ему «Лунную сонату», «К Элизе», «Сонату № 5», после чего выдохся и сказал:
— Да у Бетховена нет столько композиций, чтобы их хватило на три часа.
— Да ладно? — деланно удивился Лев. — У одного из самых плодовитых композиторов в мире?
— Ну, я же их все не знаю.
— Можешь повторяться.
Я тяжко вздохнул и, прежде чем снова опустить пальцы на клавиши, всё-таки спросил:
— За что ты меня наказываешь хотя бы скажи.
Лев принялся загибать пальцы:
— За то, что бегал по гаражам, хотя знаешь, что хозяевам это не нравится. За то, что в итоге сломал крышу. За мои потерянные нервные клетки, пока я выслушивал эту женщину. И за то, что кидался грязью в людей.
— А про грязь ты с чего взял?
— Грязные руки.
— Мало ли почему, — буркнул я.
Лев вздохнул:
— В конце концов, ты нарушил уговор.
— Какой?
— Мы договаривались, что ты будешь хорошим человеком.
— А чё, есть какой-то закон, что хороший человек по гаражам не бегает?
— Про гаражи — не знаю, а вот грязью кидаться в людей и правда нехорошо.
— Так я же не в людей. Я в девчонок.
Лев вопросительно приподнял бровь, и я поправился:
— Ну, в смысле, не во всех людей…
— Кидаться грязью только в определённый вид людей — шовинизм.
— Так чё, лучше всё-таки во всех?
Лев махнул рукой:
— Ещё два с половиной часа. Продолжай.
Я продолжил. Сыграл ему «Сонату № 5», а потом снова «Сонату № 5», и ещё раз «Сонату № 5», и так множество раз подряд, пока спустя час он не сказал, что ему надоело и пошёл я к чёрту.
[2]
На следующий день я навалял Банзаю. А он навалял мне. Потом сидели на бордюре, стряхивая с себя пыль после драки, и Банзай спросил:
— А если честно, с кем ты живёшь?
— Я же тебе говорил.
— Нет, я серьёзно.
— Я тебе серьёзно говорил.
— Мама сказала, что ты врёшь.
— Вот у мамы своей и спрашивай, раз она такая умная, — с раздражением ответил я, и сплюнул — чтобы подчеркнуть, что я действительно серьёзен. Деловито плюющиеся люди всегда производят серьёзное впечатление.
Я поднялся и пошёл в сторону дома — в три часа начиналось занятие у Зои Григорьевны и мне нужно было взять свою дурацкую «музыкальную» папку: с нотами, учебником, музыкальными дисками и прочей чепухой.
Банзай медленно поплёлся за мной, канюча:
— Ну, мне же ты можешь сказать правду-у-у, я же твой дру-у-уг, я никому не расскажу-у-у…
Если бы я действительно хотел что-то скрыть, я бы ни за что не стал делиться этим с Банзаем по дружбе. Ничего по-настоящему важного ему не рассказываю — он не поймёт.
Поднялись на наш второй этаж, я в дверь позвонил, а Банзай сказал, что снаружи подождёт. Но нам Слава открыл, а он такой типа весь приветливый, сразу сказал, мол, заходите оба, чего ты будешь стоять в подъезде один.
Ну, мы зашли вдвоём, и пока я искал папку в своей комнате, Банзай разглядывал прихожую, дверь, стены, часы, Славу, чёрт знает, что ещё, но очень внимательно и с интересом — я наблюдал за ним из комнаты боковым зрением.
Потом он сказал Славе:
— А Батон рассказывает всем, что вы гей.
— Кто?
— Гей.
— Нет, кто такой Батон?
Банзай кивнул на меня. Я специально начал делать вид, что не могу найти учебник, чтобы послушать, во что выльется этот разговор.
Слава обернулся и спросил:
— Почему ты Батон?
— Потому что я спёр батон из супермаркета, а остальные пацаны зассали, — усмехнулся я.
— Что-то не помню в твоём криминальном списке батона.
— Да ты не в курсе, — пожал я плечами. — Никто не заметил, а мы его сразу сожрали.
Я вытащил с полки учебник и вернулся в коридор — обуваться.
— Задержись, пожалуйста, — попросил Слава. — Надо поговорить.
Завязав шнурки на кедах, я поднялся и многозначительно посмотрел на Банзая: мол, уйди. И Слава на него посмотрел, ожидая того же самого. Но тот стоял, вообще не врубаясь, что ему следует выйти.
Пришлось сказать прямо:
— Свали.
— А-а-а-а, — по-идиотски протянул он и вышел за дверь.
Я посмотрел на Славу, уверенный, что сейчас меня начнут отчитывать за воровство. Поэтому тут же начал оправдываться:
— Это было два года назад. Даже по закону есть понятие «срок давности преступления»…
— Ты правда не понимаешь, насколько всё серьёзно? — перебил меня Слава.
— Всего лишь батон…
— Я про то, что ты всем рассказываешь про нашу семью.
— А зачем скрывать такую хорошую семью?
— Наверное, затем, чтобы тебя не забрали, не держали в полицейском участке на допросах, не заставляли по десять раз раздеваться в медицинских кабинетах, проверяя, вдруг мы тебя насиловали — а я клянусь, тебе не понравится, как это проверяют. Ну и, по итогу, допрошенного и униженного не отправили обратно в детский дом, где насилуют уже по-настоящему.
Это не Слава сказал. Он не способен сказать ничего такого — это был Лев, незаметно оказавшийся возле него. Видимо, всё это время подслушивал из соседней комнаты.
Я криво улыбнулся в ответ на эту речь, чтобы не показывать, что меня это немного сбило с толку. Ну, только немного.
— Не убедило? — спросил Лев.
— Нет.
Он кивнул:
— Хорошо. Твои проблемы.
Я перевёл взгляд на Славу — мол, можно уже идти? Тот тоже кивнул.
Я вышел, Банзай ждал у подъезда. Спросил, о чём разговаривали. Я ответил:
— Да так…
И мы пошли до музыкалки, там разминулись — я на урок к Зое Григорьевне, а Банзай спрятался за школой, чтобы покурить.
Я не учился в музыкальной школе, как другие дети, а ходил туда на индивидуальные занятия по пианино и сольфеджо. Поэтому мне не полагались ни каникулы, ни отдых — три раза в неделю, вот уже третий месяц без всяких изменений, в любое время года и в любую погоду, я приходил сюда как штык. Ну, или не совсем как штык. Иногда прогуливал, или удирал прямо через окно, или вообще забывал, что назначен урок, но это, в основном, поначалу. Быстро понял, что Лев очень изобретателен, и за каждую такую выходку я как-нибудь страдал — то сто отжиманий, то опять какого-нибудь Бетховена три часа играть, то перечислять поименно всех когда-либо живущих композиторов в алфавитном порядке (и, если пропустил одного — начинать сначала). Короче, голубые знают толк в извращениях.
Теперь я и сам не хотел сбегать от Зои Григорьевны — она ко мне хорошо относилась и всегда радовалась, когда я приходил, даже если накануне я сделал ей какую-то гадость. Вот и тогда она меня обняла при встрече, но я не люблю все эти нежности, поэтому отстранился и сразу направился к инструменту.
— Как поживает моя пианина? — весело спросил я.
— Ванечка, настоящие музыканты говорят «фортепиано».
— Да? — уточнил я, плюхаясь на банкетку. — Тогда тем более — «пианина».
Зоя Григорьевна засмеялась:
— Это почему «тем более»?
— Надо разбавить нормальными словами эту старперскую речь.
Она снова рассмеялась — с ней было очень легко! Легче, чем с кем бы то ни было на тот момент в моей жизни.
Едва мы начали урок, как мне позвонил Лев — хотел убедиться, что я дошёл именно до школы, а не прошёл мимо. Я коротко ответил ему, что всё в порядке, сыграл мои любимые первые ноты похоронного марша, чтобы он поверил, что я правда в школе, и повесил трубку.
Зоя Григорьевна, явно стесняясь своего вопроса, спросила:
— Ванечка, а кем вашей семье приходится Лев?
Я замялся:
— Почему вы именно сейчас решили спросить?
Она ещё больше засмущалась:
— Да мне давно интересно, просто всё как-то забывалось…
— Это мужик Славы.
Зоя Григорьевна вопросительно посмотрела на меня. Я пояснил:
— Ну, парень. Бойфренд там. Всё такое.
У неё вдруг взгляд сделался таким строгим и серьёзным, как у настоящей училки, но в плохом смысле, если вы понимаете о чём я. Поправив очки, она металлическим тоном уточнила: — Ты правду говоришь?